Рассказ №3 Дрянь

Верно говорят, дрянь к дряни льстится. Как-то раз и у нас в деревне стали лихо пропадать благие вести. Так в один день и смыло все с улиц. Как оно началось, никто и не понял даже, да только, как оказалось, без дряни не обошлось.

Утро то я по обыкновению застал за пастьбой. Я ж как до тридцати считать выучился, так матушка меня в пастухи разом и определила. Как сейчас помню, пришёл с учёбы раз и слышу с порога:

— Теперь ты, Непутей, взрослый совсем стал и пора тебе самому гнуть спину за корку хлеба. Моя-то совсем захудала и два рта уж не потянет.

Матушка в ту пору взаправду здоровьем захилела, а потому браниться я не стал и лишь спросил:

— А ежели коров больше народится, как же я буду их считать?

— О том, сынок, не беспокойся. Голов в деревне отродясь больше тридцати не бывало, а нам свои две кормить нынче б надобно, — ответила она.

Надо так надо, думаю. Чем голодать да годы зазря в школе просиживать, лучше, и правда, ремесло дельное освоить. Но на всякий случай всё ж спросил:

— А как же чтение? Я ж алфавит только до буквы «жэ» выучил?

Но она вдруг осерчала:

— Ты это мне брось! На что оно тебе сдалось? Отец твой вон, Альфонсио, будь он не ладен, стихи свои всё плёл да из книг не вылазил. И что? Так и помер нелюдем от безделья. Так что, Непутей, хоть ты мать не расстраивай!

На том мы и сошлись.

Так вот, не окончив и году учёбы, я и приобщился к классу рабочему, да к скоту рогатому. И скажу вам, житье наше шло-таки ладно. Вплоть до того самого случая, о котором я и начал. Когда дрянь-то к нам и затянуло.

День стоял тогда знойный, поэтому когда коровы мирно поулеглись на лугу, досыта набив брюхи, я и сам задумал покемарить. Как это всегда бывало. Сосчитал три десятка дремлющих голов, да закрыл глаза на часок-другой. Переживать-то причин не было: скотина — она ж толковая, не то что люд, и сама от стада отбиваться не станет. А ежели одна голова вдруг чего и удумает, так пёс мой, Помогач, мигом её пристроит. Ну, или меня поднимет. А я уж ей покажу.

Да только в тот раз Помогач отчего-то храпу дал знатного, а ко мне во сне Лидка заявилась. Вся сочная такая, как в жизни, да только голее. Так-то наяву она меня не шибко жалует, а тут так пожаловала, что я и промаялся с ней дотемна. Ну, а когда очнулся, кругом уж звёзды одни были да луна гнутая.

Ну, значит, вскочили мы с Помогачем, а голов-то уж и нет. Не видать ни единой. Чего-чего, а такого со мной ещё не случалось. Не иначе как напасть какая за пазуху закралась, подумал я да поспешил в деревню.

Так и вышло оно.

Когда добежал, поначалу понадеялся, что обошлось всё: скотина ж дорогу-то домой сама помнит, не заблудится. А потому, как только первые рога за воротами увидал, так на сердце и отлегло сразу, сам к дому двинул. Вот там-то беда и поджидала. Точнее, баба Нюра, повитуха местная. Заявилась к матушке, да сидит себе, валерьяну хлещет.

— Ты что ж, охламон паршивый, натворил-то, а? — говорит она. — Как знала, надо было тебя обратно завернуть при родах.

— Что натворил? — спрашиваю я.

— Где Веселина моя, дурень? Говори, что сделал с ней? — и баба зарыдала взахлёб. — Как чуяла с утра, неладное что случится. И вот оно что. Сгинула родная моя. Ой, сгинула. На кой же жить теперь мне?

Веселиной она тёлку свою зовёт, а дурнем — меня, когда серчает. Но я не обижаюсь, люблю её потому что. Сказал, что дело ясное, пропала Веселина. Уж больно бойкой всегда была, вот и отбилась от стада, видать. Вдобавок успокоил, что непременно найдется она, живой или нет, но точно найдется. Что, мол, и не таких теряли, да что переживать причин и быть не может.

