Костик спросонья вспоминал вчерашний выпускной. Вспоминал тяжело — наверное потому что угощали самопальным «шампанским» — набодяжили в подсобке.
А то ещё — этим полудурковатым сиротам в магазе покупать! И так — сверхурочно:
торты спонсоры принесли — из просрочки, и такие же лежалые консервы, лимонады, колбасу от плесени техничка тряпкой под краном с содой отмыла — ешь — не хочу!
Ребятишки обалдели от обилия угощений: одни упоролись и проблевались, чтобы заново упороться, другие упоролись с первого разу и тоже просыпаться не хотели.
Будить на утро начали по одному — с Костика.
Почему с него?! Да так повелось: если люлей — Костику первому, если что послаще — авось Костик обойдётся, потому что ничейный он и безобидный, беззлобный, не как нормальные люди.
— Ну, — говорит Ерупеевна, нянька при младшеньких и вечная ночная дежурная, —
прощай, говорит, Костик-недоросток наш ненаглядный! Не поминай меня, старую, лихом, — а у самой слеза по бугристой щечище аж на три ручья раскатилась — один ручеёк вдоль мясистого сиреневатого носа протёк в усы; другой – на утыканный острыми серыми колючками подбородок; а третий направился прямо в ухо, лохматое изнутри: ужо стало щекотно, и Ерупеевна засунула в него толстый мизинец и стала крутить, будто завинчивала в самое ухо болт.
Костик тем временем сел, свесил ноги с койки и тёр, тёр, тёр лицо ладонями, постепенно приходя в живость ума. Его знобило так, что всё тело тряслось, и койка, и даже половица.
— Ты не серчай, сердешный! Я жалела тебя как сирота сироту, бо сама жалёная не лучче. И ежли стукала головушкой об стеночку — только когда ты орал несносно и спать мне не давал, когда я всех твоих сокакашников уже уложила. А как иначе, когда ты слов человечиих не слышишь, речи не понимаешь?!
Коллективизьм — наше всё. Сам погибай – товарищу не мешай. — Ерупеевна вынула побуревший палец, отёрла густую коричневую серу о край халата, крякнула-икнула и продолжила свою прощальную притчу:
– Сначала стукну, бывало, разочичек — ещё громче зайдёшься, повторять приходилось. Зато потом и навыкли мы друг к дружке, понимать стал — разок приложу — и готовенькый.
Таки гляди, что права была — глядь, какой молодец выкрасовался — царевич-королевич карл одиннадцатый, бишь, с лица одной стороны гладенькый — тута в мамочку; а на второй — гаденькый, и глазёк левый выкоченный-выпученный, и чубчик брысенькый торчком торчит — в непутёвого папашку, простибось…
Да брось уже дрожать — кончилось твоё здешнее житиё-бытиё на бюджетных харчах, пора и честь знать. Собирайся, молодец, пакуй пожитки — начальство с сего дня на тебя уже все ведомости закрыло.
Забирай бумаги и ступай в белый свет как в копеечку — там тебе и удача, и ласка, и свобода, там и широка дорога и узка колея, короче, ступай.
А длиннее — то ищи себе, добрая душа, работы.
Буде работа — будешь бит, но будешь и сыт, иногда.
Не будет работы — бит будешь да голоден — вот и вся тебе истинная хореография.
Ступай уже, сотый раз говорю, что встал, как вскопанный?! — толкнула его в грудь, укутала лице фартуком и обильно высморкалась, вдоволь прослезившись. Ведь сколько сердца в шалопая вложено — а всё не в коня корм — метр с кепкой.
Уж и выговорилась Ерупеевна перед питомцем, и махнула рукой — мол, всё, концерт окончен. Костик что надо — всё услышал и на еле зиждящийся ус намотал.потому как и умом обижен не был – того никакая Ерупеевна в нём не отшибла.
