Рассказ №11 Любимый маньяк Маруси

У Маруси Ягодкиной накопились проблемы с сексом.
Не повезло женщине.
Нет, Маруся была абсолютно здорова, насколько это относится к городской жительнице, которой через год-два-три стукнет сороковник. Обладала в меру очаровательными ложбинками и складочками, достойными изгибами, аппетитными выпуклостями и натуральными губками. Основы секса знала на твердую четверку: учила, практиковала и даже совершенствовала разные позы. И рожала Родьку. И муж у нее имелся!
Так что, если честно, то грех жаловаться и требовать у небес повышенного внимания к своей особе.

Но что делать – женщина не может не стремиться к идеалу, будь то всемирная слава, скандальная известность или Нобелевская премия по литературе. Чего не хватало Марусе, так горячего сумбурного и частично бесстыдного (в рамках приличий) секса. Причем, обязательно только с собственным мужем, чтоб ему треснуть! Маруся была строгих старомодных правил и не вешалась на шею всяким там джигитам и плейбоям, никогда не представляя на месте мужа Бреда Питта или Илью Муромца. Согласитесь, это же богиня! А муж, балда, не понимал и не ценил…
Парамон Ягодкин четырежды в неделю развозил редким клиентам аккумуляторы и газогенераторы, считая себя винтиком прогресса. Остальное время проводил на диване со смартфоном.
Брутальной внешностью не обладал (да и фиг с ней), характер имел смирный и вряд ли сумел бы спасти из горящего почтового ящика вчерашнюю газету. Но хуже всего, что Парамон из рук вон плохо исполнял супружеский долг. Он, конечно, старался. И честно пыхтел, совершая тазом движения слепого танцора ламбады. Но каждый раз его паровоз прибывал на конечную станцию с большим опозданием. А то и вовсе застревал в степи, где над чахлыми травами порхают редкие желтые бабочки…

Маруся работала на фабрике канцтоваров сортировщицей второго разряда, и если смена выпадала на маркеры и карандаши-великаны, то деликатно радовалась. А в конце смены неизменно печалилась.
Она мечтала о чем-то славном и возвышенном, о чем мечтать разрешается всем, но воплотить невозможно, если только фантастически не повезет, не произойдет нечто неслыханно волшебное.
Она представляла супружескую постель в виде букета из сияния звезд и нежного морского прибоя, перевязанного бантом лунной дорожки. Олицетворяла свое тело со сценой Большого Театра и очень хотела, чтобы пальцы мужа превратились в маленьких лебедей. Секс она олицетворяла с Годзиллой в бушующем цунами, что сокрушает города и смывает горы.
Но каждый раз вместо Годзиллы муж демонстрировал сутулого гномика, который опрокидывался, будто пьяный. В минуты невеселых постельных шалостей Маруся упрямо ставила гномика вертикально, называя его «карандашиком фабрики «Меньшевик» с мягкостью грифеля девять бэ».
Честь и хвала Марусе, она стойко переносила невзгоды этого безобразия, изредка жалуясь на скупую судьбу старшей сестре Тамаре – немного шельме, чуток авантюристке, разведенке, обладательнице непослушного шестиклассника и флегматичного кота.
Тамара жалобы Маруси пресекала на корню, рявкая в трубку: ищи хрен дубовый, дура! Маруся начинала жалобно сопеть, Тома смягчалась и рассказывала про какого-то Макса, который как только, так сразу, а на деле хрен с маслом… точнее, фиаско и дефолт. Тома любила умные слова. В глубине души она тихо жаждала чуда, как приличная разведенная женщина, мечтала об изменениях процессов мироздания, фокусах приоритетных законов физики, биологии, наполнения кошелька, а также скромном и приятном порабощении сильной половины человечества. Экстаз она воспринимала не иначе, как пламенно-ионный взрыв сверхновой в созвездии Большой Медведицы, но в редких адюльтерах с добровольцами получала милое копошение хомячка в песчаной норке.

