Рассказ №1 Вежливые мальчики

Дядь Валера умер.
Все были в шоке. Ну, реально, мужику еще и полтинника нет, крепкий, энергичный, зимой даже в прорубь нырял.
И вдруг бац! – гроб, кладбище, поминки…
Просто сердце у мужика прихватило. Ведь так не должно быть! Ведь это неправильно, нечестно! Пока суетились, пока скорая, то, се… не довезли до больницы. Врачи официально зафиксировали обширный инфаркт, и никто не обратил внимания на длинную царапину, что тянулась по левому запястью умершего. Может, кошка, может, гвоздик – какая теперь разница?
После похорон в доме поселилась горькая тишина, прерываемая всхлипываниями.
Илюха пытался успокоить мать, отвлечь, но и сам еле сдерживался, чтобы не завыть, не грохнуть кулаком себе по лбу или по зеркалу, укрытому полинявшей простыней.
Пашка Чижаков дружил с Илюхой еще с яслей, всю школу не разлей вода. Тыщу раз бывал у них дома, благо, соседи, дядь Валера звал его племяшом, теть Нина пирожками-блинами кормила, короче, как родные. Пашку с первого класса все звали Чижом, даже теть Нина продолжала его весело дразнить Чижиком.
Чиж приходил к другу, как по расписанию: утром и вечером, на час-полтора погружался в горестную атмосферу. Заваривал чай. Чистил картошку. Уменьшая звук, включал новости. Все молчали. Его присутствие воспринималась, как должное, как попытка разделить боль, сообща пережить трагедию. Потом приходила мама Чижа или тетка Илюхи, заводили нейтральные беседы с теть Ниной, кормили ее. Она медленно ела, задерживая ложку у рта.

Накануне девятин Чиж обнаружил в комнате Ильи черно-белую фотографию. Она лежала на письменном столе, а рядом лежала старинная немецкая лупа, которой они в детстве выжигали на заборе профиль Рэмбо.
Илья чем-то гремел на кухне, и Чиж присмотрелся к фотке. Изображение чердака, заваленного старым барахлом.
У отца Илюхи было увлечение. Он фотографировал старые чердаки, где сохранилось много ненужных или забытых вещей. Этакие помойки музейного формата. Дескать, сохраняет для истории картины уходящей эпохи. Что ж, наверное, в таком редкой разновидности краеведения есть логика и даже польза.
Илья зашел, сел рядом.
– Сегодня нашел в его столе. В журнале «НЛО». А стекло сверху лежало.
Зачем дядь Валера сунул снимок в журнал фантастических теорий? Всю свою небольшую коллекцию чердаков он хранил в аккуратном альбоме вместе с вырезками распродаж антиквариата. Хотел проанализировать новый экземпляр?
С минуту парни рассматривали фото. Потом Чиж потянулся к лупе.
Черно-белое фото пятнадцать на двадцать сантиметров вместило бессчетное количество хлама и старых вещей, некоторые из которых не поддавались идентификации. Чердак сочетал в себе классику рыночной барахолки, вялое благородство передвижной выставки и тоскливую никчемность забытого архива.
На стенах среди угловатых картин и часов, висели полки, заставленные блеклой посудой, подсвечниками, горшками с сухим быльем. Портреты перемежались искалеченными светильниками и пигментными зеркалами на гвоздях. Из распахнутого зева деревянных настенных часов торчал зигзагом язык с ветхой кукушкой, которой не удалось вырваться из плена вечности.
Все пространство загромождали древние шкафчики, тумбочки, секретер, буфет, разномастные стулья, круглый стол, заваленный стопками журналов, радиоприемниками.

