Рассказ №7 Love is… Вторжение

До сих пор продаются эти забавные турецкие “жевачки” со вкладышами. Вкус так себе, как и в пору моей юности. Да и философия изречений порой сомнительная, порой слащаво-назидательная. Кому такое приходит в голову? Но люди покупают. В основном из-за вкладышей. Не только коллекционеры. Возможно, из интереса: кому что попадётся?

Мне, как учителю литературы, интересно другое: а что бы эти имиджмейкеры написали на вкладышах, будь у них возможность творить хотя бы в формате нескольких листов школьной тетради? Жаль, в потаённые мысли нельзя заглянуть. Хотя догадываюсь: мыслишка оказалась бы весьма приземлённой. Например, такой: “Какой бы очередной слоган сочинить, чтобы наши резинки продолжали покупать с той же неистовой увлечённостью, с какой берут “счастливые билетики” у попугая на базаре?” Одним словом, “вектор” мысли – точно не про любовь. Люди нынче чаще рассуждают про прибыль. Хотя, случись написать сочинение на заданную тему, поднапрягутся и вспомнят что-то из классики, вроде “Даров волхвов” О’Генри. А коснись практики… На практике – в основном сплошной практицизм, простите за тавтологию.

С такими мыслями бродил я по осенним аллеям облетающего и почти оголённого уже парка, шурша неубранными ворохами листвы.
– А помнишь, как ты в детстве изумлялся, зачем люди повторяют всё дважды? – я обернулся на задорный, умеренно звонкий, но с хрипотцой, голос. Ушастый старичок с рюкзаком за худенькими плечиками двигался на скейте параллельным курсом, казалось, не замечая нагромождений опавших листьев. Будто плыл по воздуху.
“Откуда ему знать?” – совершенно без изумления прозвучал внутри меня резонный вопрос.
А старичок продолжил:
– Когда ты повзрослел, ты понял: в первый раз слышались мысли человека, а во второй – то, что он произносил языком. И когда до тебя дошло, что мыслимое и сказанное не всегда совпадают, ты сам отключил свой дар. Ведь очень сложно жить в мире, где число искренних людей раз за разом уменьшается и неуклонно стремится к нулю. Трудно жить между людьми, априори не доверяя им, не так ли?
“Априори… стремится к нулю.. не так ли?” – перебирая словечки старичка, невольно подумалось: “Какой-то чокнутый учёный, оперирует научным лексиконом, ещё и вопросы задаёт по-английски, с отрицанием-утверждением, чего не случалось со мной уже довольно давно, со студенческой скамьи. Тогда всякий раз старый профессор Голимов, открывая зачётку, совершенно издевательски вопрошал: “Вы, молодой человек, ответствовали сегодня на такую-то отметку, не так ли?”” Чувствовать себя экзаменуемым, которому на склоне лет решили выставить очередной зачёт с не очень приятной оценкой, не хотелось. Я не слишком приветливо буркнул в ответ:
– Не извольте беспокоиться, у меня всё хорошо! – в тон старичку подпустив старорежимной изысканности.
– Если пожелаешь, твой дар вернётся, – обнадёжил бестактный старичок. – Стоит только захотеть, да ещё перестать верить в людей “просто так”, а начать принимать их такими, какие они есть. Никакой магии, чистый диалектический материализм! – тут, встряхнув марксовой бородой, недолгий попутчик оттолкнулся от асфальта ногой-спичкой в рваной кроссовке “Nike”, покатил-полетел и быстро скрылся за поворотом. Попробуй, догони и оспорь!
Я и не стал оспаривать. Просто усмехнулся в прокуренные усы: тоже мне, нашёлся знахарь-материалист! Побродил ещё немного в одиночестве по аллеям, да и пошёл домой, благо похолодало, а утеплиться к морозам до сих пор не позволяла задумчивая рассеянность.