Однажды рано утром в субботу Маруся отвезла Родьку к матери в поселок Мишкин Гай. Анна Сергеевна с доброй душой приняла внука. Обещала за неделю раскормить творожными пирогами да свиной рулькой. Там уже обретался томкин Ярослав. Двоюродные братья обрадовались встрече и начали подозрительно перемигиваться. Маруся поспешила свалить, выпросив на прощание у матери пузатую глиняную вазочку, что издревле пылилась в буфете среди десятка подобных украшений. Светло-фиолетовая вазочка должна была успешно вписаться в формат сиреневого тумана, которым неугомонная Маруся решила оформить спальню: шторы, пододеяльник, немодный светильник… и вазочка.
Дома она наскоро ополоснулась, переоделась в халатик и вынула добычу из кошелки, вазочка успешно выскользнула из пальцев, брякнулась на пол, расколовшись на равные части. Словно яблоко под ножом. Маруся ойкнула, ее окатила волна жалости и отчаяния, аж до мурашек в подмышках, а потом внимание переключилось на ветхий бумажный комок, вывалившийся из чрева погибшего украшения. Бумагу испещряли фигуристые каракули, напоминавшие старославянский – каким его помнила Маруся в сборнике «Гадание для всех». Комок, будто игла в утке, а утка в зайце, а заяц в сундуке – скрывал три крошечные желтые монетки. Они выпали на ладонь Маруси… золото?! Она вздрогнула и, нет, разочарованно вздохнула… всего лишь таблетки. Уронила. Две закатились под диван, одна прямиком попала в тарелку с бутером, что поглощал муж.

Откуда Марусе было знать, что век назад, а именно – осенью 1924 года профессор Илья Иванов, известный своими трудами по межвидовому скрещиванию, обратился в Наркомат просвещения СССР с весьма смелым проектом. Профессор предлагал профинансировать его эксперименты по скрещиванию человека и обезьяны. В сентябре 1925 проект был поддержан благодаря помощи управляющего делами Совета народных комиссаров Горбунова, бывшего личного секретаря Ленина.
В Африке экспедиция ловила взрослых шимпанзе и вежливо уговаривала местных дам подключиться к уникальному эксперименту – добровольно забеременеть от обезьян. Шоколадные дамы категорически не желали такой славы, дуры бессовестные. Пришлось задействовать мужиков, чтобы те, значит, крутили шуры-муры с самками шимпанзе. Этот опыт принес кое-какие плоды, хотя и не дотянул до сенсации.
В 1930 году Иванов, не добившийся ярких результатов, получил от советского правительства нагоняй и был выслан в Алма-Ату, где обосновался на кафедре ветеринарного института. В марте 1932 года Илья Иванович умер от инсульта.
Маруся помнила семейные предания, что в начале тридцатых ее прадед Прохор Федорович жил в Алма-Ате и работал по ветеринарной линии… Кажется, у какого-то профессора Иванова?

