Россия! Ты одурела! Кто тебе сказал, что наступит именно муйня?! Ты эту муйню видела? Руками её щупала, за щеку клала? Вот ты завтра нажмёшь свою кнопку, а если вместо обещанной муйни наступит какая-нибудь дешёвая поемень? А если просто — тыздец? Что будешь делать тогда, мать твою?!..
О.И. Дивов
Фетисов бежал, как не бегал никогда. Нёсся не глядя, продирался сквозь колючие кусты, спотыкался на кучах валежника, падал, вскакивал, вновь находил тропу и припускал по ней. Быстрее, быстрее, не останавливаться, стоит только замешкаться, перевести дух — можно и вовсе его испустить! Ночной лес нещадно хлестал ветками по лицу, саднили сбитые в кровь ноги — Фетисов не замечал ничего. Даже когда сзади кто-то, коротко всхлипнув, мягко повалился на землю, он и не дёрнулся обернуться. Протяжный стон, перешедший в полный отчаянья вой, ножом вонзился в спину. «Настя», — только и подумал Фетисов, как пересчитал. Впрочем, считать он давно уже перестал.
Бежать было несложно. Зарево висело в небе выше самых высоких сосен и заливало лес неверным рыжеватым светом. Город горел. Оставшиеся без людей города неизбежно загораются, рано или поздно. Коротнёт ли проводка, хлопнет ли газ, упадёт ли забытая свечка… Да хоть молния ударит в давно забытую на крыше антенну! Казалось бы, ну где огню найти пищу в современных крепостях из бетона, стекла и стали? А поди ж ты — всегда находит. И полыхало. А они бежали. Силы уходили куда быстрее, чем хотелось бы. Но Фетисов продолжал слышать грузный топот за спиной. Это радовало. Пока не один! Надолго ли?
На маленькую поляну они вывалились почти одновременно, да так и попадали в тонкий, колючий, серый от пепла снег, тяжело дыша и не веря, что всё ещё живы. «Достаточно отошли, отдыхаем…» — только и прошипел Фетисов. Ему молча покивали — сбитое, хриплое дыхание не настраивало на разговоры. Достаточно или нет — никто не знал, да и не мог проверить. Какая уже разница? Но поверили.
Зарево осталось далеко позади и даже вроде бы несколько ослабло. На небе сквозь дым протаяли неверные, тусклые звёзды. Лес наполнился тенями. Лезть в них не хотелось совершенно. Будь что будет!
Фетисов разжёг костерок, накидал снега в помятую кружку, подсунул рядом банку тушёнки. Не бог весть какой обед на троих, но у ребят и того нет. Не догадались они прихватить с собой перекус, а может, растеряли по дороге. Он оглядел своих спутников.
Маринка мелко дрожала. Модная курточка осталась где-то в лесу, коротенькое коктейльное платьишко совершенно не спасало от холода. Девушка как-то совершенно по-детски жалась к затянутому в камуфляж парню и беспрерывно шептала что-то неразборчивое. Тот сидел неподвижно, будто жердь в спину вбили, и смотрел в одну точку пустыми, чёрными, немигающими глазами. Трое. А сколько их было? Тридцать? Пятьдесят? Тех, кто не остался слушать увещеваний, не повёлся на уговоры, а сразу кинулся прочь, похватав с разбитых витрин то, что под руку попало? Мародёрство? Пусть мародёрство, уже некому за него пенять, как и некому жалеть об утраченном. Одних он запомнил по имени, как ту же Настю, другие ушли молча, как неприметный фельдшер скорой помощи, кто-то совсем не запомнился, остался лишь тенью, человеком из толпы, растаявшей на глазах, значением процента потерь…
Толпа людей, которые никогда бы не встретились, не подошли друг к другу при иных обстоятельствах. Толпа, от которой осталось лишь три продрогших человечка. Маникюрщица из торгового центра, сапёр, задержавшийся в отпуске. И вот он, простой программист, не служивший в армии, не увлекавшийся экстримом, не понимавший всей этой походной романтики, ну максимум, с друзьями на рыбалку, да и то за компанию. А теперь невольно ставший не то старшим в группе беженцев, не то командиром партизанского отряда. Не лучшим командиром: группа таяла на глазах.