Фото было сделано при помощи вспышки. Поэтому некоторые фрагменты вышли смазанными с обилием теней.
Снимок производил тягостное впечатление. Чижу показалось, что чердак впитал дух нескольких разных эпох и поколений. В нем скопились приметы разных цивилизаций, словно самые разные дома собрались под водруженной над ними кровлей.
Кто и зачем притащил сюда холодильник, кресло, заляпанное темными пятнами, и длинную изогнутую доску, похожую на крышку гроба? Какой режиссер создал хаотический антураж, призванный озадачить или напугать посетителя этого помещения?
Чердак, словно череп умершего дома, был заполнен трухлявыми мыслями и окаменевшими мечтами.
Приоткрытая дверь шкафа с торчащими в проеме косточками, похожими на фаланги пальцев. Пять косточек – пять пальцев.
У стола, наполовину скрытая трехногим креслом, выделялась решетчатая коробка размером с небольшой чемодан. Это кубическая клетка – полностью решетчатая. Прутья толщиной с палец тесно прилегали друг к другу и были укреплены горизонтальными арматуринами – двумя вверху и двумя внизу. Даже на фотке клетка казалась тяжелой и несокрушимой. Для какого зверя могло предназначаться это монолитное узилище, какого арестанта содержать в столь прочной тюрьме?
В клетке что-то желтело. Монохромный снимок не передавал цвета, но Чиж уверился: клетка скрывала нечто желтое, и этот предмет невозможно было рассмотреть в деталях. Отдельные фрагменты фото не отличались четкостью. Чиж взял лупу, навел, прищурился. Клетка приблизилась чуть ли не вплотную, и тогда Чиж увидел необычное. Но он все же сомневался. Могло ли привидеться то, что он разглядел под увеличением?

Несколько дней Чиж нервничал. Плохо ел. Плохо спал. Он чувствовал, что прикоснулся к тайне настолько зловещей и омерзительной, что она вызывает тошноту и страх. Какая-то эмоция увязла дохлой мышью в подсознании, не давала спокойно жить, есть, спать, будоражила и царапала, хотя мертвая мышь по всем признакам должна быть неподвижна.
Чиж вспомнил клетку с медведем в зоопарке. Вертикальные прутья этой клетки были усилены четырьмя поперечинами, приваренными в местах стыка. Вся конструкция казалась монолитной преградой для лохматого медведя, который то и дело просовывал лапу между прутьями, прося угощение. Черные когти сломанными кривыми кинжалами задевали решетку, щелкая, словно гравий под колесами. Чижу всегда казалось, что эта страшная лапа в любой момент сомнет решетку, опрокинет ее, вырвет с корнями крепления, а потом зверь набросится на людей, разорвет всех, кто кидал ему куски хлеба, сахар и морковь. В те времена еще разрешалось подкармливать животных.
В детстве Чиж всякий раз беспокоился, переживал у клетки с медведем. Он боялся скрытой мощи лохматого зверя, которого насильно держат в тесном вонючем застенке, его пугали кривые когти и маленькие равнодушные глаза, в которых нет-нет, да и мелькнет свирепый огонек.

***
На обороте фото дядь Валера написал шариковой ручкой: Губинка, Кислотная, 7.
Есть такой район в старом пригороде. Часть домов там сохранились еще с Октябрьской революции. Их чердаки либо облюбовали бомжи и местные пьяницы, либо до сих пор завалены хламом… как только пожарники допускают такой беспредел?
Постепенно Губинка превратилась в архитектурное кладбище, ансамбль некогда добротных домов выродился в мрачное захолустье. Упадок, что поделать. Службы, занятые ремонтом и лечением города, забыли об этом квартале. Это только в газетах любят писать, как олигархи скупают пустыри и строят там микрорайоны. В каждом пригородном хозяйстве есть свои богом забытые участки. Сначала дорожная магистраль оказалась отрезанным тупиком, потом отключили свет и воду. Канализация засорилась. Ближайшие магазины будто сдуло ветром.
Редкие жильцы стали разъезжаться. Первыми сдались семьи с детьми.
Местные называли этот район Губинкой (то ли от слова губительный, то ли от губы) и даже днем старались не шляться по узким улицам. Здесь проживало около десятка семей. В это сложно поверить: на весь квартал, на все пятьдесят домов – менее пятидесяти человек! Конечно, сплошь и рядом городские окраины нынче вымирают, декорируя захолустную инфраструктуру ослепшими зданиями. Этот же квартал внешне производил скромное, но порядочное впечатление.
Как сюда попал илюхин отец… это неважно. Почему-то его заинтересовал местный чердак. И кстати на минуточку – а как теперь найти это место?
Вопрос не в бровь, Чиж с Ильей решились на авантюру – отыскать странное вместилище барахла, среди которого, возможно, кроется ответ на трагедию.