—
Когда я попал в новый, третий класс, а перевели меня туда после экзаменации сразу после первого – я полгода болел, выполнил все задания за второй класс сидя дома… Одним словом, когда я пришёл на первую линейку, одна девчонка, Римуля Будина, узнав, что я младше всех, а сама-то она была всего на два месяца меня старше, стала дразнить меня “мелочью”. А ты за меня вступилась, не помню, как, но вступилась. И я тогда подумал: “С такой девочкой в классе можно жить”. Было ли это началом любви?
А в пятом классе, наш класс был такой, с историческим уклоном, ребята согласились играть в Древний Египет. И тебя выбрали в царицы, а меня хотели назначить фараоном, но я не пришёл, не помню даже, почему. Костик Лесогоров потом рассказывал, а я очень жалел. Было, само собой, восстание рабов, как без этого? Назначенного вместо меня фараона свергли. Тебя, наверное, заточили в темницу. Если бы я был твоим фараоном, я бы этого не позволил. Я не драчун, но точно бы не позволил. Из-за тебя, а не из-за всего остального Египта.
А в десятом играли в “гули-гули клюнь”, садились спиной друг к другу и поворачивали головы налево или направо. Если смотрели в одну сторону, то образовывали пару для танца. Мне очень хотелось танцевать с тобой, но мы три раза посмотрели в разные стороны. И с тобой танцевал Игорь Огородник. А когда я решился наконец просто пригласить тебя на танец без всяких глупых игр, меня вызвала в коридор наша классная, “Кобренька”, и разинула пасть, и накричала за то, что я не подготовил за ночь поздравительную стенгазету к дню рождения её муженька, пузатого майора милиции. И я снова попал в больницу, весь пошёл красными пятнами от этого её неистового крика. Просто проклятие – уметь хорошо рисовать и быть “членом редколлегии”, причём редколлегии – в количестве одного человека…

—
Меня не покидает дурацкое желание создать себе лишние препятствия. И на пути к чему? Ведь она сама сказала: “Ложись рядом!” – когда отдыхала во время дежурства на кушетке в коридоре. Шутила, что ли? Да нет, вряд ли. Вообще, выражения у неё грубые: “Будь ты проще, сядь ты на пол!” И макияж пошлый и вызывающий, как говорят взрослые женщины. Не пойму, тянет меня к ней на самом деле или просто я решил, что лучшего не достоин?
Когда ночью на посту прикасался к её руке, гладил её пальцы, она сказала, что подумала “о плохом”. А я тоже почувствовал те самые изменения… Одним словом, случись такое, у нас бы всё получилось, по взаимному согласию. Даже возможность такая была. И кто бы помешал? А что бы было потом?
Гадалка, такая бледная, тонкая как глиста тётка в тюрбане, одна из больных в отделении, нагадала – в шутку или всерьёз? – ей двоих детей, а мне троих, по каким-то сгибам на ладони. Одним словом, полное несовпадение. Мне ещё и два брака, плюс любовницу между ними. Вот это мне совершенно не свойственно. Я хочу один раз и на всю жизнь. А она посмеялась выпавшему ей “гаданию”, хотя среди прочего там был не то выкидыш, не то аборт.
Гаданиям, конечно, верить не надо. Но мне как-то запало. И было как-то больно. Не то оттого, что она посмеялась тому, что совершенно не смешно, не то оттого, что “предсказанные судьбы” у нас не совпали.
Потом я её пригласил в театр. Во время антракта ходил рядом как привязанный. Потом провожал в далёкий разбойничий район. В подъезде, когда прощались, какой-то мужик сказал ей: “Знаешь, кто там к тебе приехал? Он тебя ждёт!” И она ушла, бросив на прощание: “Не приходи ко мне, я плохая!”
Автобуса в обратную сторону долго не было, началась метель (это десятого-то апреля!) Одним словом, “ботиночки на тонкой подошве”, двустороннее воспаление лёгких, температура сорок один и восемь, странно, как не терял сознание. И жив остался: одноклассник мой, Лёша Ефимов, в седьмом классе при температуре сорок сгорел в больнице. В пятницу ещё были вместе на дежурстве в классе, беседовали обо всяком, он ещё говорил: “А сколько детей за ночь настрогать можно!” Настрогать… Силепку, Игорю Силину, ещё болевой приём провёл: загнул и сжал указательный палец. Силепок орал… А в выходные дежурных врачей-то в больнице не было, и посещать нельзя. А он тосковал, подходил к окну, И сгорел. В понедельник говорят: “Умер Лёша”.
Мы когда в “почётном карауле” возле его гроба бессменно стояли – а он лежит после вскрытия, под гробом тазик, в тазик бурая кровь накапала. Ну, ясно же, что неживой. А он лежит и улыбается. И я от него явственно слышу: “Смерти нет!”
На кладбище хоронили с краю от остальных могил, потом ездили на сорок дней, и могилу не нашли сразу: столько привезли хоронить воинов, целое поле заполнили. “Смерти нет…” А любовь? Есть она?
Я потом узнал, это её парень из армии вернулся. Встретился, повидал, и сказал: “Нужна мне такая шмара!”
С воспалением опять я попал в больницу, не в её отделение. Звонил ночью ей на пост, узнав, когда дежурит. Потом розу купил у какого-то заезжего литовца, прямо возле больницы сторговал. Принёс в её вечернее дежурство, а она поменялась с другой медсестричкой. Так эта роза и простояла у меня на подоконнике в палате.
Когда её увидел – она нежно под руку вела какого-то наркомана с распоротым животом. Так вела, как будто замуж за него собиралась…
И вот теперь я думаю: почему у меня всё время крутится в сознании эта песня “Моя любовь на пятом этаже”? Её отделение – на пятом. Легко привязаться к чему-нибудь на крыше, спуститься по верёвке к окну с букетом роз, постучаться, удивить, убедить, как она мне не безразлична. Дурость, конечно. Но почему-то страстно этого хочется. Почти к этому готов. Зачем? Почему?