Забулькало. Пожевали без энтузиазма. Запили пустым кипятком. Да так молча и уснули вокруг тлеющих углей.
Луч солнца, пробился сквозь дымное марево и больно резанул по глазам. Фетисов дёрнулся, очнулся и резко встал.
Рядом никого не было. Только две проталинки у остывшего кострища напоминали, что ночью людей было больше. Никаких следов. Никаких шансов, что ушли и бросили его одного медленно сходить с ума посреди леса.
— Бука… — прошептали обветренные губы. «И стоило только тушёнку тратить» — пронеслась крамольная мысль.
Шаг… Ещё шаг… Выдох… И ещё шажок. Постоять, отдышаться. Собраться с силами. Шаг! Шаг…
Фетисов плёлся по краю болота, словно по границе зимы и осени. Слева лес, присыпанный первым грязным снегом, голый, враждебный, страшный. Справа — жирная, чёрная, водянистая топь. В разбитые ботинки словно налили свинца. Каждый шаг давался тяжелее, чем предыдущий. Но он всё-таки шёл. Куда и зачем? Спроси кто — не ответил бы. Да и некому было спрашивать.
Оставаться на месте страшно. Куда двигаться — непонятно. Он выбрал направление от города, спиной к зареву. Пока пожар не потух — ориентироваться просто! Когда дошёл до болота, просто двинулся вдоль него. Направо, налево — не выбирал. Куда качнуло, туда и побрёл. Какая, в сущности, разница?
Лес становился всё более диким. Люди сюда заходили редко. Фетисов поймал себя на мысли, что давно не видел ни бумажки, ни бутылки, ни даже завалящего сигаретного бычка, неизменных признаков человечины в пригородных лесопарках. Тропа давно исчезла, растворилась в зарослях. Никем не потревоженная безмолвная природа, сквозь которую продиралось одинокое, измождённое живое существо.
В какой-то миг Фетисову начало казаться, что нет больше на всей Земле ни городов, ни деревень, ни трасс с машинами, ни заводов, ни пароходов. Что всему настал Бука, окончательно и бесповоротно. Что жизнь его так и закончится в этом замёрзшем лесу.
Страх придал сил. Ноги захлюпали по раскисшей болотине. Казалось, что он бежал — на самом деле еле отрывал подошвы от земли. И вдруг в переплетении ветвей почудился огонёк. Фетисов уже не осторожничал, рванулся к нему напролом, прямо сквозь кусты.
Лес расступился и оборвался. Фетисов споткнулся и полетел на землю, прямо в неровную, комковатость заботливо перекопанного под зиму поля. Поля?
Грядки. Покосившиеся сарайчики. Голые скелеты теплиц. Добротный деревенский пятистенок. И свет из маленького оконца с голубыми наличниками! Свет!
Фетисов даже не подумал, что светить может всего лишь забытая кем-то лампа. Или хуже того — что встреча с хозяевами его может не обрадовать. Одним прыжком он буквально взлетел на крыльцо — чтобы грузно повалиться на дверь. Всё, на что его хватило.
— Кого ещё нелёгкая занесла? — раздался густой бас. Дверь со скрипом провернулась на старых петлях. В низком проёме горбился дородный, плечистый, налысо бритый мужик. Тульская двустволка казалась совсем крохотной в широченных лапах. Ночному гостю он был явно не рад. Но прищурился, склонился к Фетисову. Тот лежал неподвижно и еле дышал. Будь что будет.
— Эк тебя, бедолагу… — пробасил мужик, подхватил страдальца за плечи и втащил в сени.
— Вот вам, городским неймётся, только нервы себе какие-то, проблемы выдумываете на пустом месте! — не замолкал хозяин.
Фетисов всё больше слушал и работал ложкой. Зубы уже не стучали. Тёплая каша, парное молоко, горячий чай с мёдом делали своё дело и постепенно возвращали его к жизни.
— Не на пустом, Кузьмич… — только и пробурчал он.
Кузьмич посмотрел на Фетисова с каким-то умилением. Преобразился человек его заботами. Ещё каких-то полчаса назад каков был? В гроб краше кладут. А теперь отмыт, одет, обогрет, кормится помаленьку. Даже щёчки порозовели!