ВЕЖЛИВЫЕ
В девятом классе они совершили славный поступок, можно сказать, классически положительный. Перевели бабушку через улицу.
Парни стояли на перекрестке, с любопытством наблюдая, как старушка с объемистой кошелкой бредет по зебре. Красный свет уже вспыхнул, автомобили недовольно загудели, а престарелая гражданка не одолела и половины пути. Повинуясь внезапному куражу, пацаны рванули к старушке. Илья, похожий на циркуль с головой, махал руками перед гудящими машинами, а Чиж взял бабку на прицеп, отнял у нее тяжелую сумку и потащил обеих к спасительному тротуару. Отдышавшись, спасенная бабка произнесла легендарную для Чижа фразу: «Какие вежливые мальчики!». Скорее всего, она имела ввиду воспитание и культуру, но выразилась именно так – вежливые. Она будто обрушила на мальчишек сияющий дирижабль. С тех пор Чиж изменил о себе мнение в лучшую сторону. Он даже перестал пить шмурдяк.

***
С ними неожиданно напросилась илюхина кузина, немного чокнутая девчонка лет семнадцати, лицом похожая на Милу Йовович в роли Жанны. И звали ее, кстати, Милкой.
Она с родителями жила в соседнем доме и пару раз в месяц наведывалась к Илье, у которого проводила почти весь день, оккупируя комнату братца, листая его журналы, копаясь в виниловых пластинках дядь Валеры и слушая классику на допотопном стереопроигрывателе «Вега». Илья стоически терпел эти набеги и даже кормил сестрицу бутербродами. Мол, девочке надо порой абстрагироваться от окружающей среды. Дескать, в нашей семье это поощряется, если речь идет о культурном отдыхе и умении формировать личное пространство. Ну, что… молодец!
Милка говорила так необычно, что впору нанимать переводчика, как для глухонемых. Она практиковала какой-то птичий язык с диким прононсом, чудовищно заикалась, глотала куски фраз, и Чиж понимал только каждое пятое слово. Если ругалась, то с выражением и чувством, словно стихи декламировала.
Чиж пытался ее отговорить от экспедиции, пугая неведомыми опасностями, но Милка воинственно заявила:
– … в дупло … – И добавила: – … себя …
Ну и плевать, решил Чиж, я в няньки не записывался. Что случится – пусть сама отдувается.
Они отправились вечером, когда лиловые сумерки мешались с морковными кляксами уличных фонарей.
Колоритную группу искателей приключений возглавлял Илюха, длинный тощий и сутулый, как жердь, надломленная о колено. Следом шла Милка в наушниках, энергичная мускулистая – благодаря тренировкам по метанию молота, которым она уже нечаянно разбила десяток окон и обратила в вынужденных переселенцев всех котов округи. Чиж замыкал шествие, рассеянно пялился на маленькую круглую попку Милы и повторял мысленно: «Вежливые мальчики, вежливые мальчики».

Маленький отряд был вооружен туристским топориком и самодельной гранатой, а также большим складным ножом, который дополняли китайские аккумуляторные фонари, фотоаппарат покойного и баллончик репеллента. Скорее всего, они напоминали трех мудрецов в дырявом медном тазике, но никак не современную молодежь, ищущую развлечений.

