Рассказ № 25 Блудные дети

Наступит день, когда я, может быть, раскаюсь.

Глупо зарекаться. Чтобы начисто перекроить взгляды, есть тысячи причин, а достаточно лишь одной – времени. Вчера ты был абсолютно прав, сегодня ты абсолютно прав противоположным образом. От дел таких порой не по себе, но это потому что память настаивает, будто вчерашний ты и сегодняшний – всё ещё один и тот же человек. А это вопрос спорный.

Случилось это восемь лет назад, в Прилуцке. Я был там впервые, в командировке на местном локомотивном депо, а она стояла у них на вахте – не знаю, как долго, не знаю, вернулась ли туда после всего, жива ли она, кто она, ничего не знаю, боюсь знать. В профиль она немного напомнила мне Таню. Не нынешнюю, которая жена. Прошлую. Меня это скорее напрягло бы, потому что вот только этого мне в жизни снова и не хватало, но она, похоже, почуяла сама. Сама же она и спросила, не подвезу ли я её сегодня после работы – я был на своей машине, и она как раз смотрела наш с машиной временный пропуск. Точнее, держала в руках, смотрела-то она на меня – уже с насмешкой или пока ещё нет. Я в тот день был занят до четырёх, она где-то до половины десятого. Я сказал: «Конечно». Вышла она в десять.

Она уселась в машину, и на меня дохнуло этим сразу же, словно распахнулась заслонка безумной печи. Я спросил: «Что-то случилось?» Она хмыкнула: «У тебя да». Попыталась как будто выпутаться из чего-то невидимого, не выпуталась; ей мешали руки, ей мешали ноги, она свинтилась винтом и сказала: «Езжай, чего ждёшь?» Я уже не был уверен, куда. «Я всё покажу, где налево, направо, я буду твой лоцман. Я буду лоцман, ты будешь боцман, крути рулёцман, жми на… жмёмоцман! Завхоз на дворе, кричи кукаре!» – качнувшись к рулю, заорала она мне прямо в нос, и черные огромные зрачки были у неё как две дырки в лице. Я никогда не видал женщину в таком возбуждении, тут речь была уже не просто о сексе, тут попахивало дурдомом. Но было уже поздно, она надышала уже этим всю машину, я схватил заразу, вирус был у меня в крови, распадаться ему было неделю.

Не помню, сколько мы ехали и каким путем, почти с места мы нырнули в какой-то проулок, и малый мой мир сгинул. Города я не знал, была ночь, и в эту ночь она, вцепившись в сиденье, шептала: «Какое всё зеленое! Какое всё красивое! Какое небо синее! Коко! Коко! Коко-корококо!» – шептала истово, словно молилась. «Прямо», – очнувшись, вскрикивала она. «Налево! Налево! У тебя уже стоит? Стоит уже колом, задрался вверх, торчит, как шлагбаум?» Переезд был открыт и шлагбаум действительно стоял, – слава богу, потому что если бы пришлось просто сидеть и ждать, я не знаю, что бы тогда я и как. За путями нам надо было направо, ей уже не хватало слов, она попыталась вырвать руль, я понял. Это был уже не город, слева вроде бы настоящий лес, справа отрезанные от него кусты, фары выхватывали впереди лишь пустую бетонную просеку, и она начала сдирать с себя одежду – с му̀кою, словно кожу. Мы влетели на какую-то площадку, на периферии света мелькнуло что-то неясное, угловатое и не лесное. Я не успел понять, что; она торжествующе застонала, кинулась на меня, машину занесло, и я понял, что куда бы мы ни ехали, мы уже здесь.

– Мы здесь! – эхом завопила она в черный лес, выпихивая и вытягивая меня из машины. – Жиды, мы здесь! Жиды, мы уже здесь!! Жиды, вы соскучились по нам, жиды?

И это не отпустило ее уже до конца. Она насаживалась на меня, то почти падая на грудь, то закидываясь назад, меняла ритм, и, кажется, без единой секунды молчания на сто жутких голосов задыхалась и выла в лес, как безумное заклинание:

– Жиды, жиды, жиды, жидовские жиды, жидовки, жидёныши, жиды, вы там, что вы там, ну что вы там, мы здесь, вы там, как вам, жидам, вы слышите, жиды… Жиды! Жиды!! Жиды!!!

