Рассказ №6 Тихие вкрадчивые шаги

– Ведь что такое хоррор? – препод испытующе прищурился, пожевал тонкими губами. Чёрные усики ниточкой, словно нарисованные, чуть короче, чем у Сальвадора Дали, по-тараканьи уставились в стороны, будто показывали время: без четверти три.
Самодовольно выдержав паузу, препод продолжил, – Многие полагают, что леденящий ужас можно вызвать, показывая на экране или на сцене расчленённые тела, море крови… – тут он медленно и значительно поднял из-за кафедры нарочито испачканную липкой красной жидкостью ладонь.
– Кетчуп! – скучающим сиплым баском откликнулся слегка косящий прыщеватый дылда, перестав испытывать на прыгучесть доисторического электронного Марио.
– Чернила! – пискнула недорослая знайка с пучком жидких волос на макушке, в круглых очочках а ля Джон Леннон. С худых колен знайки слетела, захлопнувшись на недочитанной странице, гулко ударилась об пол потрёпанная толстая книжица “Ведьмы, вампиры и прочая нечисть с Лысой горы”.
– Гуашь! – прогнусил бесформенный здоровяк, тайком уплетавший спрятанные в замасленный кулёк бургеры.
– Именно! – возликовал, едва не подпрыгнув за кафедрой, недо-Дали, – Ничего ужасного в этом не наблюдается! Эмоциональный отклик подавляется нашим искушённым рацио. Мы подспудно понимаем, что тут задействованы примитивные спецэффекты. И преспокойно продолжаем пить пиво, жевать попкорн, или же кишащие червяками бургеры, как этот симпатичный молодой человек в третьем ряду амфитеатра!
Знайка, сидевшая в непосредственной близости от неуёмного обжоры, слегка передёрнула острыми плечиками, подозрительно покосилась на надкушенный салатный лист, сально свисавший между дряблых помятых половинок булочки.
– Ха! – просипел дылда, вновь приостанавливая в прыжке старину Марио, – Известный трюк! Червяками и слизняками только папаша Чарли Чаплина мог напугать официанта, подсунув их в поданную к ланчу зелень. И то, страшно это было лишь для репутации ресторана, куда папаша водил поесть на халяву маленького Чарли. Придумайте-ка что-нибудь поновее!
– Всё уже придумано до нас! – препод хищно потёр ладони, – Древние ужасы гнездятся в подкорке, в подсознании каждого из здесь сидящих. Как говорят классики, самый кровавый расколбас не вызовет столь жуткого шевеления волос на макушке, как это способен сделать мирно топающий по тропинке в гнетущей тишине леса маленький ёжик. Разумеется, тезис справедлив для тех, у кого развита фобия на созерцание неумолимо надвигающихся ёжиков! Давайте, смелее, поделимся же тайнами: от чего расширяются наши зрачки, при виде каких реалий или видений прочно лакированная куафёром укладка, словно жесть, сорванная ураганом с крыши, встаёт дыбом? Итак, начинаем!
– Вот, он, – белокурая губастая дива с бюстом седьмого размера указала на давящегося бургером толстяка, – боится, что весь фаст-фуд однажды исчезнет. И жрать ему будет нечего!
– Ничего, пожаришь ему картошечки после страстной ночи, в благодарность! – хрипанул дылда, проваливаясь вместе с Марио в кипящую лавой преисподнюю.
– А я скажу за себя! – чуть не выпрыгнула из бесформенно растянутого джемпера и фатально тесной кожаной мини-юбки очкастая знайка, – Я боюсь, что однажды во всём мире исчезнут знания! Мозг, как бортовой компьютер, отключится под действием космических частиц, и все люди будут своим поведением напоминать зомби!
– Учись загодя думать задницей! – сострил дылда, – До неё космические частицы не доберутся! Зачёты и экзамены жопой берёшь? Вот и остальное научишься!
– Да у неё жопёнка с кулачок! – продолжила атаку на знайку белокурая, нарочито привстав, будто бы поправить платье на столь же пышных, как и силиконовая грудь, бёдрах, – В такую много мыслей не поместится!