Недаром говорят: «Не требуйте от женщин быть умнее – они в любом случае не глупее обстоятельств». Маруся была не глупее любой умной женщины, кое-как расшифровала сухие бумажные записи и поняла главное: в желтых «таблеточках» – вытяжка гипофиза человекообезьяны, фактически дикаря, пещерного жителя, который уже не зверь, но еще не человек.
И тут флегматично жующий Парамон подцепил с тарелки упавшую таблетку… и…
…и проглотил.
Ай!!!
Ой!
И ничего.
Проглотил, как изюминку.
И ничего.
Нет… кажется, вздрогнул.
Хотя показалось.
Нет, вздрогнул!
Ай!
Икнул. Вздрогнул. Почесался ниже пупка. Дернул локтем и выпятил подбородок.
…Маруся с пронзительной ясностью, до дрожи в коленях и мурашек перед глазами осознала: муж изменился!
На первый взгляд Парамон остался тем же безобидным тюфяком. Но почему потемнели его щеки? Что за странный взгляд, что за треугольные взлеты губ? Безгубый оскал, бугристые плечи, рваное движение ног, на которые взгромоздилось (иначе не скажешь) комковатое тело. Запястья Парамона стали толще, намного массивнее. В его ладонях возникла неведомая до сих пор сила, да такая, что он запросто подхватил жену на руки (правильнее – на лапищи), и завертел, как подушку, как игрушку, даже голова кружилась и щемило в лодыжках.
Он махом сорвал с себя одежду, запутавшись в брюках, неожиданно рванув их так, что ткань затрещала и лопнула по швам и вне швов.
Что-то внушительно шлепнуло Марусю по животу.
Она глянула и остолбенела.
Да это не Ягодкин, а целый Яго! Ящер!
С чем сравнить впечатления? Она как-то видела по телеку вертикальный запуск «Тополя». Пугающе вертикальный цилиндр. А еще вспомнилась калифорнийская секвойя, очищенная от веток, и Владимир Ильич на субботнике в процессе переноса бревна, а также циклопические столбы какого-то греческого храма.
И даже великий питон Ка-а пришел на ум, в момент охоты на бандер-логов.
– Каа-ААА! – прошептала в изумлении и восторге Маруся, испуганная до чертиков.
– Ыы-ЫЫЫ! – вторил ей невероятно уродливый и брутально восхитительный супруг. С этого момента он разговаривал только двумя буквами – Ы или У. Но дело не в беседах.
Следующие шесть часов наполнились чудесами. Яго-Парамон, похожий на недостаточно волосатую гориллу, раз за разом исполнял супружеский долг, словно рассчитывался за минувшие годы. И осуществлял это так эффектно и щедро, что недоумение, восхищение и страх перемешались в Марусе сладчайшим коктейлем. Околдованный муж был первобытно неудержим, примитивно нежен и настолько экзотичен, что хотелось выпотрошить из него чучело и установить в кухне возле тарахтящего холодильника «Бирюса».
Совмещение эмоций сыграло замечательную роль в осмыслении мира Маруси. Она внезапно поняла, насколько прекрасна и раскована, как женщина, способная покорить самое необузданное существо в Галактике, и что обожает своего дикого мужа, являясь одновременно его рабыней и повелительницей.
В течение дня она успешно побывала в образе благородной царевны и девки портового борделя, сменила обличие строгой учительницы на халатик доброй медсестры. Затем превратилась в даму с собачкой (собачкой стал диванный пуфик) и в конце вернулась в далекое прошлое, почувствовав себя дикаркой каменного века.
Ее тело обрело кошачью грацию, а стонами можно было оформить трек эротического триллера. Помолодевшая, потная, растрепанная Маруся оборвала десятый по счету сюжет страсти, вывернулась из-под любимого и ринулась на кухню, где за двадцать пять секунд нарубила два громадных бутерброда с «Докторской». Неистовый Яго преследовал жену и попытался завалить ее под стол, но получив бутером в зубастую пасть, ненадолго успокоился.
Маруся убежала в разгромленную спальню и позвонила любимой сестре Томке.
– Яго сошел с ума, – выпалила она в трубку.
Тамара была умной и решительной женщиной. Она успешно пережила два развода, войну с соседями-наркоманами и украденный в электричке смартфон.
Она быстро уяснила суть проблемы и, конечно же, не веря в происходящее, вызвала такси. Через сорок минут, нагруженная колбасой, тремя упаковками ржаного хлеба и кочаном капусты, ворвалась к младшей. И потеряла дар речи.
В комнате царил кавардак. Разорванная одежда висела на опрокинутых стульях. На полу валялся матрас, на матрасе трепыхалась почти сильно до конца голая сестренка, над которой нависло нечто лохматое, темное, урчащее. Недолго думая, храбрая Тома подскочила к насильнику и с размаху огрела его колбасным батоном. «Докторская» развалилась пополам. Насильник выпрямился, выпятив пузо… и Томка забыла обо всем на свете. Столь захватывающую картину она наблюдала только дважды: проплывшего у туристического катера кита полосатика на Камчатке и статую Давида работы Микеланджело во Флоренции.
Томка икнула и облизала губы. Насильник, в котором слабо просматривались черты Парамошки, чавкал колбасой. С матраса восстала сияющая Маруся.
– Видела? – выдохнула она, подразумевая масштабы фантастического события.
– Да-а, – промычала та, не сводя глаз с Парамона. – Какая у него хар… харизма.
Маруся проследила за взглядом Томы, нахмурилась было, но ревновать и скандалить не стала. Устала.