Да только баба Нюра как с цепи сорвалась и давай меня палкой лупить.

— Да я с тебя шкуру спущу, ирод поганый! — завопила она. — А ну ищи Веселину мою! И чтоб духу твоего тут не было без неё, а не то я сама тебе его выбью разом.

Что и говорить, разошлась не на шутку. Благо, успел я шмыгнуть за калитку, пока не помер, а там уж перекрестился да крикнул:

— Ладно всё будет! Вмиг сыщу Веселину!

А в ответ опять стоны послышались. И даже матушка отчего-то слезу пустила вдруг. Машет мне: «Иди, иди, Непутей», а сама рыдает, точно не верит, что вернусь. Не то что я. Так вот без ужина и кинулся я впотьмах Веселину отыскивать.

Иду и думаю, куда ж она в самом деле могла запропаститься? Деревушка-то наша стоит на отшибе, кругом поля одни да реки неглубокие. Течение вялое. Новых голов к нам отродясь не заплывало, а местных дальше камышей ещё не выносило. Помогач ринулся тропу за тропой обнюхивать, а я следом. Так и бродили мы до утра. Да всё зазря только. Не отыскалась пропажа. День искали, другой. Да, по-прежнему не видать Веселины нигде. Как и не было никогда. Да только ведь была, иначе б не пропала.

Ну, дело ясное, думаю, в деревне, значит, где затаилась, там и надобно её искать. Вернулась, видать, уж сама давно. Потому и сам воротился тоже.

Да только к тому часу дрянь уже повсюду и обосновалась. Жили мы ладно всегда, а тут как черти какие-то наколдовали. Бабы в слёзы пустились, точно зараза их какая хватила. Мужики запили в ответ поголовно, как не в себя. Они и до того-то пили, а тут уж в горло попадать перестали. И даже Лидка, девка пылче солнца, и та нюни распустила. Всё ревёт да ревёт, на меня совсем не глядит. Румянец потух, груди обвисли… что и говорить, не Лидка, а хворь одна.

В общем, обезумели все разом, не иначе. То и дело слыхать отовсюду:

— Где ж Веселина наша? Веселина где?

А сам и думаю:

— Да где ж?

Так и бродил я в омуте смертипоклонства, пока не вышел на площадь главную. Где и наткнулся-то на чужака. Точнее нечто непонятное, что бирюком в центре шаталось. С виду не человек, не скотина, не пойми что. Я таких не видел. И видеть бы не думал, да только всё ж увидал. Всё чёрное, лохматое, тощее как вобла, да с ушами до земли. Плешь бока поела, да тухлятиной разит за версту. Ну, дело ясное, думаю, не иначе как сам чёрт к нам пожаловал.

Подхожу я, значит, к нему и говорю:

— Скажи-ка, чёрт, не видал ли корову здесь? Веселиной звать.

А в ответ лишь всхлипы да писки чудные послышались. А потом и вовсе лужа какая-то из-под него потекла, что я аж отпрыгнул.

— Что с тобой? — спрашиваю я.

А чёрт не унимается, всё хнычет. Да лужа всё растёт, точно на зависть дрожжам.

— Ежели ты из-за Веселины, то брось. Найдём её, — говорю я. — А ежели от счастья, то тише давай, а то не ладно оно как-то.

Кругом все носятся в соплях, дуреют, да только ушастого и не замечают будто.

— Вон, чёрт, смотри, что творится-то, — говорю ему. — Видишь?

Тут он и заявил мне:

— Да не чёрт я!

— А что ж ты тогда?

— Не видишь, что ль? Уныние я! И как же мне не рыдать-то, ежели работа у меня такая?

Я аж ошалел. У нас отродясь никаких уныний не бывало. Знать не знали о таком даже. А тут оно как есть наяву, да ещё лужу под собой наплодило.

— Так, выходит, это ты заразу-то эту и занесло к нам?

