Рассказ №22 Сны Элис

Элис снился старый дом и его скрипучие половицы, обветшалые стены, покосившийся забор на заднем дворе. Мама хлопотала на кухне, отец трудился во дворе; она оттирала тарелку за тарелкой, но посуды не становилось меньше, он колол бревно за бревном, а они всё не убывали. Оба просили дочь о помощи, но она нырнула в дыру в заборе и убежала в направлении старого парка. Благородный ворон осуждающе каркал в небе, а Элис в ответ запустила в него камнем. И там, в старом парке, встретилась с чудищем, и чёрные когти врезались в сознание, как нож в дерево. Медленно, но верно лезвие проникало всё глубже, нарушая целостность материи и стирая очертания зримых образов. Где-то позади распался на крупицы дом, растаял в кислотном дожде парк, родители заняли свои места в родовом могильнике и заунывным хором приглашали к себе. Лишь посуды и дров никак не становилось меньше, но заниматься ими стало некому. А чудище ревело и стенало, широкими взмахами раскидывая лес вокруг. Из уютного дупла, устроенного в стволе дерева, выскочила крыса, почесалась об острый коготь и разделилась надвое. Две половины ринулись в разных направлениях, пересекли моря и горы, одна пожила на южном полюсе, а другая на северном, и вновь они встретились в нулевом меридиане, но одним целым так и не стали…

Элис сидела за столом и корила себя за кратковременную дремоту. Она обтёрла салфетками окровавленное запястье, вернула нож на место. За запотевшими окнами занимался рассвет, первые лучи искрили в окнах. Чудный вид, но не после трёх ночей без сна. В пепельнице тлела недокуренная сигарета – вот ещё раз Элис моргнёт и снова затянется. Затем снова моргнёт и глотнёт кофе из грязной кружки. Она могла поклясться, что по крайней мере дважды стряхнула пепел прямо туда, но теперь его горечь ничем не отличалась от вкуса кофе.
Отставив кружку, Элис пошла на балкон: прошлёпала босыми ногами по голому паркету и прямо на свежий воздух – утренний холод поможет взбодриться. Нужно поглубже, до боли в лёгких, вдохнуть, и можно собираться. Джинсы, рубашка, сумочка, телефон, ключи… лишь бы ничего не забыть. Элис давно перестала надевать юбки или топы, не считала уместным без причины показывать людям тело. Она — закрытая и одинокая. С душой, но без сердца. Пусть разум в постоянном тумане, а раскрасневшиеся глаза видят не дальше стёкол очков, Элис ещё жива.
На оживлённых улицах, в переполненных автобусах или душном офисе намного тяжелее заснуть. И пусть коллеги искоса поглядывают, задаваясь немыми вопросами: а кто эта девочка и как давно она здесь работает? Элис приходила, заваривала кофе, проверяла чертежи, вносили правки, писала комментарии и уходила. И никогда ни с кем не общалась. День за днём, раз за разом. Даже на выходных – лишь бы пореже бывать наедине с собой. А если начальство всё же посылало на принудительный отдых, шла в ночной клуб. В эти Содом и Гоморру. Там алкоголь, хмельные люди, противная музыка и грязь – не заснёшь. Везде, где любой нормальный человек напрягался, Элис расслаблялась. Расслабиться там, где расслаблялся любой другой, она боялась.
Но отдых нужен: приходилось спать, даже с пониманием, что каждый сон может стать последним. В такие моменты она, взрослая девушка, становилась беззащитным перед человеческой природой ребёнком. Тело прошибала дрожь, мускулы сковывал страх, голова тяжелела, а веки опускались. И Элис засыпала.

Чёрные пальцы наигрывали Вивальди на старом пианино, а длинные когти трепали дряхлую древесину. Стружка летела в стороны, за мгновение светлела и оседала снегом по всей округе — куда ни глянь, всё укрывалось белым ковром. В сапогах и тяжёлой шубе из собачьей шкуры Элис бежала по сугробам, запинаясь и падая, сама не зная куда. Деревья кренились под тяжестью зимнего покрова, хрустели и падали, а её зрачки леденели, но продолжали видеть. Видеть, как на тех же деревьях, сухих и лежачих, отрастают жёлтые и красные листья, и тут же зеленеют. Вот и трава стала пробиваться, хищно пожирая остатки снега, как тело Элис пожирала шуба. Птицы раскатисто запели, угнездились в неестественном повёрнутом положении на сваленных деревьях и непрерывно неслись, но подлая гравитация подхватывала, одно за другим, яйца и с размаху била о земную твердь. Распустившиеся цветы стеснительно складывали лепестки в бутоны и прятались в землю — поглубже от чужих глаз. Элис хотела вырезать глаза, лишь бы они не уходили, но её ручонки вдруг стали маленькими и неспособными. И как само время пошло вспять, так и она с каждым шагом становилась всё моложе, пока не распалась на сперматозоид и яйцеклетку, и зажил он на северном полюсе, а она на южном…

