Рассказ №27 После дождя

1
Обманчива предрассветная тишина. Редкая передышка в горниле кровавой бойни.
Извращенная изнанка жизни. Вместо соловьиных трелей – протяжный свист мин. Вместо майского грома – разрывы фугасов. Автоматные очереди барабанят, подменив веселый ливень. Крики и стоны заменяют песни. Ягодами смерти зреют неубранные трупы. Приказ вместо мысли.
Приказ есть приказ – обыденный, заурядный, который будет стоить крови и чьих-то жизней. Занять опорник – подвал разрушенной пятиэтажки. Наш старший – боец с позывным Гуль командует штурмовой тройкой:
– Выдвигаемся. С Богом, ребята…
Проходим мимо трясущихся гражданских – много таких еще прячется по подвалам. С потолка сыплет известковой пылью.
Гуль первым выбирается на улицу, за ним я – Голем. Кракен – замыкающий. Земля, понукаемая болезненными разрывами тяжелых бомб, пускается в безумный пляс. Из царства плавящегося бетона и крови предрассветное нежно-голубое небо почти не видно. Только черно-серое марево полыхающих домов, техники и людей. Тяжелый тошнотворный запах въедается в кожу.
Пока еще далекий стрекот дронов – где-то там, в другой стороне. Нам фартит. Короткими перебежками, урываясь в складках раскуроченной земли и груд раскрошенных кирпичей, продвигаемся к цели. Долгие обстрелы оставили лишь руины первого этажа.
Обузданный страх все еще пытается сжимать сердце, но кому какое дело? Есть приказ – не думай. Рывок ко входу: граната, еще и еще. Полоснул очередью пулемет и стих. Входим.
Пулеметчик подрагивает, истекая кровью. Все еще смотрит мутным взглядом. Осматриваем закоулки подвала – зачищаем.
– Чисто!
– Трехсотые, двое, тяжелые, пидоры!
– Чисто!
– Трое, двести, наши.
Мелькает дурацкая мысль: и почему что мы, что они друг друга унизительно зовем гомосеками? Чудно́.
Раскрываясь смертью, приветствуют новый день фальшивые цветы разрывов.
В пробоины подвала падают мутно-желтые от поднятой пыли световые столбы. Даже сквозь адскую симфонию тренированный слух различает мерное жужжание приближающегося дрона.
Возвращаемся ко входу, смотрим друг на друга. Пулеметчик все еще корчится – живучий.
– Занять оборону, – командует Гуль. – Скоро полезут…
Кракен, довольно ухмыляясь, достает нож и направляется к поверженному врагу. Сдерживаю первый порыв – все равно сдохнет, так чего лезть-то?
Когда Кракен, вытирая нож, выходит из закутка с трехсотыми, что-то с силой бьет меня по голове и подбрасывает в воздух. В обрушившейся тишине не чувствую – знаю: темная кровь вытекает из ушей, насыщая рыхлый бетон. Мир перед глазами исполняет заторможенный танец контузии. Ритмичные вспышки света причиняют глазам боль.
Вижу Гуля – окровавленное лицо с лоскутами свисающей кожи. В серых глазах ярость и безумие, рот искривлен – полчелюсти как слизало. Одно из лиц войны, мать ее.
Проходит, кажется, вечность, прежде чем понимаю – кричит что-то. Мне, наверное? Не могу пошевелиться. Безжизненный ствол автомата в его руках вдруг начинает беспорядочно плевать порциями сизого дымка.
Яркие вспышки света причиняют боль, перемежаются с чернотой. Чаще… Чаще… Все чаще. Вращается адская карусель. Тишина. Хотя бы можно поспать в тишине. И то хорошо.

2
Не вижу ничего – веки слиплись от спекшейся крови. Привычная канонада. Знакомый шелест пыли. Пахнет кровью, дымом и горелым мясом. Ползу, цепляясь руками, сколько хватает сил.
– Конечная, нахер, – едва шевелю губами.
Нащупываю гранату. Обыденно думаю: в плен не пойду – они же звери, замучают. Перевожу дух. Заторможенная шоком, разгорается в ногах боль – это хорошо. Хуже если б ничего не чувствовал.
Разлепляю один глаз – только багровая краснота. Кровь, должно быть. Поднимаю веко пальцем. Золотистый, как молочная пенка жирного молока, свет заполняет подвал.
– Парни, – чуть слышно зову. Понимаю, что мой голос слабее порыва ветра. Тишина.
Тянусь к фляжке – вода придает сил. Подтягиваюсь на руках усесться. По-прежнему открыт только один глаз. Оглядываюсь. Торчат как чужие ноги. Не воспринимаю их своими – не знаю почему. Штаны разодраны, ткань набухла и потемнела от крови. Скорее чувствую, чем понимаю – обе ноги перебиты. Перетягиваю жгутом.
Подвал завален бетонными обломками, вперемешку с черной землей. Раскурочен страшной силой. Автомат валяется рядом – мой. Это хорошо. Передохнув, отползаю под уцелевшую часть перекрытия. Достаю рацию. Полы начинают подпрыгивать от близких разрывов.
– Орел-орел, прием…
Рация бубнит что-то в ответ – не понимаю.
– Орел-орел, запрашиваю эвакуацию, орел-орел, – не пытаюсь понять, что говорят в ответ. – Орел, группа Гуля, трое триста, тяжелые, группа Гуля, группа Гуля, триста… триста… Орел…орел, – рация выскальзывает из руки. Провожаю ее безучастным взглядом – слишком устал. Закрываю глаза – плевать на все. Хочу спать.