Напился Костик вдоволь ржавой воды из-под крана — внутри полегчало, умыл «рыло», как Ерупеевна учила, лысую щётку круто посолил — зубы почистил, собрал скарб — одно на другое да под третее надел, на все пуговицы каждое застегнул, снурком штаны подвязал да и был таков. Но прежде за документами на второй этаж зашёл — забрал всё, что выдали – в папке, на тесёмочку завязанное.
Некуда документы положить, да им и в руках славно. Шагнул за казённый порог
и пошёл работы искать.
Искать долго не пришлось — она сама его искала, работа-то, и нашла, сразу за перекрёстком, клича весёлыми буквами: «Требуется холоп, чтоб с пинка – да в галоп».
Нет, не так, там было подробно прописано: «В почтовое отделение срочно требуется курьер».
Там ещё было про служебное жильё и служебный же электросамокат для скорости. А ещё — про сухой паёк.
И Костик, следуя заветам добрейшей Ерупеевны, ничтоже сумняшеся, шагнул в своё светлое будущее.
В этом светлом будущем ему были рады-перерады: показали служебную квартиру — однокроватный закуток, вход со двора, ключ у завхоза Осыча: как вернёшься с задания, выполнивши, так и откроет.
И задание дали.
Задание-то простое: коробки да пакеты по адресам разносить.
Только самоката обещанного не выдали — да и понимать надо — где этому самокату взяться в этаком захолустье?! А ежли и взялся — на него батареек не напасёшься, а без батареек с ним мороки — хоть на шею взвали, а в обрат притащи… Так что и лучше, что не выдали. Зато заместо него велосипедом под роспись наградили — ржавенький, да крепкий, с длинным инвентарным номером во всю раму, белой краской надписанным, и с багажником: винтажный транспорт, в те времена сделанный, когда велосипеды ещё из всамделишнего железа собирали.
Едет Костик по адресам — радуется, лисапедик на каждой кочке дрожит-дребезжит, на каждой ухабинке поскрипывает да позвякивает, а тех ухабинок с кочками на пути не счесть! Весь честной народец заране знает — то курьер с подарками судьбы спешит по адресу, каждый, заслышав, дверь отпирает: на новенького курьера полюбоваться.
А Костик и рад — где ещё можно так мир поглядеть и себя показать, как не на этакой замечательной работе!
И все-то к нему приветливые, и всё-то по правилам идёт: документ предъявляют, в квитанции роспись на правильном месте малюют – любо-дорого, душа радуется; и
только животок норов кажет: бурчит-огорчается — ничего в него с утреца до сей поры не кладено…
Как будто почуяв то, одна девчоночка у калитки — косичка мышьим хвостиком – не испугалась — подошла и протянула ему три большие сливы. Вот те и завтрак! Сливы синие, блестящие, как вороно крыло, тёплые от ладошки девчоночьей, а внутри — жёлто мясо сладкое. Одну сливу Костик съел враз, а две вторые в кармашек припас — растянуть удовольствие.
Один рейс развёз, второй — тут и дело за полдень, умаялся подустал.
А ему на почте и говорят:
— Это всё была проверка, соколик, а настоящее задание впереди. Вот те коробок, свези его по адресу. Дело недалёкое, но и не сказать, чтобы близкое — посылочка, знамо, важная, вишь, сколько печатей на ней: и синих, и всяких, а залежалась — всё некем отправить.
Так значицца, тебе евонную и везти, а адрес вот — в квитанции.
Отправляйся ты за город, да не в пригород, а в самую что называется глубину окраинных мест.
Как вернёшься — считай, прошёл испытательный срок, а чтобы верно вернулся, а не удрал куда получше за длинным рублём — мы с тебя в залог папочку с документами отымем. Так надёжнее — целей будут. А уж о своей целости заботься сам .
Костик за длинным рублём удирать на тот момент и не задумывался, а когда задумался — уже вместо папки — коробок тяжеловатый с адресом.