— Я… — отвечает оно.

— Ну, так это ты зря! — говорю я.

А сам и думаю: «Что ж делать-то?». Благо, вспомнил как дед мой, Знай, часто говаривал: «Запомни, Непутей, а не то забудешь! В жизни нужно знать лишь одно: «Что унывает, то увядает. А чем унывать, лучше сразу помирать». Деду Знаю я всегда верил и помирать пока не собирался. А потому и сказал ушастому:

— У нас тут унывать не надо! Иди, давай, где-нибудь ещё унывай.

А он и говорит:

— А вот и не уйду! — да давай ушами лужу мутить.

— Ну, так я тебе уши сейчас прочищу, — двинулся я к нему.

— Не дамся! — пискнуло оно да в сторону скакнуло.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — отвечаю я.

Тут-то Помогач вмиг зубы к его уху и приладил, да так ладно, что на всю деревню визг растянулся. Как поросячий, только звонче.

— Ай-я-я-я-я-я-я-я-йй! Не надо, не надо! — завопило оно, да ужом изогнулось. — Пусти, прошу!

Заскулила зараза так яро, что весь люд прозрел тут же, да давай на шум стягиваться. Первой баба Нюра и подошла:

— Что это за чёрт? — спрашивает она.

— Не чёрт это, — говорю я, — уныние это.

— У нас тут отродясь уныний не водилось, — говорит она и давай на ушастого с палкой: — А ну пшло прочь, нечистое!

А за ней и народ потянулся бока плешивому мять да дрянь вышибать. Благо, потроха вывернуть не успели, тот сам в лужу и сошёл весь да растёкся по площади, как и не было вовсе. Так немилость людская и смыла гостя опального.

Ну а там уж и Веселина откуда ни возьмись сама нарисовалась из-за угла. Я ж сразу и смекнул, что скотина всегда дорогу сама находит, только, видать, в этот раз ушастого застращалась да схоронилась где-то. А теперь-то всё ладно. Вот и заявилась наконец.

Баба Нюра тут же кинулась к ней с объятиями, а потом и ко мне:

— Ой, спасибо тебе, Непутей, родной мой! Да ежели б не ты, то и никто б! Так и сгинули б навек! Я ж всегда знала, что ты — дар божий, а не ребёнок, — и давай целовать меня. — Ты уж зла не держи на дуру-то старую.

Я и не держу. Знаю, что любит она меня.

На том народ успокоился да по домам и разошёлся. Осталась Лидка одна. Как ушастого смыло, так в раз и похорошела вновь. Стоит глазами хлопает да полыхает вся.

— Непутей, — говорит она, — а приходи ко мне. Вдруг у меня тоже уныние дома затаилось, а я его не увижу. Проверишь да наладишь, ежели что. А я тебе пироги наготовлю. Придёшь, а?

Губу закусила да мнётся вся.

А я и говорю:

— Приду, конечно. Как же не прийти, ежели дело такое? Ты, Лидка, не переживай. Со мной никакое уныние тебя не хватит. Не проскочит даже!

Так и пошёл я к ней.

Да только это уже другая история. Скажу лишь, что пироги у Лидки отменные, а деревня наша с того дня процветает пуще прежнего. Никаких уныний больше нет и не бывало. Потому как, дело ясное, всякую дрянь на корню пресекать надо. А у меня-то глаз на это дело намётан.

Ну а люд, по задумке бабы Нюры, даже камень на площадь выкатил, чтоб тот напоминал об ушастом. Говорят, что он на глаз мой как есть и похож, да только сам не видал я его. Некогда мне. Оказалось, что Веселина загуляла тогда где-то да и осчастливила бабу Нюру второй дойкой. Так что теперь и у меня забот на одну голову поприбавилось. Как раз тридцать первую. Потому и свою опять расширять взялся, учёбу нагонять да счёты подтягивать. Что и говорить, дело занятное. Не настолько, как пироги наяривать, но я не унываю. И вам не советую.

А не то Помогач вмиг за ухо хватит!