Смеркалось. Сестры держали совет. Парамон грыз кочерыжку и плотоядно рассматривал румяную Томку.
– В лес… – прошептала Маруся, и кивнула. – Именно в лес… в чащу!
Она принялась кружить по комнате, собирая в красную спортивную сумку вещи.
– Какой лес? – недоуменно вопросила Тома. – Ты в своем уме? Ночь… лес… дикарь… – ее голос охрип.
– Ему нужно сорваться, попрыгать, залезть на дерево, – убежденно заявила Маруся, напяливая на любимого соломенную летнюю шляпу. Любимый с аппетитом кусал батон, оглаживая супругу по спине.
Споря и толкаясь, они нацепили на Яго дедушкин рыбацкий плащ. Пока тот жевал, вызвали такси и с оглядками вывели сексуального маньяка в подъезд. Маньяк был послушен, но ухитрялся успешно тискать обеих женщин и там, и тут.
– Косплей Тарзана, – пояснила умная Тома водителю, подозрительно взирающему на страшилище в плаще. – Финал ролевых игр.
– Ы-ы, – подтвердил новый Тарзан. – У-у!
Водитель ухмыльнулся и повез троицу, как и заказывали, за город к лесному перешейку, за которым темнела загадочная чаща.
В лесу Парамон проявил себя с лучшей стороны. Он немедленно (и очень аккуратно!) сорвал одежду с обеих женщин и потащил их по каким-то ведомым только его инстинкту тропам в самую чащобу. По дороге они растоптали малинник, семейство груздей и большой муравейник. Визжа и хохоча, выскочили на большую ромашковую поляну, где вольготно пировала компания любителей природы. При виде обнаженных Маруси и Томы кто-то восторженно выкрикнул: «Ну и козочки!», за что был сурово наказан.
Яго легко расшвырял компанию пьяных гуляк, завладел остатками их трапезы и чьим-то бюстгальтером пятого размера. Он попытался было преследовать обладательницу столь пышных форм, но сестры решительно подхватили его под ручищи и утащили в кусты.
– Через сутки очухается, – шептала Маруся, углубляясь в дремучий лес с неистовым супругом. – Через сутки. Наверное. Должен. Завтра утром.
– А ну-ка, товарищи, все по местам… – безумно бормотала Томка, которую волок за собой Тарзан-Парамон.
Наверное, они сошли с ума, утратили связь с реальностью и временно окунулись в иную цивилизацию.
В таком состоянии достигли заветной ложбины в центре леса.
И там цвели земляника и колокольчики.
И рядом шептал сказку ручей.
И самые мягкие травы легли перед ними ковром.
И они упали на ковер…

Всю ночь маньяк Парамон ласкал обеих женщин, четыре пятки которых поочередно возносились над поляной, как унесенные ураганом яблоки. Податливые травы пружинили под гибкими телами. Луна уютно освещала сливочные попы в земляничных каплях и тюльпаны поющих грудей, а за древесными кулисами неизменно ухал филин, комментируя происходящее на поляне. И в ответ слышал такое же уханье человека-обезьяны.
Древние силы, что тысячи лет дремали в глубине планеты, пробуждались, откликаясь на резонанс корней и беспокойство подземных ручьев. Тома вновь и вновь начинала петь «Варяга», не соображая, что с ней происходит. Маруся потеряла счет времени и количеству объятий Яго-Парамона. Он представлялся ей осьминогом, нет…осьмируком с физиономией Квазимодо и фертильностью роты спецназа.
Лес приник шершавыми губами к людям, гладил их гигантскими невесомыми ладонями, его большое сердце шумело, словно стая перелетных гусей на бочаге, и все живые существа окрест улыбались в своих норах и гнездах. Поляна раскачивалась ложем новобрачных, а места на ней было столько, что хватило бы десятерым, но Парамону, Марусе и Томе было тесно… слишком тесно!
Лес откликнулся древней музыкой поднебесья; это был концерт в честь пещерных жителей, которым раз в тысячелетие раскрываются тайны мироздания. Из дупла серого дуба звучало медовое соло виолончели. Цокая хрупкими клавишами, с ветвей падали спелые желуди, нора барсука исторгала откровение саксофона, а зов коленопреклоненных сосен оказался сродни струнным переливам арфы.

На рассвете пробуждающаяся природа одарила их птичьими трелями и нежностью свежего ветерка. Тела впитали поцелуи росы и медвяный аромат шевелящихся бутонов. Лес раскрылся, как занавес на сцене ТЮЗа, и троица первобытных людей погрузилась в его благодать и мудрость.
Могучий дикарь шагал по траве, заворачивая по-медвежьи кривыми ногами. Рядом шли две дикарки, обнаженные и прекрасные, они прижимались с боков к своему избраннику, а тот обнимал волосатыми лапами тугие плечи, оглаживая сияющие груди и рычал, воспевая лес, рассвет, солнце и самых лучших в мире женщин. Иногда тормозил, наклонялся по очереди к лицам подруг, обнюхивал их и восторженно припадал щекой к нечесаным гривам. Десятки ночных царапин на спине Яго сплелись в причудливый узор неоконченной гравюры Дюрера…
В забытой у старого клена красной спортивной сумке ждали своего часа футболки, джинсы, кроссовки и белье. Но пока эта ерунда никому не нужна, пока трое счастливых хозяев мирной планеты шли, пошатываясь, вдаль, к белеющему горизонту, искрящемуся, как сахарный иней на бокале с коктейлем.