– А у тебя в черепной коробке сплошной ботокс! – огрызнулась очкастая.
– Стоп-стоп, друзья! – примирительно запротестовал препод, – Сейчас я вам продемонстрирую…
Что имел в виду неистощимый на выдумки затейник, преподаватель сценического искусства, присутствующие так и не узнали. В наступившей на несколько секунд тишине явственно услышались осторожные, по-старушечьи семенящие, чуть шаркающие шаги в коридоре.
О линолеум пола раз или два будто бы ударило глухое древко. Ручка двери неуверенно вздрогнула, не спеша стала поворачиваться против часовой стрелки, словно включая обратный отсчёт времени…
***
– Давай ещё по маленькой махнём! – паталогоанатом аккуратно нарезал притупившимся скальпелем сальные бордово-пятнистые шматки “Брауншвейгской” колбаски. В интимной близости на смотровом столе между недопрепарированой почкой и явно циррозной печенью стоял слегка запотевший, наполовину опустошённый лафитничек.
– А что ж? – сипло откликнулся ночной сторож, сморгнув с белёсых ресниц подступившую умильную слезу, – Ночь по зиме покаместь длинная, чтоб не зазябнуть, оно можно!
– Обход только когда будешь делать, за сосулями смотри! Толстые они тут, с лытку толщиной. Пришибёт тебя – с кем выпивать тогда буду? Покойники – они на это дело не отзывчивые. А без выпивки в нашем ремесле никак нельзя! В одночасье рехнёшься!
– Да, сосули, они, того! Оружье массового поражения! – глубокомысленно выдохнул сторож, опрокинув стопку в щербатый смрадный рот, – Малобыть, убьют, а потом враз растают: поди, сыщи орудие преступления!
– Эх, был бы я писатель, непременно сочинил роман, где главный злодей, внезапно нагрянув через окно, убивает в жарко натопленных комнатах ледяным кинжалом. И никакой Мегрэ, Пуаро или патер Браун, не говоря уже о вконец выстарившейся развалюхе Марпл, это дело не смогли бы распутать! Только ледяной кинжал не должен быть слишком толстым. В прошлую неделю привезли тут одного – кусок льда вместо макушки черепа. Считай, полголовы снесло, распендюрило в лепёшку. А почему? Азиаты-дворники чистили крыши, бо сверху их угодливому начальнику “высокие лица” дали строгую отмашку. Они и рады стараться! А огородить место трудового подвига даже не подумали. Хоть бы какого, самого захудалого, Василия Алибабаевича выдвинули из своей рабочей среды с внятными предупреждениями: “Ты туда не ходи, ты сюда ходи! Снег голова упадёт, сапсэм мёртвый будешь!” Так нет же, все как один устремились на крышу: “Губернатора сказала, насяльника велела!” Пожалуй, что и “Джентльменов удачи”, как руководство к действиям, дети южной бахчи вряд ли смотрели, темнота! Ну, и вот: полпуда льда, мозги наружу. Опознание затруднено. Это я к чему? Пока до морга везли, лёд и не подумал растаять. Так что ледяной кинжал должен быть тонким, как этот скальпель! Иначе не успеет растечься на воду, – доктор, насадив на острие шматок “Брауншвейгской”, с лошадиным ёком заглотил закуску в проспиртованную утробу.
– Ты тоже там, смотри, на метро домой к полночи поедешь, в последний вагон не садись! – доверительно зачавкал кружком колбаски сторож, – Последний вагон по ночному времени самый что ни на есть шебутной! У меня тут невестка беременная ехала, так тако-ое там увидала! Человек пять одного парня прямо посередь вагона землили. Подхватятся за поручни, кверху прыг – и ногами ему, кто в грудь, кто в лицо! Измолотили в мясо! Как только она, сердешная, там, в вагоне, не родила! А кому помочь? Народишко-то у нас – бледная немочь, да и дяди Стёпы-милицонера не стало, как ментов в полицаев перекрасили. Теперича, если что, впятером одного болезного до автозака тащат: двое-то не справляются, хилота!