Вышли люди почтовые всем составом на новое дело в дальнюю дорогу соколика провожать. На пороге топчутся — никак не расстанутся. Прицепил Костик посылочку к багажничку крепенько, чтобы случаем не потерять. А Осыч наставляет:
— Ты езжай, говорит, всё кру́гом и кру́гом, до са́мой прямой-прямой дороги, которая упрётся в стрелку на «Острашково», от него кати до селища «Чмчь» — там указатель должен быть, ежли егойный весёлые охотники намертво не своротили — он у них вроде мишени. Потом ещё мимо озерца, мимо рощицы, а там на просёлок сворачивай — он и приведёт на деревню «Уть».
Осыч высморкался, дал сердешному на дорогу пинка. А про сухпай все запамятовали — так тот в ящике лежать и остался — дёрнул соколик налегке. Когда спохватились — провожамого и след простыл.
Едет Костик — ветерок в спину — горя не знает. «Не скоро дело делается» — это не про него! У нашего соколика счастья с удачей и попутного ветра – полны карманы,
Едет — время от времени коробок проверяет за спиной — не упал ли — чтобы не возвращаться — уж больно дорога хороша — одна колея вниз под пологую горку, кати — не трудись.
Поехал он по направлению, как велено было, свернул на просёлок, изрядно бурьяном порощенный. Едет-едет, а деревни всё нет.
Дорога не получшала, но и много хуже не стала, а вот сумерки сгущаются вздумали: туман застлал низину. И не беда, что далеко — Костик парень терпеливый — беда, что домов-то нигде не видно.
И даже ни крыши тебе, ни трубы, ни дымка, ни огонька вдали, ни собаки какой дворовой, что любят прохожих пугать, налетая с истошным брёхом на проезжего велосипедиста из подворотни.
Он и такой живности был бы рад — ан — никого.
Даже ветер стал — будто вымерло всё: ни дыхания, ни зги. Костик бы дале ехал, но тут и дороги не видно стало — сплошное молоко туманное, хоть пускайся по нему вплавь!
Даже коробка посылочного на багажнике не видать — только и определишь наощупь – едет, дорогой пассажир, не потерялся. Холодать стало — исподволь так, а всё холоднее, уже и нос холодом щиплет, и руки ознобились,
Тут из памяти или ещё откуда, а как бы голос Ерупеевны: «Куды бечь собралси-и-и?!»
Да и не Костик тогда бежать из приюта хотел, а Алик, друг его пропавший… Костик только проводить его вышел. Алик-то с тех пор не объявился, как ни искали, а вот Костику тогда досталось – за десятерых… но то дело давнее, дело тёмное, и не его дело, а вот нынче…
Он встряхнулся, надеясь «проснуться» из тумана и обрести дорогу, но туман не стряхивался, а тело замерзало. Спросить совета-помощи не у кого: остались они втроём: Костик, велосипед да коробок на привязи.
— Ну, давай, вывози, верный! — воззвал Костик к велосипеду, — ищи, брат, дорогу!
Но велосипед жалобно и растерянно поскрипывал.
– Ну, давай хоть ты, оглядись! Ты же знаешь-поди, куда тебе надо! – Костик погладил зазябшей рукой индевеющий коробок, – Подсказывай, не то мы все трое пропадём пропадом, без ужина и без документов!
Коробок тоже молчал. Хоть бы знак какой… Тут он нашарил в кармане угощение — сливы от девчушки, заначенные с утреца, съел вторую, а остатнюю припас — на прекрасное далёко. А теперь — брести без дороги, куда попало, лишь бы не закоченеть без движения…
…Сколько шёл, куда – кому ведомо?
Некошеная трава в человеческий рост обрастала шерстистым инеем, кусты выкатывались из мглы, внезапно и до больна тыча в лицо и куда попало…
Туман поредел и приподнялся в небо, на которое выплыла лунная клякса, не круглая, похожая на лицо Костика — одна щека гладкая, другая… — уж какая есть. Чуть призадумался — и снова бы в путь, но куда ни шагнёшь – кусты, кусты, кусты – колкие, будто забрёл в терновник!