— Ты жуй, жуй, бедолага. Поистрепался. У нас тут одна проблема — света второй день нету. Провода, глядишь, перебило. Ну да ничего, завтра понедельник, бригада с города пройдёт, найдёт, подшаманит… А мы пока керосин пожжём, свечки достанем.
— Не придёт больше никто с города, — Фетисов жёстко стукнул пустой чашкой о стол. Хозяин неодобрительно покачал головой, но чаю подлил. — Нет больше города. Бука городу.
— Ты трепись, да не заговаривайся, — рассмеялся Кузьмич. — Вам так всегда, чуть жареным запахло, и побежали. Сейчас, службы подпрягутся, и пожар вам потушат, и провода нам починят, и смутьянов успокоят. И опять вернёшься в свою тёплую квартирку, будешь там себе маяться. А то заладил. Какая-такая бука…
— Нет, Кузьмич. Полный Бука всему пришёл. Не было такого ещё. И когда эпидемия была, и когда бомбили. Тогда хоть надеялись, знали, что не навсегда. А теперь всё.
— Не боись ты так! Правительство-то всяко в курсе, разберётся.
— Да Букой оно накрылось, твоё правительство! — взвёлся Фетисов. — Ты не видел, что там было! А я еле ноги унёс! — он вскочил из-за стола. — Менты, военные! Все орут, и ни один не знает, что делать. И все понимают, что Бука. Что ни делай, всем будет полный и бесповоротный Бука! Мы рвали оттуда кто в чём был. Сколько в лес ушло, сто, тыща? И где они? Где все? Маринка где? Даже хоронить нечего!
— Знаешь, что, мил-человек, — тон Кузьмича стал холодным, жёстким. — Куришь?
— Курю… — осёкся его собеседник.
— Вот и сходи-ка до ветру, пыл охлади. Папироски на крылечке увидишь, и баночка там, разберёшься, — умиротворяюще прогудел хозяин. — А я пока кой-чего достану. Расслабиться тебе не помешает. Ну а мне с тобой сам бог велел.
Фетисов завернулся в любезно предложенную тяжёлую меховую шубу, сунул ноги в огромные грубые валенки, бросил грустный взгляд на свою драную куртку, притулившуюся на гвоздике в углу, и вышел на улицу. Прикурил не сразу, руки давно забыли, каково это — чиркать спичкой на ветру. Затянулся. Было совсем не холодно, даже уютно. Злоключения предыдущей ночи казались чем-то совсем далёким, ненастоящим, как воспоминания о страшной сказке, о просмотренном давеча ужастике. И не было ни леса, ни пропавших товарищей, ни болота, ни отмороженных ног, ни ползущего, ни на миг не отпускавшего страха. Густая темнота проглотила всё, в мире осталась только избушка с ласковым светом в окошке, который не устаёт поддерживать добрый, хлебосольный хозяин. И никаких Бук. Завтра он проснётся, вернётся домой и будет жить, как жил.
Приободрённый такими мыслями, Фетисов толкнул дверь и замер.
Кузьмич сидел у стола в неестественной позе. В его остекленевших глазах застыло безмерное удивление. Открытая бутыль выпала из ослабевшей руки, её содержимое собралось в мутную лужицу на полу. Прямо на глазах тело хозяина начало таять, терять очертания. Фетисов вздрогнул и резко отвернулся. Он знал, как оно бывает, когда кому-то приходит Бука, и не хотел этого видеть.
Вскоре всё было кончено. Фетисов поднял оброненную бутылку, зачем-то прибрал со стола, пригасил фитиль в керосинке и молча вышел во двор. На этот раз сигарета подожглась с первого раза. Он без зазрения совести позаимствовал пачку Кузьмича. Тому она больше не пригодится. Дымные тучи расступились. Старый месяц изогнулся щербатой, злобной ухмылкой. Фетисов отхлебнул самогон из горлышка и улыбнулся ему, как старому другу. Вдруг со всей ясностью он ощутил, что остался совершенно один. Что в живых кроме него, Фетисова, на всей Земле никого не осталось. И что идти, бежать больше некуда и незачем. От судьбы не убежишь.
Он залпом допил остатки, отшвырнул боле ненужную тару. Сходил в дом, неспешно порылся по закромам и был вознаграждён ещё одной бутылкой. Свернул пробку, уселся на верхнюю ступеньку крыльца и стал ждать.
И пришёл Бука…