Кислотную улицу, сухую и крошащуюся, как пергамент, украшали остовы фонарей и хаотичные развалины домов, смахивающих на макет мемориала.
Дом номер семь нашли быстро – по крупной жестяной табличке на торце трехэтажного здания, сохранившегося лучше соседних. К верхнему крючку цифры «семь» жирным черным маркером была пририсована петля.
Входную дверь открыли быстро, не пришлось даже выламывать замок. Миновали вход, и под ногами сразу затрещало битое стекло.
Коридор переполняли аромат и вонь. Одновременно пахло болотом, скворечником, дезодорантом и какао.
Илья поморщился:
– Блин, вот несет. Словно сдохли…
– ..! – повторила Милка и скорчила гримасу: – … насрали … …!
Под шестью кроссовками ступени чердачной лестницы вкусно хрустели, как в телерекламе крафтовых печений. Чердачная дверь оказалась приоткрытой. Трое замерли на пороге, подсвечивая фонарями. Прыгающие лучи выхватывали фрагменты царства хаоса, запечатленного скончавшимся дядь Валерой.
Все немыслимое барахло, расставленное, разложенное, развешанное в необъяснимой последовательности, где алогизм и сумбурность заменяли рациональность и порядок. Вещи были расставлены, как актеры на сцене для финального шоу. Или как охотники в засаде, подумал Чиж.
Чашечные весы, велосипед без переднего колеса, барный стул, батарея белых от пыли бутылок, детская кроватка, похожая на рундук для картошки, пылесос в виде торпеды. Какие-то вещи могли бы привлечь коллекционеров антиквариата. Или бомжей. Или барахольщиков. Почему сюда никто не совался все эти годы?

Здесь царила универсальная тишина. Она подавляла мощью и обреченностью, не присущей ночному городу или безлюдному парку. И в запертой комнате, и в забытой аллее, и на дне дикой пропасти всегда присутствует сдержанный фон, как музыка сопровождения. Даже скрип половицы, трепет листвы или далекое эхо поезда обязательно вплетаются в этот закулисный шумок.
Тишина чердака характеризовалась не отсутствием звуков, а их смертью. Вместе с умирающими вещами здесь скончались порождаемые ими звуки. Чижу показалось, что он попал на кладбище звуков. Пыльные часы были покрыты прахом паутины и трупиками секунд. Мумии скрипа стульев перемежались скелетами гудения пылесоса и прахом дребезжания холодильника. Останки шуршания книжных страниц окружали разбитое пианино, усеянное мертвыми нотами, похожими на замерзших пчел.
Это безмолвие сочетало бездонность пустоты и зыбкую бесплотность миража. Просто цивилизацию облепили ватой, поместили на краю бездны, уничтожили вокруг все живое, отсосали воздух и выключили свет. Так, на века, пираты закапывали сундуки с золотом.

…Чиж первым увидел клетку.
– Вот! – вырвалось у него.
Он прикусил язык, но кукла услышала.
…и повернула голову.