Я выдержал всё это, пока не кончил, за что презираю себя до сих пор. Я кончил, и всё кончилось тоже, я не понимал, что я, где, как это всё и зачем, о господи, зачем. Она уже свалилась с меня, прямо голая в черную траву или что там, куда она скатилась, было. Я попытался подняться, подтянул штаны, попытался еще раз, встал. Невнятный призрак маячил передо мною, столб или стенд, светлел смутный прямоугольник. Я нашарил под ногами мобильный и включил фонарик. Двигая лучом, медленно прочёл строка за строкой: «На этом месте 12 марта 1942 года немецко-фашистскими убийцами было расстреляно 4000 чехословацких граждан еврейской национальности. Светлая память…»

Я перевёл луч, он растаял во тьме, но дальше, кажется, был какой-то монумент, стела или что-то вроде того, потом лес, и беззвездное твердое небо, и тьма вверху, и тьма внизу, и в этой тьме вокруг нас незримые мертвецы, а за ними и через них ещё одна последняя страшная тьма – без крика, без вздоха, без края.

– Местная достопримечательность. Почти такая же, как я, – снизу сказала она. Она так и лежала прямо на земле, ей было похер – голая, белая, темная между раздвинутых ног, темная под закинутыми за голову руками, глядела в то самое небо или бог знает куда. – Евреи там, евреи здесь, евреи вдоль, поперек, еврей на еврее.

– Садись в машину, – сказал я. – Вылезешь на ближайшей остановке.

– Что же, это всё? – приподнявшись, хохотнула она. – Так вот ты какое, знаменитое командировочное джентльменство! А поговорить?

– В машину садись, – повторил я.

– Да ладно тебе. Будет тебе ведомо, я еврейка сама. Наполовину. На нижнюю, вот здесь. Мать моя была еврейкой. Тоже умерла. Не так давно, конечно, как эти, и тихо в еврейской кровати своей, но теперь ты бы их в упор не различил. Ну разве что дыркой в черепе меньше, и то не факт. Их вообще-то половину уже мертвых в газенвагенах сюда свезли. Хотя тут недалеко было, выхлоп не успевал накапливаться, многие стали на воздухе приходить в себя.

Я не выдержал. Это было и бессмысленно, и беспредельно глупо, но я просто не выдержал:

– Ну это мать. А отец твой кто? Сраный Генрих Гиммлер?

– Отец мой Молох, – сказала она спокойно и серьезно. – То есть, это я так его называю за незнанием истинного имени. Я зачата от великого властителя мира, бога, которому нравится видеть, как умирают его дети. А в этом лесу – алтарь кровавого ему жертвоприношения. Это еще одно священное место истинной веры моей, и несть им на земле числа. Мне без разницы, кто тут – евреи, русские, немцы, черные, белые, мне нету ваших и наших нет. Но так вышло, что я местная жительница, прихожанка именно этого храма, нынешним вечером я вошла сюда и молюсь, как умею.

– Ах, вот оно как, – наконец выдохнул я. – Ну, я вообще-то сразу так и понял. В смысле, сегодня в машине. Что ты того головою. И сильно.

– И правда, – засмеялась она. – Того. И действительно видно сразу. Но, в самом деле, какое это имеет значение, когда так хочется засадить? С женой-то небось, так не вставал? Угадай с трех раз, почему? И ни с кем так не вставал, а будешь и дальше жить по лжи, так и вообще больше не встанет, это я тебе как дочь отца своего обещаю. Секс – это еще одно оружие, чтобы властвовать и унижать, а у вас, похоже, в ходу идея, что это что-то такое про любовь. Но можно врать себе, можно врать соседу, соседской жене, а вот как это вы надеетесь обмануть природу вещей? Сила-то, брат, в правде, во лжи её наплакал кот.

