Рассказ №24 Гималайская роза

Белое лицо Луны качается в чёрном озере туши. Плошка для туши неширокая, грубая, Дайва макает палец в это озеро и Луна вздрагивает, расплывается, улыбается ей. Дайва – значит «посвящённая Луне», и она надеется, что всё получится, вот и Луна — поможет.
Дайва осторожно водит по лицу пальцем — от самых волос , по лбу, носу, дальше — до бусин материнского ожерелья из синего камня. Половина лица — чёрная, и тяжёлая коса, впервые заплетённая вместо четырёх кос, лежит на правом плече — к чёрной половине лица. Так колдуют женщины мемпа, если им надо, очень надо изменить начертания богов.
Дордже Пагмо, мать наша, Алмазная веприца, помоги мне, – просит Дайва. – Дай мне силы и красоту, на которые смотрит муж мой, смотрит и забывает про меня.
Тут слёзы предательски катятся по лицу и смывают тушь. Дайва промокает их сухой травой и снова окунает палец в озеро с Луной. Раз уж взялась, раз решилась, надо сделать, как рассказывала мать — настоящая мемпа.
Вот дочь Дайвы не совсем мемпа, хотя собирает волосы на свою последнюю накидку, как это принято у их народа. Сонжо совсем маленькая, но уже умеет плести волосяную нить. Муж Дайвы — наполовину шерп, отец его пришёл к ним – в деревню Дамро, да и остался, женившись на женщине мемпа.
Муж, любимый её Норбу — сокровище — вот что значит его имя. И точно — он сокровище, Дайва знает это наверняка. Ладный, ловкий, улыбчивый, белозубый, умелый охотник, и знает чужие слова. Им так хорошо, когда они вместе ночью, и так хорошо, когда они просто сидят у очага, или вместе крутят молитвенные барабаны, или идут за сухими ветками , или смотрят на горы утром в ожидании, что между облаков и пиков, сия светом, будет танцевать Алмазная веприца.
В их семье всегда есть всё, что надо, потому что Норбу – самый лучший проводник в долине Ямнэ. И кровать у них, как городская. Так-то.
Потому и чернит Дайва лицо тушью и колдует, что не может, совсем не может вынести, что Норбу больше не смотрит на неё.
Весёлые глаза мужа наполнились грустью, не блестят, как раньше. Он улыбается ей и дочке, говорит что обычно, но не смотрит на них, словно его нет здесь, словно тень Норбу заменяет его самого. А вчера ночью он, улыбаясь во сне, тихо сказал «Оля»… Тихо, но Дайва услышала, и сердце как будто кто-то разорвал внутри груди и оно потекло кровью и слезами.
Вынести это невозможно. Дайва ходила оглохшая и ослепшая целый день, но к вечеру поняла и смирилась, что средство есть только одно. Клятва Луне и великой йогине и лепестки гималайской розы, что растёт внизу в болотах Цангпо. Она сделает всё, как учит магия её народа, и если соперница не умрёт, то умрёт сама Дайва. Так положено, и Дайва клянётся и плачет чёрными слезами.
Вот и Алмазная веприца явилась ей во сне, танцуя, и в зубах у неё была гималайская роза — маленький чёрный цветок с пятью рядами лепестков…
Развернула Дайва старый платок матери, сложенный в восемь раз — тайный, заветный, а лепестки цветка истлели, потеряли цвет, рассыпались в серую пыль. Нечего и думать, что они сохранили силу, и где теперь Дайва возьмёт свежие?
Не день и не два нужно, чтобы спуститься из её деревни в тераи к затопленным берегам, а потом снова подняться.
Разве что к старосте пойти, у него должно быть – мать говорила, будто староста умеет лечить чёрными лепестками свои болезни, потому и живёт так долго.
Староста теперь важный, здоровается с чужими людьми на их языке, некоторых зачем-то берёт за руку и трясёт её.
Так странно.
А как все радовались, когда в их деревню пришли чужие люди и стали строить резорт. Дайва вслед за мужем разучивала странные слова — резорт, гоу, стоп, милк, брекваст и ещё много. Чужим людям требовалось то одно, то другое, они совсем не умели обходиться малым, как мемпа и другие люди гор.
Ну и хорошо, говорил ей муж, мы нужны этим людям и больше не надо с завистью слушать рассказы о сборщиках кордицепса на китайской стороне гор, или о драгоценном мёде горных пчёл — на непальской стороне. Надо только спокойно смотреть на странные обряды чужих людей и улыбаться им и кивать.