Просыпалась Элис обычно от боли: собственные ногти, как не стриги, глубоко вонзались в нежную кожу. Иногда прямо во сне руки находили что-нибудь острое и выписывали узоры на теле. Порой зубы до крови прикусывали язык. Элис запирала двери, избавлялась от опасных предметов, выпивала побольше крепкого алкоголя, чтобы лишить тело возможности функционировать. Самым действенным средством стал заливистый будильник: он остервенело верещал в заданный час, буквально спасая девушку от самой себя.
Когда-то давно, уже и не вспомнить когда, она завела собаку. Просто чтобы гулять, почаще бывать на воздухе, чтобы кто-то её будил. Но в своём разбитом на осколки состоянии Элис с трудом следила за часами, днями, неделями, месяцами, теперь же и целые годы путались. Не понять уж, как давно, но собака просто сбежала: сиганула в окно первого этажа и, видать, умчалась куда-то туда, где регулярно кормят и своевременно выводят на прогулки.
Вновь оставшись одна, Элис стала замечать, что после нескольких суток бодрствования можно спать всего по два-три часа и не видеть снов, а просыпаться без ран. Не чувствовать боли, не пачкать простыни кровью — большего ей и не нужно. Только вдыхать холодный воздух по утрам, выкуривать на ночь сигарету, пить кофе и стараться не убить себя. Нельзя сказать, что в этом она сильно отличалась от большинства живущих.

Где-то посреди насквозь выцветшего парка, на специально расчищенной площадке, подскакивали и крутились в парном танце ноги танцовщицы, а руки аплодировали им с облезлой трибуны, и на всё это сверху взирала пара красивых глаз. А где же голова, подумала Элис, и обнаружила её в мусорной урне среди битого стекла, использованных шприцов и перепачканных презервативов. Она достала голову, как следует очистила от всего лишнего и попыталась прикормить собаку, мочившуюся на старое, но довольно звучное пианино. Собака подошла уверенно и, почти не принюхиваясь, вцепилась в голову танцовщицы, и кости черепа захрустели в мощных челюстях. И глядя на всё это сверху, глаза пролили слёзы, и парк поплыл под напором кислотного дождя. И ноги больше не танцевали, а руки не аплодировали. Только студенты-медики под навесом где-то в стороне продолжали тщательно обследовать туловище танцовщицы, и то и дело качали головами, не в силах придумать, чем ей помочь. Тогда Элис принесла им пианино и начала играть, и сердце забилось в налитой груди. Радостные студенты тут же принялись отмечать: опорожняли флаконы медицинского спирта, занюхивая газом из кислородных баллонов. Угостилось и изящное в своей стройности туловище, проглотив пару сосудов тем, что раньше было шеей. Разжиженная кровь потекла ручьями и окропила лицо Элис. Она облизнула губы и нырнула в ночь, вынырнула в дыру в покосившемся заборе, пришла туда, где прежде стоял дом со скрипучими половицами, отыскала родовой могильник, раскопала место своего захоронения, но и там не нашла уюта…

Всё началось года четыре назад. Или пять? Может, все десять. Первый случай казался разовым досадным исключением, а уже к четвёртому Элис перестала считать. В одно стали сливаться дни, недели, месяцы. Пила таблетки, обращалась к психиатрам, но то и дело забывала и о тех, и о других приёмах, не помнила, что уже пробовала, а что только собиралась. Руки усеяли безобразные шрамы, а мешки под глазами стали неотъемлемой частью внешнего вида. И только рассветы по-прежнему приносили тихую радость.
Иногда Элис с удовольствием работала, порой заводила новые знакомства. Но жизнь всё так же походила на один сплошной сон – туманный, обрывистый, неясный. Она могла бы записывать собственные ощущения и наконец-то вывести чёткую схему, но усталость накрывала как покрывало, и строки превращались в вязкую бессмыслицу. Заметки являли собой набор высказываний безумца, которого любой врач привязал бы к кровати и накачал снотворным — ещё одна причина их избегать. Сама мысль застрять в сонном бреду без возможности проснуться вызывала вполне осязаемое отторжение.
Снотворному Элис особенно не доверяла, хотя в отчаянии пробовала даже его. Однажды, выпив таблетку, заснула в своей кровати, а проснулась на больничной койке. И было бы хорошо, если бы речь шла о простой передозировке, но увы: с того дня она постоянно носила шарф.