ИЛЬЯ
Словно жесткой мочалкой потерли – непроизвольная дрожь пробежала по шее, плечам и животу Ильи. Он увидел то, чему не место в железной камере. В клетке сидела… кукла. Обстоятельство несуразное, из цикла «глазам не верю». Так же сложно осознать, что в мышеловку, допустим, попалась детская пинетка, а в зеркале вместо вашего лица отражается красный воздушный шарик с бессмысленной нарисованной улыбкой.
Желтая голая кукла с пышными рыжими волосами, разметавшимися вокруг черепа пучком соломы, что прикрывала лоб, нос и губы. Кукла с трогательно торчащей между прутьями ручонкой – этакий символ беззащитности детства, заключенного в темнице.
Ручонка?! Конечность выглядела несуразно: толстое мужское запястье с короткими кривыми черными пальцами. Илья всматривался в прогнувшиеся прутья и повторял про себя: «Она не могла… не могла».
Кукла очень медленно повернула голову и встретилась взглядом с Ильей. Тусклые глаза посветлели, налились ядовитой желтизной, в которую больно было смотреть.
Она встрепенулась, приникла к решетке и попыталась вытянуть жуткую руку еще дальше. Решетка заскрипела, и прутья стали выгибаться. Илья попятился, а кукла в ярости взвизгнула, и это пронзительный звук на мгновение раскроил тишину ножом, сразу же сгинул в вязком пространстве. Однако безмолвие оказалось нарушенным.
Пантеон будто раскрыл глаза. Зомби-звуки начали оживать, шорохи, скрипы, звяканье поднимались из могил, осыпая прах и тлен. Треск и шелест сменились хрипением и астматическим дыханием.
Илья отшатнулся, зачем-то прикрыл ладонью глаза, ожидая, что сейчас его хлестнут по лицу грязной мокрой тряпкой.
Он отступил, повернулся и побрел вслепую, натыкаясь на вещи, которые, кажется, кусались и царапались, брел, прикусив губу и не открывая глаз.
Несуразная мысль извивалась червем в подсознании: ночное кладбище самое безопасное место на земле, потому что там нет живых, ведь мертвецов любят за их спокойствие и нейтралитет и ненавидят за готовность вернуться в мир живых.
И тогда он внезапно понял. Нет, не кладбище. Берлога! Уединенное жилище сверхсущества, которое перемещается между мирами и может жить, как здесь, так и параллельном пространстве. Как любой хищник, ОНО не терпит незваных гостей, ненавидит всех, кто сует любопытный нос в ее гнездо.
Что-то подсказало Илье: демон вот-вот проснется и вряд ли он будет добр.

Звуки внезапно стихли. Илья оказался на краю дрожащего светлого пятна, в котором медленно клубилась поднятая им пыль. Он пошел по лунному лучу, что сочился из небольшого смотрового окна, завернул за пианино и ступил на полянку, образованную расстеленным ковром в цветочек. На ковре вперемежку с игрушками валялись ржавые топоры, молотки, пилы, клещи… расколотые головы кукол, вспоротые животы плюшевых медведей, оторванные ноги заводных собачек, искусанные и откусанные руки безглазых клоунов. Здесь грызли, терзали, жевали и глотали игрушки. Все съеденное давно переварилось, давно исторгнуто в виде целлулоидного кала.
Над расчлененным Микки Маусом висела обильная паутина, некогда прочная, ныне вся лохмотьями, в которых выделялись шелушащиеся останки летучей мыши, голубя и ящерицы.
Илью поглотил туман… он возник из ниоткуда и окутывал парня всего три секунды; этого времени Илье хватило, чтобы проникнуться лютым голодом. Он нетерпеливо выдернул из паутины мумии мыши и голубя, смачно чавкая, разгрыз их, рассосал и проглотил крупитчатую жижу. Потянулся к ящерице, передумал, схватил безногого Микки, выдрал с хряском его руку, вцепился в губчатую резину, выгрыз кусок, жадно разжевал, проглотил.

ЧИЖ
Это была высокая старомодная коляска для младенцев, обтянутая голубоватым кожзаменителем с гармошкой-крышей и крохотными пластиковыми окошкам по бокам. Такие громоздкие коляски производства ГДР и Польши были модны в семидесятых годах прошлого века. За ними охотились, как за редкими книгами или импортной обувью.
С того места, где находился Чиж, была видна задняя часть коляски с развернутым на спицах зонтичным куполом. Открытую часть коляски покрывал кусок марлевой кисеи, которая свисала почти до пола.
Сколько она здесь простояла? Полвека, не меньше… раньше коляски в хорошем состоянии передавали и перепродавали из рук в руки, словно подержанный автомобиль на ходу.
Чижа смущало странное обстоятельство. Эта коляска… нет, ему не предвиделось и не показалось. У каждого бывают скоротечные иллюзии, родственные бреду. Это может быть вызвано опьянением, сильной усталостью, игрой световых бликов или чрезмерно расшалившимся воображением.
Коляска тихо раскачивалась. Справа-налево. Слева-направо. Здесь, на старом чердаке мертвого дома, среди древнего барахла и рухляди очень тихо и медленно раскачивалась голубая детская коляска. Чиж это отчетливо видел. Сквозняк ли? Скрытая пружина? Чья-то рука?
В этом ритмичном покачивании таилась какая-то закономерность – словно надежный механизм выполнял ответственную работу. Чиж подумал, что коляска раскачивается давно, может, годы. И никто не вправе ее остановить. Так же невозможно остановить морское течение или наступление ночи.