– Сегодня, к слову, – добавила она, поднимаясь, – у меня пытался пройти один на территорию, работать работу. Кривой, как радуга, чуть вертушку не снёс. Читал ты когда все эти объяснительные, типа «у меня болел зуб, я положил на него ватку со спиртом, но ватки оторвался большой кусок, спирта на ней было много, потому алкотестер и показал три промилле»? Ну и, по-твоему, это сильно отличается от «бог терпит зло и страдания, чтоб испытать нас, или отделить агнцев от козлищ, или воспитать души для жизни вечной», или что там у вас еще? Правда очевидна и проста – один нажрался, потому что любит водку, другой потакает злу, потому что любит кровь. Вся лишь разница в том, что первое вам забавно, а второе страшно, зачем же зря бумагу переводить, она же белая. И если уж вам совсем никуда без высшего смысла, может быть, лучше всё-таки опираться на истину, а не на ватку со спиртом? Говорят, чуть ли не все вольнодумцы в последний миг посылают за священником, и господь всегда готов принять в свои объятия раскаявшегося. Но как бы не вышло, что у господа этого борода из ваты. Со всеми вытекающими. А вот у отца моего, боюсь, совсем другой характер. Такое у меня чувство, что он довольно злопамятный. Я не помню, тебя как зовут?

Я не ответил и шагнул к машине.

– Смотри, Серёжа, чтобы вдруг не стало поздно.

Я сел за руль и завёл двигатель.

– Я понимаю, Сережа, время сейчас не то, и жизнь вокруг другою кажется. Но всё же начни, Сережа, хотя бы с чего-нибудь малого. Пускай по сравнению с этим местом малого до смешного. Но только чтобы сознательного, а не как сегодня. Не как обычно такие, как ты.

Я зажёг фары и сдал немного назад. Лучи вырвали за её спиной из тьмы монумент – барельеф с рвущими гранит мученическими скрюченными руками. На их фоне в ярком снопе света она стояла по-прежнему голая, совершенно уверенно, странно не отворачиваясь и не жмурясь, словно лучи не слепили её вовсе.

– Сережа, ты не понимаешь, – повысила голос она. – Это же всё для тебя. Для спасения твоей души, не для меня же. Моё-то имя в книге жизни уже навек. А вот когда в смертный час спросят у тебя, достаточно ли зла ты сотворил в жизни, чтобы уповать теперь на вечное блаженство, чем ты похвастаешься отцу моему – что отымел девушку в лесу, бросил голую и штаны в машине увёз?

Я машинально глянул под сиденье, обернулся на заднее, хотя сразу знал, что никаких штанов в машине нет, и в следующий немыслимый миг она уже полоснула чем-то меня по шее через открытое окно, как огненным ногтем. Наверное, бритвой, наверное, она была где-то у нее в сброшенной одежде, не представляю, где. Хотела ли она меня убить, или перепугать, или взбесить, я и по сей день не представляю тоже. Но я перепугался и взбесился. Машина дернулась вперед и в сторону, сноп света прыгнул, скрюченные каменные руки разом замахнулись и рухнули во тьму, рванулись по кругу дурные страшные ели, и она снова заплясала у меня почти перед самым капотом.

– Нннна! – в восторге завопила она и со стуком швырнула чем-то в стекло. – Держи! Отрежь себе свой шлагбаум! Всё, не нужен, так и знай, переехали твой переезд, сбежала последняя электричка!

Тут же она была у меня под колесом. Машину качнуло, кажется, что-то хрустнуло, и она закричала диким криком – от боли или от счастья.

«Тут же она была у меня под колесом» — это, собственно, и всё, что я могу определенно сказать о произошедшем. Даже себе. Не знаю, что бы я сказал другим, если бы они за мною пришли. Но я был уверен, что никто не придет, абсолютно, железно, мысли такой не было у меня. Я уехал на исходе той же ночи, плюнул на всё – на командировку, на работу, сбежал, да, но не от следствия я сбежал, я и следов не заметал, да и кому еще от следствия того было бы хуже? Я просто вернулся домой, и всё. Не то чтобы мне туда хотелось. И вскорости я сбежал и оттуда, жить мне там стало уже невмоготу. Но на первый момент было куда-то надо.

Так оно и вышло, я уехал и на этом просто всё. Помню, тогда в лесу метров через тридцать я затормозил, зажал подолом рубашки шею, высунулся из машины, поглядел назад. Её почти не было видно, только неясное белое пятно копошилось и меняло очертания. Она то ли ползла за мною, то ли просто качалась по земле, выгибаясь, как под мужчиной; один раз пятно вытянулось вверх – похоже, ей удалось подняться на ноги; мне показалось, что рядом с темным лобком на бедре у нее расплывается другая текучая темная клякса; она замахала мне рукой, что-то крикнула, но подломилась и снова рухнула, и завозилась на дороге, подвывая и хохоча.

Я захлопнул дверцу и уехал.

Наступит день, и я, быть может, раскаюсь.