– Смерть повсюду найдёт, – философски заключил доктор, напрочь опустошая лафитничек, – Сходить, что ли, за добавкой? Поможешь бутыль аккуратно нагнуть? Спирт, он, всё ж таки, жидкость отчётная, проливать мимо разумного употребления не следует!
– А помнишь прежнее-то время? – вдруг совершенно размяк сторож, – Тогда ведь не просто так: квасили, а, наоборот, завсегда на троих соображали! Лаборант вот, студент из медицинских, тоже в бывалешное время сиживал, пропускал по маленькой. Куда делся? Сократили, что ль? И что ж теперь? Мы тут как бобыли безмысленные всё двое да двое сидим! Найти бы нам третьего-ить? Историй бы новых послушали, про такой кровавый расколбас, что и не померещится! Мы-то ведь друг дружке всё уж давно порассказали, никакая, каналья, бывальщина нервы не треплет, не щекочет. А под молчанку выпивать – какой резон? Так ить и спиться недолго! Надо, чтоб сообразиловка работала, поновляла, строго говоря, цветистость фантазий, горячила усталую кровь. А то ведь, вот, живём, ничему не ужасаемся, – сторож грустно уронил небритую щёку на замызганный кулак с чёрными, как сон агронома, ногтями.
– Да кто ж с нами будет третьим? Разве что придёт сама костлявая с косой! Или чёрта какого пришлёт из самого пекла! – криво усмехнулся доктор, для чего-то флегматично совершая рокировку подвявших на холодке почки и печени.
Наступила гнетущая минута тишины, светлой ностальгии по славным временам советского патологоанатомического прошлого. Переливались холодным блеском в узком оконце под самым потолком морга сосули. Некоторые, самые тонкие, и в самом деле напоминали готовый к тщательно продуманному преступлению острый злодейский кинжал.
Редко-редко капала вода из плохо завинченного крана в глубине затенённого коридора. Между двумя хлёсткими ударами капель в звонкой призрачной тишине явственно послышались насторожённые шаркающие шаги. Деревяшка костыля (а может быть, деревянная нога?) не без усилий простукала три ступеньки входа с улицы. Ржавые петли жалобно всхлипнули. Небрежно прокрашенная едким суриком, а поверх него серой унылой краской железная дверь медленно начала отворяться…
***
– Всех, ёкорный бабай, они забирают! Упыри, истинные упыри! – иссиня-бледный наркоша, скорчившийся в тёмном зассанном углу парадной, разговаривал будто бы сам с собой. Но нет: под длинными рядами узких почтовых ящиков зашевелился, выглянув из-под рыже-мышастого пальто, его обкуренный напарник.
– Нас-то за что? Мы больны-ы-ые, нас лечить на-а-адо, – проныл мышастый, – А нас туда же, больных, не леченых! Да ещё незнамо как помирать-то! Гробы-то даже не раскрывают, и что там в серёдке, никому не ведомо. То ли мясо, то ли кости, то ли вовсе пустота…
– Тут не достанут! Тут никто и не прописан, сюда не сунутся: дом под снос! Если только за бомжиками охотиться начнут. Но бомжар-то я заранее припугнул, сказал, мол у нашего курьера волына имеется, коли что, шмальнёт без разговоров, у него не задержится!
– Дозу, дозу когда принесут? – изогнулся в болезненном экстазе мышастый, – Мне уж давно пора!
– Платить-то чем будем? Воленс-ноленс, а на промысел выбраться придётся… – иссиня-бледный вдруг обнаружил среди подзаборного лексикона остатки унылого филологического образования.
Нетвёрдо встав на кривоватые худые ноги в растоптанных лоферах и замызганных джинсах, отставной филолог направился к выходу. Облом-с! Дверь парадной уже была кем-то распахнута настежь! Из тумана утренней хмари, нечётко выделяясь на фоне домов по ту сторону канала, вплывала в затхлый полумрак чуть сгорбленная зловещая фигура. Дрожащая от нетерпения, а может быть от напряжения тощая рука сжимала не то суковатый костыль, не то диковинное приспособление для жатвы, вроде косы или серпа.