Коляска покачивалась, и Чиж обреченно знал, что ее раскачивает проснувшийся младенец. Он только что раскрыл белесые мутные глаза, выплюнул соску и стал шевелиться, пытаясь повернуться набок. Эти движения отразились на пружинистой основе, и люлька приняла ритм.
Чиж верил, что сквозь истончающийся морок кожзаменителя сейчас станет просвечивать сливочного цвета иссохший череп младенца, забытого в коляске пятьдесят или шестьдесят лет назад. Так приговоренный к смерти ждет, зажмурившись, с парадоксальным восторгом, когда топор палача обрушится на его шею.
Колыбель чердачного мира, в которой находится нечто иное… не человеческий младенец, а неизвестная тварь, пробудившаяся после долгого сна, и Чиж тому виной, его движения, шаги, дыхание… его запах?!

Окно заполняли звезды, похожие на лягушат, окруживших ломоть костромского сыра.
Коляска – это дверь. Барьер, шлагбаум, пограничная калитка. Не открывай дверь ни за что!
Кто находится за дверью… нечто. Я его чувствую пронзительно и отчаянно…
Дверь покрывается тонкими трещинами, дверь похожа на тающий озерный лед под ногами. Трещины расползаются по сосновому дереву, рождая сколы и каверны, скрип, скрип… с той стороны к двери кто-то прикасается чем-то острым
Чиж тяжело дышит, внезапно резко потеет – как можно напугать мертвого? Я мертвый, я – Чиж, меня окатывает панический ужас. И все из-за того, что в коляске находится существо настолько отвратительное, что одна мысль о нем рождает панику и дрожь. Нас разделяет тонкая полотняная преграда.

Чиж собрал все силы, все мужество – и сдернул кисею.
В коляске лежал трупик.
Один из кошмаров завершился. Ожидание вознаграждено, и предстоящая, предполагаемая жуть оказалась не такой чудовищной.
Это был высохший мертвый старик, размером сантиметров в сорок или чуть больше. Младенец, которого когда-то забыли, бросили на произвол судьбы, пролежал здесь семьдесят лет, взрослея и старея, пока, наконец, не скончался от старости или болезней. Он не ел все эти годы? Ни разу не покинул коляску. Модель человека, претерпевшая все степени развития, созревания и увядания. Вечно голодная, лишенная любви, заботы, общения.
Смерть страшит не потому, что она действительно страшная. А всего лишь потому, что мы не успеваем привыкнуть к ней, не успеваем разглядеть её, понять, простить, полюбить…и смириться.
Он глотнул слюну, отвернулся было. И не смог отвести взгляда. Попятился и наступил на тело.