Сердце так и наполняется возмущением, когда гости деревни просто так жгут на ветру уголь, не для тепла — ведь его уносит ветер, не для света – ведь у них есть свет, а просто чтобы смотреть на огонь. И петь ему.
Большой выгнутый ящик с натянутыми вдоль жилами, люди трогают его, гладят, пощипывают, и ящик поёт, а они подпевают.
Когда Дайва увидела это впервые, то думала, что они колдуют и спросила Норбу.
– Нет, – сказал Норбу, – это песни, они так поют не для своих богов, а просто так, для удовольствия.
Так странно.
И всё было хотя и странно и внове, но хорошо для деревни мемпа, ведь с каждого туриста берут по две с половиной тысячи рупий. Вот как. И деревне мемпа перепадает конечно, не надо больше ходить за порцией бесплатного риса от правительства, у всех теперь всегда есть еда и даже у тех, кто не охотится. Хорошо.
Если бы не эта Оля.
Дайва и не только она, впервые увидела настолько другую, непохожую на их народ, женщину. Дайва думала даже, что у чужих людей вообще нет женщин, потому что в деревню приходили только мужчины, и спросила Норбу.
Он смеялся, но не обидно, и говорил — не бывает народов без женщин, просто высоко в горах их женщинам плохо, неудобно, вот они и не приходят.
А эта пришла.
Первый раз посмотрев на неё, Дайва вспомнила о раковине, что лежит у старосты на видном месте — нежно-нежно отливает розовым эта чудная раковина — как кожа этой чужой женщины, совсем молодой. Лицо её такое гладкое, движения такие быстрые, что ясно — у неё даже нет детей.
Волосы облаком вокруг головы, светлые, лёгкие, как пепел в потухшем очаге, и глаза — то серые, как пыль тропы, то голубые, как дальние снега.
И ещё уши. Дайва раньше никогда не думала, что ушами можно любоваться, что они могут быть такими красивыми, будто сам Бодхисатва свернул божественным пальцем совершенные завитки.
Дайва смотрела на неё, открыв рот, и не она одна. Скоро вся деревня, а не только проводники и обслуга, караулили у резорта чужую женщину — чудную и непривычную.
Она не смущалась, выходила к ним, но заговаривала только с женщинами и детьми, особенно с девочками. И малыши улыбались, смеялись, тянулись её потрогать.
Матери не знали, как и поступать — то ли благословление и милость в этой женщине и следует подтолкнуть ребёнка, подставить ей, то ли искушение демонов — чуждых, вредных — и надо спрятать чадо?
Они вопросительно оборачивались на своих мужчин, на старосту, а те только улыбались и глазели на эту Олю. И Норбу глазел.
А когда ночь накрыла всё темнотой, чужие люди развели свой бессмысленный костёр и принялись петь. И эта Оля тоже запела. Так запела, что сердце Дайвы заныло, затрепетало, потекло золотым мёдом счастья. Голос у Оли был чистый, как снега на самых высоких вершинах и звенел, как льдинки на горной реке весной. Дайва никогда не слышала таких звуков от человека и готова была сидеть на свежем ночном ветру и слушать их вечно.
Ей бы благодарить Дордже Пагмо, что отсекла неведение своим острым ножом знания о том, что бывают и у чужих людей свои йогини и они по-своему божественны. Но Дайва посмотрела на Норбу и поняла, что счастье кончилось.
Он смотрел и слушал так, будто уже достиг просветления, будто эта Оля его личный Будда и явилась в мир ради него одного. Дайва потянула мужа за руку — пойдём, уже темно и холодно, а он отмахнулся, как от овода, что кусают диких такинов.
Дайва вернулась домой и долго ещё ждала мужа, вспоминая Олю и её песни, и не понимая — как ей теперь любить, если это почти равно ненавидеть.
Она сказала старосте Танжину, что у Норбу болят ноги после долгих переходов и нужно бы полечить его лепестками гималайской розы. Может быть староста даст им немного? А они вернут, как только смогут пойти вниз, к тераям. Вернут побольше, чем взяли.
Танжин долго молча смотрел на неё, может прикидывая свои запасы лепестков, потом видно что-то решил и ушёл к себе. Дайва уже подумала, что не видать ей розы, но он вышел и отдал ей сложенный восемь раз платок с лепестками внутри.
Завари, смешай с жиром такина и втирай в ноги, – сказал ей.