И вроде как не он в них заплутал, а они его окружили плотным кольцом – и – ступай, тупай, куда заблагорассудится – никуда пути нет. И теснят его, теснят – одежду в клочья изорвали – давай тело терзать – ни присесть, ни повернуться, апшлаг, короче, полный.
Костику на этот момент до того утко стало, что заорал он всем своим голосом, сколько было силы, а силы хватило на сип.
Выкричал последнюю, сник, повис на оледенелых кустах и забылся, как будто безная Ерупеевна его для успокоения к стеночке любя приложила.
——————–
— Ну, ходкий малый!
— Тако водить набрыдло – умаял.
— Берём пакет — и баста — кинем его домерзать…
— Губить его у нас позволения нет.
— А пущай без нас загинет — не наша забота.
— Сами завели — бросать не имеем права!
— Какое право?! Он ничейный, некем его покрыть, и нечего жалеть калеку — возьмём своё так, а его…
— Не имеем права. Пусть сам отдаст. Спрос держать надо.
— Так ты и спросил бы сразу! А теперь жди, покуда очухается. А то проще — взять и…
— По нём баба плачет.
— Какая такая баба?! Нет у него никого! Мать его — малолетка — отказную написала, и ни духом…
— Вот именно, что малолетка. За неё решили. Она против была. Всю жизнь и себя, и решал этих проклинала. На том и спилась. От любви рождён. Пусть и непутёвой, но любви, тем и выжил доселе.
— Адвокат хренов!
— Возьмём по правилам — сулили магарыч; смухлюем — мало не покажется.
Тогда в тепло тащи, а то как бы он нутро себе не отморозил…
Оказавшись укрытым тряпьём, обильно начинённым мышиным помётом, Костик чихнул и громко застонал, напрасно пытаясь встать, каждым движением распаляя боль, мерцавшую то тут то там во всём теле.
— Ага, очнулся! Жив, курьерка?!
— Ну давай нам пакет, а мы тебя на выход направим. И по рукам!
Странный разговор вели эти, в темноте не поймёшь, что за хазявы.
Могли взять коробок и безо всякого спроса! Но не взяли. Разрешения, согласия на то от него спрашивают!
Воры — не воры, разбойники — не разбойники, благодетели — не благодетели…
Костик слегка пошевелился — тьфу, мышиное дерьмо с тряпок прямо в глаза, в рот и за шиворот про запас осыпалось.
— Забирайте, если посылка ваша, только по правилам: прежде документ предоставьте, распишитесь в получении. Иначе отдать не могу! Не положено!
Хазявы куда-то ушуршали, и Костик опасливо прислушивался.
Что-то затеяли?
Обуяло беспокойство за коробок, с которым он за время блуждания в тумане, считай, сроднился.
Снова вспомнился Алик – и с чего вспомнился?! Человек — не коробок…
— Гляди, вот паспорт, давай бумагу под роспись! — один из хазяв, подсвечивая лучиной, показал документ.
Вдруг Костик, неожиданно для незнакомца, ловко перехватил его — вместо привычной книжицы в ладони оказалась липкая слизь.
— Ого! Вы мне тут фокусы показывать! — пристрожил огорошенный курьер, вытирая нечто мерзкое о тряпьё, — Давайте настоящий документ, или нет вам от меня ничего!
— ах, сцуко… — лучина упала, но не погасла: рыжие саламандры с голубыми хохолками множились, распространяя огонь по ветоши, валявшейся вокруг.
Костик дёрнулся встать — затоптать, затушить нежданное огневище, но почувствовал, что не может пошевелить ногами — то ли привязаны, то ли ещё как обездвижены — но не может, и всё тут!