В глазах у наркоши запрыгали, засверкали картинки бесцельно прожитой жизни. Калейдоскоп остаточных впечатлений, как это обычно бывает с умирающими. “Надо полагать, очередной глюк!” – мелькнула и погасла последняя филологически оформленная мысль. Бледная десница, сжимавшая серп, показалась до боли знакомой бестрепетной рукой математички Азалии Карловны, с десяток лет тому назад жестоко выводившей четвертные двойки по алгебре…
***
Следователь Свиридов рыскал по городу в сопровождении четверых молодых парней, облечённых в чёрную форму. Вот театральный институт. Время лекций. Интересно, удалось ли кому-нибудь укрыться в этом святилище Мельпомены? Потёртый линолеум прошуршал невыметенным песком под пятью парами решительных армейских ботинок. Амфитеатр был пуст. Только на третьем ряду от кафедры лежали, свешиваясь с толстого потрёпанного томика, очки а ля Джон Леннон. Да на самой кафедре видны были будто бы кровавые следы чьей-то ладони. Впечатление было такое, словно кто, “громом поражённый”, безвольно осел на пол, держась за край лекторской трибуны. Больше никаких следов. Разве что замасленный пакет из фаст-фуда в мусорном ведре в углу. Свиридов удовлетворённо хмыкнул: “Чисто сработано! Знали, кому доверить задание! Эти не подведут!”
Точно такое же впечатление вызвала в нём и местная районная больница, не исключая фатально опустевший морг (давно преставившиеся покойники, впрочем, продолжали мирно лежать на своих местах по стеллажам, и бирки, аккуратно прицепленные к большим пальцам ног, остались в полном порядке, никем не перепутанные).
Даже заброшенный дом, в котором, по сведениям бдительных старушек, кучковались с некоторых пор наркоманы, был идеально зачищен. Впору было заколачивать дверь накрест досками, саркастически снабдив более не доступный вход надписью: “Все ушли…” А куда они ушли? Туда, куда не пошлют ни самого Свиридова, ни этих статных, тренированных парней в чёрном!
Свиридов облегчённо расстегнул верхнюю пуговицу, распахнул по-французски ворот рубашки, вышел на морозный, но уже по-весеннему солнечный воздух, весело насвистывая любимые куплеты Мефистофеля: “Люди гибнут за металл, да, за металл!” И никто не возник из мрака подворотен, не показался из-за угла, не простучал деревянной клюкой по направлению к весёлому свистуну! Для этого надо было быть следователем Свиридовым! Или хотя бы одним из сопутствовавших ему парней в чёрном.
Это вам не фунт циррозной печени в морге, это покруче всякого экзорцизма! Кстати, батюшек и причетников в соседнем соборе тоже как метлой подмело! Не говоря уже о токарях-расточниках с завода по ту сторону канала. Весело, однако!
***
Макроны с плоской тарелки, извиваясь наподобие могильных червей, устремились к лицу пухлого недоросля, ввинтились в лопнувшую под напором твёрдых сортов пшеницы кожу, пустили во все стороны разноцветные фонтанчики венозной и артериальной крови. Жареный поросёнок, плотоядно оскалив пасть, впился в декольте сидящей поодаль красавицы, молотя золотисто лоснящимися копытцами по мясисто обнажившимся рёбрам жертвы. Юркие сосиски, дружной стайкой вынырнув из ошмётков теста, впятером разинув продольные надрезы, облюбовали пальцы пожилого джентльмена, обсасывали их наподобие жирного капающего соком шашлыка. Супница, бодро перевернувшись в сальто-мортале, жадно накинулась на голову невинного младенца, и, судя по чавканью прежде плававших в ней брокколи и стручковой фасоли, добралась до мягких сочленений черепа. Фарфоровый украшенный миленькими незабудками и фиалками колокол утробно гудел, отплёвываясь рваными фрагментами младенческого скальпа. Видимо, гурманка не брезговала хрящевой тканью, ибо не выплюнула наружу ни носика, ни ушек…
Свиридов нежился в чужой постели, вполглаза созерцая безумное действо. В голову лениво заползали мысли философского свойства. Многое изменилось в мире. Вражеский закордонный фастфуд внезапно исчез, а потом вновь появился в сермяжном отечественном исполнении. Продажный секс, подчиняясь законам свободного рынка. существенно подешевел. При этой мысли Свиридов приподнял за бретельки и сбросил на пол внушительные чаши красного бюстгальтера, отметив про себя: “Седьмой парашютно-десантный размер! ” А вот любимые сигареты Свиридова, тоже вражеского производства, напротив, подорожали. “Закон сохранения: если в одном месте убавляется, в другом прибавляется! Не всегда в нашу пользу,” – вяло подытожил отдыхающий, глубоко затянулся никотиновым дымом, лениво потянулся к пульту.