Обо всём догадался староста Танжин — какие там больные ноги у молодого Норбу – Дайва хочет отравить кого-то, да нет у неё яда. И лица на Дайве нет, потемнело совсем, только глаза горят, как угли, видно решилась колдовать. Что ж, это он не может запретить, но яда она не получит, – подумал Танжин и вынес в платке совсем другие лепестки, но тоже чёрные — и не отличишь.
Ещё немного подумав, понял староста, на кого Дайва будет колдовать, понял и порадовался, что не дал яда. А ещё подумал, что жила бы Дайва с своим Норбу счастливо и благочестиво и имела бы ещё деток, но пришли чужие люди, а с ними деньги и другая жизнь — и не откажешь им, с одной стороны, и вот тебе несчастная Дайва — с другой.
И складывалось так, что у Дайвы были все возможности дать Оле отраву, подмешав её в утренний чай, например — потому что гости готовить такой не умели, а считали, что в Гималаях следует пить именно гималайский — жирный, солоноватый, который готовили им женщины мемпа и одна из них — Дайва. Староста сам рекомендовал её в числе прочих за расторопность и аккуратность.
А Норбу и ещё несколько проводников должны были вести эту группу гостей в паломничество-кору к дальним монастырям-гомпа и потом в национальный парк Намдала. И вернуться обратно как раз на исходе месяца.
Так что Дайва конечно узнает, жива ли Оля после её колдовства или нет.
Так сидел и думал старый Танжин и вспоминал Дайву бойкой весёлой девушкой, румяной и быстрой – красивой – как он считал во всяком случае — по понятиям мемпа. Что будет, что будет? – спрашивал Танжин себя и решил, что самое время пойти покрутить молитвенные барабаны.
И пока крутил, и думы текли и гудели вслед за барабанами – всё думал о воле богов, что дают неразумной женщине мысли, будто она может стать такой, как женщина чужого северного народа. На исходе луны Дайва поймёт, что колдовство её не вышло, Оля жива и поёт свои песни, как раньше, а Дайве остаётся одно — принять самой свой яд. Но яд не подействует, и тогда несчастная снова придёт к нему.
Вот тогда и поговорим, решил про себя староста и сердце его успокоилось.
А сердце Дайвы билось и ныло в ожидании, что вот , может быть сегодня, с самого утра, она заметит в себе что-то новое, чего у неё раньше не было вовсе, и это будет означать, что колдовство работает и где-то далеко теряет силы Оля.
Взяв дочку с собой, отправилась Дайва на край долины, где по склонам росли рододендроновые леса. Там пустынно и тихо, ей хотелось показать Сонжо цветные листья, опадающие с деревьев, и чтобы она потрогала стволы, что всегда остаются прохладными – даже в жару.
Дочка отбежала, играя, и Дайва попробовала запеть те звуки, которые так легко и чисто выпевала чужая женщина. Но горло словно перехватило, вместо хоть каких-нибудь приятных звуков она смогла выдавить только хрип.
Это очень напугало Дайву, она не стала пробовать ещё, позвала дочку и в смятении вернулась в деревню.
Время до исхода луны тянулось в страшном ожидании, Дайва то холодела, то покрывалась потом, глаза запали, как у больного животного, не хотелось есть, не хотелось ничего, только узнать уж наверняка — жить ей или умирать.
Дочка чувствовала её апатию и тоску, тормошила, напевала что-то из услышанного у чужих людей, и ещё больше мучила Дайву.
В трепете флажков на ветру, в звуках текущей воды, в скрипе молитвенных барабанов — везде — слышались Дайве высокие ноты чужого голоса. А она сама не могла уже и слова вымолвить и всё больше объяснялась жестами.
Паломники вернулись, все. И Оля тоже. Вернулся Норбу, заметил, что с женой неладно. Но Дайва, зная, что похожа теперь на старуху, отворачивалась от него, уклонялась и только и виделось ей, как улыбается её муж, глядя на Олю.
И вот снова окунает Дайва пальцы в чёрное озеро туши. На левом плече тяжёлая коса. Она больше не плачет, только чуть раскачивается вверх-вниз словно в трансе. Лепестки гималайской розы лежат перед ней… предательская роза!…
Нет, ничего не узнаёт её дочка о том, что так колдуют в их народе. Не будет у неё никогда таких мучений и такого конца. Дайва ей ничего не расскажет.
Вот Норбу сидит рядом и смотрит на неё. Он-то смотрит, но Дайва уже не видит мужа. Голоса и другие звуки доносятся самым краем, как из другого мира. Но Дайва ещё может думать и думает — пусть… Пусть будет так.