Шалый пожар споро возрастал и близился, яро вспыхивая то тут, то там, являл зыбко-переменчивые диковинные хари, нагло плюющие жаром в лицо. Костик трепыхался на лежанке, пытаясь вызволиться, но ни соскользнуть, ни уползти — задыхаясь, он скрипел зубами, бубнил: «мама, мама, мама…», но в миг в глазах вспыхнуло и залилось чорным…
Очнулся от охлёста волной ледяной воды, ударившей в лицо, и ещё, и ещё.
— Живёхонький! Благодари вот, пакет отдавай — зря что ли мы старались?!
— Отдам только хозяину. — Костик еле шевелил губами, но странное упрямство не давало ему уступить.
— А ты знаешь, что там?!
— Не знаю. Описи не приложено.
— То то и дело, что не приложено. Умереть готов, не ведая, что защищаешь… А если там Древнее Мировое Зло?!
— А разве такое пересылают в коробках?
— А то нет?! Или ты просто так на дороге в тёмную попал?
Костик задумался: в легендах о прежней жизни огромный могучий Джинн помещался в небольшой лампе; Микула Селянинович в малой сумочке мог нести всю тягу земную…
Почему бы в коробке не запечатать Древнее Мировое Зло? Если обладать такой силой и такой печатью — можно наверное!
Кто запечатал?
Для чего?
Кому значилось?
Почему давно посылку не спрашивали?
Почему её не отправили обратно?
Почему послали с нею в такую мутную даль его, Костика — неопытного, беззащитного, глупого, однёшного?
Страшно.
Отдать, согласиться с этими — непонятно кем, гнусными хазявами, с мерзким их волшебством — авось на том и отделаются…
Домой вернуться…
А где он, дом его?
Неужто — в каморке под приглядом нетрезвого Осыча?!
Другое дело — если мать свою найти…
…В комнату неслышно вошла женщина. Её образ проявлялся, тонким свечением абриса наполняя тёмную пустоту. Она остановилась поотдаль, вся в тёмном покрывале.
— Кто ты?! — что-то ёкнуло в его груди, то ли вспомнилось, то ли привержилось… — Кто же ты? Почему прячешь лицо?
— Мать твоя. Непутёвая мать. Родила и оставила. И теперь стыдно в глаза тебе взглянуть.
— А почему ты здесь, с этими…
— Где же мне ещё быть, сокол мой! Ведь грешница я, в мороке, в неволе у них прозябаю. А теперь и ты к ним в полон попался… Ни ты меня не простишь, ни сама себе этого не прощу…
— Так давай уйдём отсюда, вдвоём уйдём! Я не виню! Я рад! Уйдём и будет у нас дом. И ты не одна, и я не один. Утро наступит — мы по светлому времени и выберемся из этой западни. Помоги только ноги мне высвободить! Привязали их, что ли?
— А нет у тебя ног! Отморозил, покуда скитался. Ой, горе наше горемычное! Одни ноги у нас на двоих! Да я тебя на руках своих вынесу — кровиночку мою! Ты же сухонький-лёгонький, недокормыш-сиротинка… Отдай им, чего они хотят — и пойдём отсюда — они отпустить нас обоих за то обещались.
— Так обманут же…
— Не обманут! Ты же простил меня! Разом, без сомнения простил!
— Знаешь, что они про запечатанное Древнее Мировое Зло твердят…
— А кто их знает, может, они — те, кто от Древнего Мирового Зла человеков вышли избавить?! Отдадим им — и всё Зло у них останется, а нам с тобой — любовь да добро — чего ещё надобно?! Отдай, не жадуй! Пусть их! Пусть…
— Отдам, так и знай, отдам! На что оно мне? Слёзы застили глаза, руки потянулись к матери. Но дотянуться до неё не смог.
— Что же ты не подойдёшь ко мне ближе, не обнимешь?!
— Не велено мне. Пока не отдал ты им причитающегося, и мне воли нет.