3
Пыль закупоривает бронхи. Прихожу в себя от кашля. Ночь разрывается заревом пожаров. Свистят мины, работает арта. Не могу сглотнуть – гортань сводит от боли. Пить. Как же хочется пить! Еще не приложив флягу к иссохшим губам понимаю – пустая. Плохо. Очень плохо. Нет сил ползти и шарить по трупам ребят. Кошу уцелевший глаз на автомат – хватило б сил спустить курок, когда станет совсем невмоготу. Пытаюсь облизнуть губы языком – вместо него какой-то твердый обрубок едва шевелится во рту. Подтягиваю автомат и укладываю на коленях. Прикрываю глаза на секунду – чуть передохнуть перед попыткой выйти на связь.
Мощный взрыв заставляет сползти тело набок. Очумело распахиваю глаза – подчиняется только один. Второй, видимо, все. Сквозь туман едва пробивается солнечный свет. Долго не могу понять: неужели рассвет? День, ночь – какая разница? Свист мин, и разрывы снарядов. Близко-близко. Не слышу – вижу: мелькнула тень по левую руку. Гости. Гости – это хорошо! Налево стрелять мне с руки. Убить бы побольше, прежде чем сдохнуть.
– Не стреляйте! Пожалуйста! Не стреляйте! – доносится крик.
Вижу медленно выглядывающие из-за угла ладони. Навожу автомат.
– Я без оружия! Не стреляйте! У меня нет бронежилета! Я без оружия!
Медленно показываются предплечья. Цвет этой повязки мне привычнее видеть в мушке прицела. Вихрастая русая голова, осыпанная пылью, как пеплом – ну прямо кающийся грешник. Всем мы тут становимся такими – рано или поздно. Или нам следовало бы стать.
– На колени, – не узнаю собственный охрипший голос. Доносится как через толщу воды. – Ползи сюда, пидор.
– Не стреляйте, пожалуйста! Я сдаюсь! Сдаюсь! – солдат, еще совсем молодой, плюхается на колени и неуклюже подползает.
– Оружие, гранаты, – киваю в сторону, дав команду разоружиться.
– Нету! Нету ничего! Клянусь, – светлые глаза на грязном лице полны страха. Мне тоже страшно: что делать с ним? Знаю ответ, но…
– Сколько вас?
– Один! Коробочку накрыло, – он задрожал, вспоминая пережитый ужас, – я побежал…
– Вода? – перебиваю – плевать мне на его историю. Если меня вытащат, им займутся – найдутся люди.
Пленный быстро-быстро кивает головой и тянется к поясу.
– Спокойнее, – притормаживаю, дернув стволом.
Протягивает флягу.
– Открой, – приказываю, – глотни первый.
Он делает большой глоток. За ним и я. Воды во фляжке очень мало, но я не экономлю.
– Руки! – рычу, посвежевший – уж больно расслабился пленник. Руки взлетают обратно к затылку.
Близкий разрыв швыряет нас обоих на землю, посыпая слоем горячей земли. Матерюсь. Парень сжался в комок. Обмочился, кажется. Глаза вроде еще больше стали.
– Не ссы, – вместо благодарности, запоздало приободряю. – Прорвемся.
Парень – пацан еще, с надеждой смотрит на меня. Хочет верить.
– Жить хочешь?
Энергично кивает.
– Тогда не дури и слушай меня. Эвакуация на подходе, – соврал я на всякий случай. – Все будет пучком – выберемся.
Выхожу на связь. Ребята обещают вытащить, как только так сразу. Отличная формулировка. Честная. Говорят, обходят квартал южнее.
Сидим под обстрелами до вечера – никакой возможности высунуться. Ноги страшно болят, и пацан вкалывает мне свой промедол. Через двадцать минут в голове проясняется.
– Херово без воды, – говорю. – Сдохнем.
Делаю многозначительную паузу. Пацан смотрит непонимающе.
– Откуда ты, – спрашиваю.
– Местный…
– О, земеля, и я местный. Вот жизнь какая штука, – говорю. И добавляю, приврав. – У меня сын твоих годов. В институте учится.
Парень вдруг заливается слезами. Долго, беззвучно трясутся худенькие плечи. Запоздалая реакция. Да, и такое бывает. Всякое бывает на войне.
– И я хочу, – рыдает, вздрагивая, – и я хочу, дядька, учиться… Хочу, – шепчет горестно, – хочу… жить хочу! Жить!
Я не перебиваю – пусть выговорится.
– Я, – продолжает, – сдаваться шел. Не могу, дядька, больше! Не могу…
Мало кто может – сам не могу, чего уж там…
– Нас семеро с одной деревни, – продолжает пацан. – Пятерых уж нет…
– Херово, – соглашаюсь.
Умолкаем – слышен свист. По звуку – к нам летит. Много.
– Ложись! – кричу мальчишке – не знает еще ничего, зеленый. И сам падаю, зарываясь носом в зловонную землю.
Огненная ярость в очередной раз обрушивается на истерзанный город. Был бы верующим, решил бы: конец света наступил. Но и без религии понятно: мир бьется в агонии безумия, уничтожая сам себя.
Дроны, как рассерженные осы. Взрывы, взрывы… вдавливаюсь в землю, что есть силы, моля кого-то остановить этот кошмар. За оглушительными разрывами чудятся далекие вопли боли и ненависти. Чудятся ли?