Огромный поезд, выдыхая густой туман из клыкастой пасти, мчался через прерии и одного за другим поедал или перемалывал колёсами разбегающихся жителей. Пойманная арканом Элис летела следом, глотала пыль и заедала землёй. На завтрак была трава, на обед песок, на ужин черви. Но чем дольше продолжался круиз по бескрайнему жёлтому океану, тем разнообразнее и интереснее становилось предлагаемое меню. Официанты с рук кормили её креветками и лили в рот шампанское до того обильно, что оно стекало с уголков рта, золотистыми реками струилось по шее и груди, а младенцы выпивали искрящиеся потоки вместе с молоком. Элис оторвала одного от груди, поцеловала в лобик, улыбнулась самой счастливой улыбкой и, не моргнув, бросила за борт, а выпрыгнувшая тотчас же акула проглотила его целиком, рыкнула короткое «мерси» и скрылась под землёй. Второго она отдала проходящему мимо молодому официанту и велела запечь с ананасами. И вновь осталась одна, наслаждаясь теплом истекающего кровью солнца и брызгами песка за бортом, пока кто-то не дёрнул за аркан, и Элис не вознеслась на небо…

Шло время, Элис открывались всё новые и новые способы поддержания бодрого состояния: она то курила более крепкие сигареты, то выпивала больше кофе, то взбиралась на крышу. Когда же становилось совсем невыносимо, выпивала бутылку-другую мартини и ставила будильник на два часа. Изредка на три.
Жизнь шла по распорядку, соблюдать который становилось всё сложнее из-за постоянных провалов в памяти и путаницы со временем. Иногда соседка заходила за чаем, а Элис мило улыбалась, прикрывала дверь и уходила на кухню. Она могла зайти к соседке день или два спустя, чтобы спросить – а дала ли, собственно, чай. Иногда соседка отвечала, что и вовсе не заходила. Иногда говорила, что вообще впервые её видит. А иногда Элис целовала на ночь больную мать, умершую много лет назад… сколько?

Элис отдыхала в старом доме, наслаждаясь одиночеством и скрипом старых половиц, когда кто-то настойчиво постучал в дверь. Она проигнорировала, но незнакомец начал скрестись в окно, а после и вовсе завыл. Элис не выдержала и открыла, её тут же осыпало землёй с ног до головы, а на пороге замер чернокожий мужчина с торчащими отовсюду костями. Выкрикнув проклятия с таким грохотом, какого не позволяли себе даже грозовые тучи, она захлопнула дверь. Следующий стук сопровождался звоном металла, но Элис притворилась, что не слышит, и для убедительности отрезала уши. На третий раз заглянул мушкетёр: он бесцеремонно открыл сам, пронзил Элис шпагой насквозь, а она улыбнулась, бросила короткое «мерси», и мушкетёр ушёл, оставив шпагу на память. Затем пришёл какой-то тучный бизнесмен, весь одетый в бумаги, исписанные многочисленными цифрами и буквами. Он тоже хотел пройти без приглашения, но не смог протиснуться в проход. Когда же в дом заглянул космонавт, Элис поняла, что всё равно не увидит его лица, и выколола глаза. Последним был скелет, но к тому моменту и её кожа давно слезла, так что она впустила его, плотно заперла дверь и заколотила досками окна, и так они и зажили вдвоём, более никогда и никому не открывая…

Жизнь Элис была загадкой – в том числе для неё самой. Лишаясь сна, она теряла связь с реальностью, упускала из внимания естественный ход времени. Моргала и затягивалась сигаретой. Моргала и отпивала кофе. Моргала и засыпала, рискуя не проснуться. Смотрела, как за запотевшими окнами занимается рассвет, и думала, что стоит взбодриться – пойти на балкон и втянуть носом холодный утренний воздух. Только ноги совсем не хотели поднимать, а тело будто приросло к месту. В такие моменты Элис особенно чётко осознавала, что ему нужно.
Только одна вещь помогала ей так же эффективно, как сон. Только одно лекарство спасало всегда. Элис уже не помнила, как закрыла окно, как докурила последнюю сигарету, как опрокинула со стола кружку. Эти эпизоды вновь ускользнули от сонного сознания. Но достаточно одного движения в правильном направлении, и можно выбираться в люди – протянуть ещё один день вдалеке от кровати.