Мысли продолжали сами собой затекать в черепную коробку через невидимый и наполовину смежённый свиридовский третий глаз. Люди стали похожи на зомби. Взять хотя бы эту пигалицу в растянутом свитере с пустыми отрешёнными глазами, на которую едва не наткнулся, заходя в лифт. Раньше Свиридов охотно пофлиртовал бы даже с такой замухрышкой, следовательское либидо неукоснительно к тому обязывало. Тем более в уединённом пространстве лифтовой кабинки. А сейчас тощие бёдра, до треска на швах обтянутые кожаной мини-юбкой, не породили никаких сексуальных фантазий, настолько пугающими показались оловяшки глаз под навострённым кверху пучком бесцветных волос. В прежнее время поцокал бы языком всенепременно: “Интересная ведьмочка! Способна ли она оседлать нефритовый стержень столь же буйно и страстно, как свою лысогорскую метлу? ” А вот сегодня попросту отвернулся к стене, будто разглядывал в лифтовом зеркале идеальную побритость и наодеколоненность собственной персоны. “Старею, что ли? ” – подумал Свиридов: “Или жизнь пёсья так пагубно влияет на игривость плоти?”
Заставка, смакующая нападение еды на едоков, дошла, наконец, до традиционной кульминации. Кровяная колбаса вползла по-змеиному в растерзанное чрево баварской девушки, заглянувшей на огонёк с шестью пенящимися кружками пива в румяных кулачках. На фоне затихающей оргии продуктовых монстров возникла лоснящаяся физиономия ведущего, чёрные усики на лице довольно топорщились, будто показывали местное время: четверть десятого вечера. “Вот же проныра!” – подумал Свиридов: “Сумел ускользнуть, пользуясь неприкосновенным статусом творческой личности! Такие и в аду не пропадут! Того гляди, останется в живых. А чем заслужил? Всего-то дел, что ведёт жалкое ежевечернее шоу! ”
– В эфире “Кровавый расколбас – два-с!” – заливался между тем соловьём обладатель тонких усиков, сладострастно закатывая глаза к верхнему обрезу экрана, – Сегодня гость программы, сын известного поэта, доктор философских наук из Воронежа расскажет о собственных архивных изысканиях в отношении всем известной Бородинской битвы. Французские всадники, наскоком вспарывающие брюхо лошадей о штыки русских, построившихся в каре – и ни одно каре, давимое тяжёлыми кирасирами Наполеона, не дрогнуло! Разрывные ядра, попадающие в грудь коня, так что последнее, что видит взлетевший вверх кавалерист – собственные ноги, обгоняющие его отдельно от туловища. Сто тысяч без одного трупов людей и лошадей, погребённые русской похоронной командой после отступления французов. Мемуары обезноженного наполеоновского солдата, прятавшегося от волков и мужичков-мародёров в пещере, вырытой им во внутренностях между рёбер мёртвой лошади. Это и многое другое в программе “Кровавый расколбас на страницах истории!”
“Заразы изворотливые!” – лениво подумал Свиридов, щёлкнув пультом: “Патриотизма подпустили, а заставку оставили прежнюю, несознательную! Надо будет как-нибудь это дело в рабочем порядке разъяснить! Заодно и усатого привлечём по полной! Не отвертится! Тоже мне, нашёлся Леонид Якубович с кровавыми разносолами!”
Следователь перевёл взгляд с потухшего экрана на трюмо. По тускло мерцающей поверхности стекла красной помадой в цвет сброшенного с постели бюстгальтера было небрежно выведено: “Реальность страшнее! Много страшнее!”