***

Милка лежала неподвижно, закрыты глаза, не дышит. Черт, что случилось и что делать?! Чиж осторожно подошел к ней. Ее голова была повернута в сторону, словно ей свернули шею. Чиж потрогал голову, она была холодной.
– Милка! – позвал Чиж. – Илья!
Молчание. Где-то в глубине чердака мерно подвывал человек. Тогда Чиж с трудом заставил себя обхватить холодное тело и приподнять, чуть не выронив.
Он понес Милку к выходу, прошел три или четыре шага, и она открыла глаза, улыбнулась, маска треснула, начала слоиться, осыпаясь рыбьей чешуей, под которой влажно блестела сальная кожа с красными прожилками.
– Хорошие мальчики, – проскрипело существо, морщась и гримасничая. В беззубом рту извивался зеленый язык, похожий на разрезанный соленый огурец. – Вежливые!
Лицо трансформировалась, пигментные щеки порозовели, в деснах прорезались иглы …зубастый, румяный, непривычный, на Чижа смотрел Илья белыми шариками, шевелящимися в глазницах, как опарыши.
– Нашли, значит? – осведомился он голосом Джигурды. – Увидели, значит, гнездо…
Чиж уронил Милку-Илью, перешагнул. Неведомая тварь продолжала нашептывать:
– Тебе нужно обороть самоё себя, вытравить из души, из сердца, из печенок сомнительные эпизоды жизни, избавиться от мелких и средних грехов.
– Как? – возопил мысленно Чиж. – Зачем?!
И провалился в узкую щель, словно в ледяную полынью. Эта кроличья яма оказалась бездонной, и Чиж долго падал солдатиком сквозь грозовые облака и морскую пену, пока не вывалился из подпространства на широкое поле, поросшее молодой пшеницей. Или рожью. Суть не в зерновых – поле было усеяно черепами и костями. Местами скелеты перемежались разлагающимися останками и свежими трупами. Сколько здесь мертвецов? Тысяча, десять, сто тысяч? Над полем перекатывались волны смрада.
Возможно, здесь когда-то, отражая шотландские атаки, полегли храбрые пикты. Или это была жутковатая иллюстрация гибели пугачевского войска. Или пехотинцев Даву и Нея вперемешку с русскими витязями Багратиона.
Чиж рухнул в поле, как в постель, полную крошек. «Не вставай», – прозвучало над головой. Но он приподнялся, а потом и привстал, потому что воздуха не хватало, а пшеница кололась. И тогда в него полетели стрелы. Они мелькали узкими птичьими силуэтами и черными лезвиями секли мир.
Чиж пытался увернуться, приседал, по-лягушачьи прыгал, по-детски прикрывал голову ладонями, но стрелы летели густо, увернуться было невозможно.

Их было очень много. Чижу казалось, что он участвует в фантастическом пранке, который способен организовать безумец, нанявший сотни статистов для идиотского эксперимента. Нападающие корчились, гримасничали, распахивали беззубые рты, в которых ворочались зеленые языки, похожие на разрезанные огурцы. Их взгляды были липкими, как грязь, водоросли, гниющая плоть.
Ближайший атакующий был уже в паре метрах, движения его замедлились, словно он шел по шею в воде… первое, что услышал Чиж, был скрежет. Противный звук, похожий на треск сухих костей под тяжелыми сапогами.
Мертвец подошел вплотную, и Чиж узнал продавца эскимо, который подсунул ему распечатанную пачку мороженого, явно упавшего на землю. Следующим шел школьный сторож, закрывший ворота перед Чижом-первоклассником за секунду до звонка. Старик презрительно ухмылялся; все эти годы Чиж сохранял бессилие и отчаяние маленького мальчика, которому не хватило секунды, чтобы проскочить заветные ворота. Он взмахнул топориком и мягко, будто колбасу, отсек руку ненавистному человеку – мертвецу, принявшему облик его врага. Вторым неуклюжим ударом разорвал пористую щеку, из которой брызнула каша.
Третьим ударом, промахнувшись по врагу, Чиж раздробил себе колено, обнажился яркий белый обломок кости, из-под которого немедленно хлынул черный поток.

МИЛКА
Милка очнулась на холодном полу. Быстро пришла в себя: она на чердаке. Голова и плечи побаливали… словно ее уронили, безвольную. Она нащупала рядом фонарь, включила его. Хотела позвать брата, но впереди раздались визг и грохот, Милка испугалась и невольно отступила в тупичок, образованный щелястым шкафом и двумя велосипедами, сцепившимися рулями, как олени рогами. Она прижалась к шкафу, у которого немедленно отвалилась спинка, и обнаружился проход, чернеющий между ящиками. Милка, не задумываясь, прошла сквозь пограничный шкаф, нырнула в тоннель и оказалась в маленьком лабиринте. Ящиков было много, они стояли в четыре ряда и закрывали обзор. Крики и грохот стихли, сменившись неясным бормотанием. Милка обнаружила, что один наушник у нее выскочил и болтается на груди, а второй исправно транслирует скриптонитовый маразм. Она отключила музон и побрела вглубь лабиринта. Луч фонаря выхватывал коробчатые стены и проваливался в надвигающийся мрак.