— Хоть взгляни на меня, я ведь и лица твоего не помню… Так увидеть хочется! Насмотреться за все годы… Мама, мама…
Женщина покачала головой и замерла в скорбной позе. В груди Костика полыхнуло так, что он обе руки к груди прижал и тут почувствовал сквозь лохмотья кругляш сливы в кармане.
— Мама, на́ тебе, это оттуда, от людей! Приберёг — как знал — для тебя! Возьми! Немного примялась, но это ничего! Она сладкая, сочная! Возьми!
Возьми, не тревожься — я отдам им посылку, что бы там ни было, сейчас же отдам, только пусть сначала тебя освободят!
Обнимемся, выйдем отсюда, и пусть забирают! Только после этого.
Иначе — нет им ничего!
Тело под покровом вздрогнуло, будто мать, не решаясь протянуть руку, замешкалась, и вдруг и-под покрывала кучно хлынули мыши, мыши, мыши, полчища мышей! Они текли лавой, наполняя пространство — как извергающийся вулкан, и буруном толпились, лезли друг на друга, целясь завладеть сливой, которую Костик по-прежнему держал на протянутой ладони, а то видит — не сливу — держит он своё сердце… или не своё — но живое, и кровушка из него в разны стороны хлещет, и бьётся оно в руке, как будто на волю просится, а где ж та воля, когда мыши ошалелые всюду, и уже под одежду забрались, грызут его за живое — за что ни попадя! Пытался увернуться, стряхнуть наглую мерзость, да сердце и выронил — выскользнуло вдруг прямо в мышиный рой, зубы впились со всех краёв, и рвали, терзали, а оно билось
по-прежнему — да не вырваться — разве с такой силой сладишь!
И сердце Костика оборвалось, и полетел он в иссиня-тёмную склизлую яму, сомкнувшуюся над ним…
—————
Ну вот, казалось бы, и всё.
Ан нет, не всё!
Это только книжную историю легко прервать — сомкнул страницы обложкой наружу — и всех дел. А от жизни, кто понимает, так просто не отделаешься.
*******
Свет не резал глаз, но настоятельно стучался приветливым торканьем сквозь веки: Сквозь эту светлоту, размыкавшую ресницы, проступило сознание. Стоило оглядеться — под ясным небом — лужайка, за лужайкой игриво манила бликами прозрачная речушка.
Костик с разбега окунулся и выскочил, бодро отряхиваясь. Удивился новой своей одежде, простой чистой и ладной, удивился собственной радости, что лучилась из него во все щели, и всей этой новизне. Ему захотелось петь — так, без слов, как птицы. Он смутился первых звуков своего голоса, сглотнул песню и приумолк в робости. Но песня хотела жить, и, вновь осмелев, Костик осторожно завёл мелодию, которую никогда прежде не слыхивал и в то же время как будто всегда знал. Как будто эта песня текла в его крови, была его кровью, звенела в каждой жилочке… Звучи, не робей!
У старой древы его ожидал велосипед с притороченной к багажнику коробкой.
Они держали обратный путь, тропинка вилась, педали поскрипывали…
Дорога пошла на подъём. Солнце сияло из-за горы, окаймляя её лучистым ореолом.
Костик спешился и снова огляделся по сторонам. Простор, никогда прежде не виданный, кружил голову, и он с наслаждением пил этот простор всем своим существом.
Налюбовавшись окрестностями, по-хозяйски оглядел свой скарб и удивлённо отметил, что коробок стал истончаться и таять на глазах, а скоро совсем исчез, будто и не было ничего.
— Вот и сгинуло мировое зло, — заметил Костик вслух,— само сгинуло, никому не досталось, нигде не осталось…
Пока говорил да задумывался — глядь, а рядом с ним — не казённый велосипед — живой пышногривый коняшка копытом землю роет — застоялся!
И пошли они с конём в гору, всё в гору, навстречу солнцу.