“Дура! ” – породил из разнеженной подкорки пошлый штамп Свиридов: “Что ты знаешь о реальности, профурсетка дешёвая?”
В коридоре за дверью по направлению из ванной послышались вкрадчивые, но тяжеловесные, судя по вибрации ламината, шаги. “И почему все блудницы ходят так мягко и вкрадчиво, будто лисы в курятник? ” – помыслил, делая последнюю затяжку, Свиридов, заранее готовя Везувий своего кундалини к неудержимому извержению зверской страсти.
Как вдруг другой звук, резкий, стрекочущий, ворвался в тишину благоухающей восточными курениями комнаты. То ли боковым зрением, то ли приоткрывшимся третьим глазом следователь заметил методично бьющийся в оконное стекло одним из четырёх винтов беспилотник. К серебристому пузу безмозглого летуна была прочно приторочена осколочная граната.
“Из-за кордона дотянулись, или здешние нашли, отомстили? ” – только и успел подумать Свиридов, инстинктивно прикрыв глаза, хотя под ним вовсе не было лошади, начинённой разрывным ядром. Да и постель белобрысой разухабистой девахи мало напоминала Бородинское поле. “Йоп-та! Какая бесславная кончина! ” – отлетая, выдула пузырём в лапласовом эфире первую автономную мысль бессмертная душа следователя.
***
Смеркалось. Над свежими рядами могил пролетали весёлые перламутровые облачка. Словно неслышные пушистые ёжики пробегали по сумрачной сизой дорожке закатного неба. Последние похоронные процессии затихли, только отдельные полусумасшедшие старухи у края кладбища нарушали покой вечера смутным тихим бормотанием.
Вблизи от нарытой, по всей видимости, не так давно, в начале зимы, могилы – венки ещё не успели запылиться, выгореть под солнцем и полинять под долгими дождями, – разговаривали, сидя на кладбищенской лавочке, для чего-то задержавшиеся две пожилые женщины. Дама приятной наружности сетовала, обращаясь к соседке, сухой, как биссектриса острого угла, с отрешённым видом наблюдавшей за переливчато-весенними облаками:
– Ах, как хорошо написали ученики на памятнике Софье Петровне:
“Покойся с миром, наш учитель!
Ты перед небом сердцем чист!
Тебя мы помним: днём, в ночи,
С улыбкой светлой и лучистой!”
– Да, одинокая была Софья Петровна, а вот же почтили память, не забыли первую учительницу! Такой обелиск поставили! Иным нуворишам на зависть!
– И есть за что! Нам-то вряд ли поставят… Ах, как же я, будто бы живая, ей, мёртвой, завидую! Вовремя Софья Петровна покинула этот мир! Ах, как вовремя! И ведь надо же, до чего дожили: благовременная кончина воспринимается как мудрое решение покойницы! Да ведь она, голубка наша, и раньше, при жизни, была необыкновенно мудра. Никогда в предвыборные комиссии не входила, всё сказывалась больной, и сама, стало быть, в голосованиях не участвовала. Там, – говорящая дама указала перстом куда-то неопределённо высоко, – с неё теперь ни за что не спросится. Святая душа! Преставилась аккурат в крещенский сочельник, будто бы знала, что нас ждёт…
– Да, святая и беззаботная! А мне вот, посудите сами, да и Вам так же: сначала проведи уроки, проверь тетради, напиши отчёты, отработай на завтрашний день до автоматизма конспекты, для чего-то названные “технологическими картами урока”, а потом ещё иди, куда послали! С обеда посылают в образовательные учреждения, к ночи в медицинские, благо там дежурства круглосуточные. Рано утром ещё по жилфонду организовали “летучий рейд”, потому как начали “на безрыбье” отлавливать нарокманов-уклонистов…
– Уже уходите, Азалия Карловна? – вслед вставшей с лавочки, стукнувшей о крупный песок дорожки деревянной “клюшкой” сухопарой собеседнице встрепенулась пригорюнившаяся дама.
– Да, пора! Обязали! Обязали – как верёвками обвязали! Сама директриса велела! До полуночи снова разносить по заведениям и квартирам эти чёртовы мобилизационные предписания!