4
Ночью прошел мелкий дождь, а под утро спустился густой туман. Но арте, видать, сам черт не брат – лупит, кажется, еще ожесточеннее. И как они корректируются?
– Голем-голем, прием, – слышу в радейку.
Не глюки ли? У меня, вроде, жар. На ноги стараюсь не смотреть.
– Голем-голем, прием! Голем, ответь! Братишка, ты живой там? Голем-голем, прием…
Сил нет поднять руку к рации и нажать на клавишу.
– Дядь, дядь, – вызывают, – парнишка, дрожа подползает, внимательно заглядывает в лицо.
– Пить, – вот и все на что я теперь способен.
– Кончилась вода, дядь. Еще вчера…
Кончилась? Да и хер с ней. Хер с ней… хер…
– Пить, – губы сами собой шевелятся – организм не сдается, цепляется.
Мальчишка смотрит на меня с жалостью. Хороший мальчишка. Ладный. У меня мог быть такой, повернись жизнь немного по-другому. Мог бы быть, не сдохни я на этой проклятой войне.
– Голем-голем, я Орел, Голем-голем, – не разбираю уже где явь, где сон. Разрывы, разрывы…
– Больно… – шепчу. – Пить…
Мальчонка медленно пятится назад – не добивает. И на том спасибо. Беги, может тебе карта счастливее ляжет.
– Орел-орел, – мне кажется, будто я еще могу шептать. – Орел-орел…
Думаю, ад для меня начинается здесь и сейчас – умирать под свист мин вечно.
– Голем-голем, держись, браток. Выдавливаем севернее. По вам танк работает с ЗОП. Убираем – и за вами. Голем-голем, как принял…
Как же больно. Тело сгорает от лихорадки. Впереди вечность. Прикрываю глаз – все как-то легче. Тону в чернильной кляксе.
– Дядь, дядь, живой?
Невнятно шевелю губами. Чьи-то руки… Мальчишки этого, пленного, чьи же еще? Шарят по телу. Чувствую, что падаю – придерживает. Мой затылок в его ладони – приподнимает. Божественно сладостная влага падает на губы, стекает на язык. Глотаю.
– Вот и хорошо, дядь, – открываю глаз – лыбится надо мной. – Промедол нашел там… у вашего.
– А вода, – спрашиваю.
Показывает мокрую кепку.
– Сейчас еще наберу – там, на дороге, лужица есть, – и исчезает.
Знобит меня, трясет всего, выворачивает. Глядь, а мальчишка тут как тут. Осторожно вливает мутную водичку в мой дрожащий рот. Никогда ничего слаще пить не доводилось.
– Выйди на связь, – прошу, кивая на рацию.
– Орел, вызываю, Орел, Орел-орел, – напрягаю связки. – Орел, прием, Голем на связи.
– Орел на приеме, говори, братик.
– Держусь, Орел, держусь, родной. Я тяжелый, триста, Орел, как принял.
– Работаем, браток, ребята на старте, как принял.
– Принял, Орел, со мной четырехсотый, ждем вас, конец связи.

5
Да, если ад – это бесконечное повторение, то я именно там, где и заслуживаю быть. Инъекция на несколько часов заставила боль отступить, и я смог забыться сном. Чертов танк все долбил по нам без передышки. Мальчишка рядом сидит. Моя голова у него на коленях. Как мило. Враг он мне. По приказу-то так выходит, верно? Зверь, говорят мне, нелюдь – чудовище. Убей – не думай, и мир станет чище.
Высохла давно лужа, как и кепка ее вычерпавшая.
– Руки! – слышу крик. – Руки покажи, пидорас!
Сжался мальчик, напрягся. Из последних сил обнимаю целой рукой за спину, и шепчу:
– Будешь, сынок, будешь жить…
Вязкая чернота смыкается надо мной, но я не отпущу.