Один за другим, радуясь и восхищаясь, Элис вгоняла под ногти длинные ржавые гвозди. Теперь у неё появились собственные когти, и она встретила чудище во всеоружии. Сначала вспорола ему глотку, затем долго пилила шею, пока, наконец, не отделила целиком голову и не скормила её собаке. Немногим позже они сыграли с обезглавленным чудищем на пианино, осыпаемые листьями и снегом. На радостях от реанимации туловища танцовщицы студенты поскидывали свои одежды, слились в оргии, к ним присоединились ноги и руки, и даже собака по такому случаю отрыгнула обе две головы. И только глаза смотрели на всё сверху, рыдая кислотным дождём, что так приятно жёг кожу. И продолжалось это до тех пор, пока пианино с треском не развалилось, и тогда исчезли все, кроме чудища, быстро нашедшего свою голову. Когтями он разделил Элис на две половины, и пошла одна искать акулу в песке, а другая официанта на поезде, что плывёт по прериям, и обе хотели вернуть младенцев. Дошли, никого не найдя, одна до южного полюса, а другая до северного, и стали жить там каждая со своими скелетами…

Элис отработает ещё день, купит сигарет и отправится в клуб. Там, где обосновались Содом и Гоморра, ей не удастся уснуть. Спасение. Всё, что сейчас нужно, это заставить тело двигаться – дать ему разовый заряд бодрости. Элис покрепче сжала ручку кухонного ножа и плотнее приложила холодное лезвие. Такое опасное, такое приятное. Оно скользнуло вниз – и плоть разошлась.
Если сон одолеет – будет хуже. Она повторила безумный жест, и теперь уже из двух ран сочилась свежая кровь. Пелена спала с глаз, а двигаться стало легче. Для верности Элис ещё раз полоснула руку и вернула нож на прежнее место. Всё для того, чтобы не спать. Надо только замотать раны бинтами, выпить ещё кружку кофе и можно ехать на работу. Рука как раз потянулась к аптечке, когда ноги прошибла дрожь, а пол устремился навстречу.

Элис падала долго. Может, в первый раз, а может, уже и в сотый. На пол своей кухни или же комнаты. Всё перемешалось и не походило ни на сон, ни на явь. Иногда ей казалось, что она лежит посреди офиса, коллеги нависают сверху, а кто-то уже вызывает скорую. Иногда чудилось, как все эти люди, едва знакомые, раздевают её и припадают жаждущими губами к многочисленным порезам на теле. Иногда мерещилось, что она и не упала вовсе, а продолжает стоять, замерев перед раскрытой аптечкой. Или же Элис всегда тут лежала: вечно спала на полу кухни в луже собственной крови, и лишь моменты походов на работу были сном. Слишком болезненным и сложным занятием оказалась попытка разобраться в собственном сознании. Элис позволила себе отдохнуть.

Тени кружили в мягком хороводе. Глаза их горели лунным светом, а изо ртов пахло жжёными покрышками. На месте животов в безумно доброжелательных улыбках щерились многочисленные лица коллег — нечёткие, смазанные, иным словом, такие, какими отпечатались в её памяти. Все они наперебой интересовались самочувствием Элис, и голоса их сливались в один сплошной скрежет колёс поезда, что мчится через прерии, пока его пассажиры, заняв круговую оборону, отбиваются от половинчатых крыс и питающихся младенцами акул. Она бежала прочь без оглядки, пока не столкнулась с собакой, и пришлось накормить её одной своей ногой за возможность пройти. И Элис попрыгала дальше, пока не столкнулась со студентами-медиками. За проход она совокупилась по несколько раз с каждым, а потом ещё трижды со всеми разом, и оставила каждому на память по одному пальцу. Впереди ждал густой жёлто-красный лес, где пауками и змеями раскинулась единственная тропа. На полпути последнюю ногу Элис оплели длинные корни-лоскуты и обездвижили искалеченное тело. Змеи принялись жалить лицо, а пауки заползать в рот и откладывать яйца. Пролетающий мимо благородный ворон отогнал пауков и змей, но почти сразу же улетел, ничего не сделав с корнями. Тогда глаза танцовщицы в небе моргнули кровавым солнцем, и лес растаял в кислотном дожде. Когда последняя растительность сгинула, Элис осталось только шагать по посеревшей от мерзлоты почве. В пути ей встретились и чернокожий мужчина, и рыцарь, и мушкетёр, и бизнесмен, и космонавт. И с каждым она познала горести и радости, и каждому родила нескольких детей, но дальше всегда шла одна. Задержался в её компании только скелет — навеки замолчавший, лишь неразборчиво щёлкающий челюстью. Он сопровождал Элис до тех пор, пока кости его не стёрлись в порошок и не осели в земле. А где-то вдалеке играло пианино и лаяла уже какая-то другая собака, а когтистое обезглавленное чудище, как и прежде, приветливо помахивало когтями. Долго она так бродила, всегда двигаясь в одном направлении, не наблюдая ориентиров и не имея стремлений, но проживая иллюзию за иллюзией. В конце концов, душа её вознеслась на северный полюс, а останки закопали на южном, и никогда они уже не встретятся в нулевом меридиане.

Где-то под самым ухом заливисто заверещал будильник, а глаза открылись и не видели дальше стёкол очков. И только свежая кровь на руках и простыне говорила сама за себя.