В свете фонаря на пыльном полу виднелись отпечатки босых ног – небольшие узкие, похожие на девичьи. Или детские, но с очень толстой раздвоенной пяткой. Отпечатки пальчиков оканчивались узкими прерывистыми полосками в пыли… пять пальчиков – пять полосок перед ними. Следы четко выделялись на полу, как если б кто-то шагал по прибрежному рыхлому песку, омываемому мелкими волнами.
Загипнотизированная Милка двинулась вдоль отпечатков, фонарь в ее руке дрожал, ей мерещились маленькие розовые пальчики с черными коготками.
Следы привели в закуток между холодильником и пирамидой картонных коробок. Свободное пространство покрывал выцветший ковер. Его орнамент обогащали бурые пятна.
На ковре лежали трупы. Изорванные, обгрызенные тела. Головы, лишенные глаз, губ и щек. Горки ссохшихся внутренностей, обглоданные ноги с разорванными икроножными мышцами.
А ты думала, прошептал бесцветный голос, что бомжи не пытались сюда пробраться?

Один наушник по-прежнему торчал у нее в ухе. Телефон включился, пошла запись. Но вместо надоевшего Скриптонита в черепе метались испуганные вопли и мольбы о помощи, которые сменились рычанием, хрустом и чавканьем.
Фонарь погас. В наступившей тишине слышалось тяжелое дыхание Милки. И еще одно хрипловатое… почти с пола.
Тонкие длинные пальчики охватили лодыжку Милки, сжались с неимоверной силой, и у девушки онемели ступни и щиколотки. У нее хватило самообладания, чтобы нагнуться и нашарить маленькое тело, настолько тяжелое, что его удалось лишь приподнять, самый отвратительный молот в жизни. А немота ползла по ногам, достигла колен, поднимаясь к бедрам и ягодицам. Милка выпустила тяжеленую тварь, и та упала гирей, издала удовлетворенное утробное ворчание, словно собака, отнимающая кость.
Милка поняла, что умирает – не так, как она себе представляла этот процесс – загадочно, романтично, с усталой улыбкой и прощальным матом. Ничего такого не было. Она просто тонула, погружаясь в склизкую трясину, куда неистово тащили хваткие мертвые пальцы. Онемение разливалось по животу, подбиралось к груди, сдавило сердце. Милка подумала, что это очень подло и несправедливо, потом крикнула: «… мама!…» и с головой погрузилась в зловонную яму.

***
– …вые мальчики…
Сквозь сон Чиж услышал знакомый голос, который прозвучал, как пароль допуска в родную среду. Он очнулся после отвратительного сна, заставившего страдать, кричать, плакать. Сна в ранге репетиции казни. Ночные кошмары, как встряска для организма, не всегда проходят бесследно, однако …
…главное, живой!
Он открыл глаза и сладко потянулся.
Темень.
Мышцы скованны, удалось лишь пошевелить пальцами.
Чиж помотал головой, попытался приподняться.
Это не сон …они с друзьями действительно посетили спальню, детскую и столовую Чердачника.
Он дернулся изо-всех сил, в глупой надежде оказаться запутанным в простыне, которую можно сбросить, освободиться и вернуться в реальный мир. Ложе под ним затряслось, закачалось, скрипя пружинами, наклонилось.
Чиж лежал в коляске. Маленький, немой, безногий, изнемогающий от страха и отчаянья. Дети – исключительно пластичный материал для воспитания и обучения.
Где-то рядом слышался грохот. Как если бы кто-то стучал каменными кулачками по тяжелым железным прутьям. Раздался стон, за ним обрывистое бормотание: «… мама …».
С другой стороны доносились чавканье и хруст.