—
Жгучая брюнетка – я знаю, как это выглядит. Она постригла волосы, наверное, зря. “Копна волос” ей шла больше. Хотя и короткая причёска совершенно не портит. Когда мы с ней познакомились, она сказала, что занимается спортом, “спринтёр”. Даже пригласила на стадион, посмотреть. А я вместо этого сам начал бегать по утрам. Глупейшее занятие. Бежишь по проезжей части в шестом часу утра (позже нельзя, надо собираться, идти на занятия). По тротуару бежать невозможно: рытвины в асфальте, ногу можно сломать. А на остановках толпень стоит, ждёт автобуса – не продраться! И все глядят на тебя, бегуна-идиота, с изумлением. В общем, автобусы и вообще транспорт у нас уважают больше, чем пешеходов и в частности бегунов. Рытвин на проезжей части меньше и они видней.
А в душе и вовсе всё не так ровно. Самое интересное – когда думаю о ней, иду куда-то совершенно бездумно и будто случайно встречаю её. Раз она шла за руку по набережной с подружкой-одноклассницей. Та по цвету волос – полная противоположность: русая, и ростом повыше. Такое впечатление, что у них лесбийская любовь. А мне как-то всё равно.
Нехорошее это влечение, нездоровое: сердце внутри колотится, будто готово выпрыгнуть из груди, будто язык внутри колокола, и от этого нехорошо.
Тут у неё был день рождения, двадцать шестого октября. Она с другими сдавала какой-то зачёт физичке, сидела в лаборантской. А я зашёл туда и молча отдал ей цветок, сказал только: “С днём рождения!” – и больше ничего, ушёл сразу. От её одноклассника, Игоря Ширяева, слышал потом, что за этот цветок физичка ей вломила, поизгалялась, вместо того, чтобы просто так же поздравить девушку с днём рождения. Может, ещё и хорошую отметку поставить, не мучая.
Смотрю на неё иногда и понимаю: нет у меня к ней “того самого” влечения. Была она тут в мини-юбке, кожа на ногах бледная, почти белая, смотреть невозможно. И дотрагиваться даже не хочется, просто жалко становится. Хоть бы какой загар.
Но когда она улыбается… Улыбка такая… Белозубая – это ладно. Она просто расцветает, иначе и не скажешь. И её невозможно за эту улыбку не любить. Не знаю, что это такое…

—
Сестра у неё старшая – полная противоположность. Понятное дело: старшая, лет на шесть. Когда Лиде было двенадцать, Лере уже восемнадцать. Красоты особой нет, нос пуговкой, глазки не слишком велики, но “с ресничками”. А Лида была другая. “Кроткая голубица”. Придёт на службу и стоит в платочке, склонив голову. А я с хоров смотрю. Уж и не знаю, почему меня на хоры взяли. Петь да подпевать некому, вот и взяли. Требуют, чтобы мы все пели басом, или никак. А какой у меня бас? Большую часть стою у перил и смотрю на неё, там, внизу. Однажды у неё от свечи волосы загорелись, занялись спереди, выбившись из-под платка. Женщины сразу затушили. А я потом спустился и в лавке взял себе икону “Неопалимая купина”, она до сих пор у меня на серванте стоит.
Лиде сейчас такие парни нравятся, о которых я бы не сказал хорошего. Тут один с исторического факультета студентик пришёл, курящий, нахрапистый. И на хоры его не зовут: не поёт, не может. Одно только и есть, что внешне чем-то похож на Лидиного отца, Анатолия. Разве этого достаточно?
Старшая сестра научила Лиду краситься. А я её всё равно прежней помню, “кроткой голубицей”. Батюшка скептически к моим чувствам относится. Маме Лиду как-то показал, та сказала: “Узкие у неё бёдра, трудно будет рожать”. Кто что видит… А я ей благодарен. Вот за что благодарен: что во все тяжкие, её любя, не пустился. Показывают разные телешоу, и говорят: такой-то такой-то “не нагулялся”. А меня и не тянуло гулять. Я на неё издали смотрел, едва ли не молился. И за эту чистоту, какой не имел бы, не будь её, ей благодарен. И в ней ту же чистоту вижу. Вижу её такой, какой она прежде была. И благословляю. И прошу для неё лучшей доли.

—
Имя у неё такое, что нельзя пройти мимо: Катя. Я же в день святой Екатерины родился. Правда, собственный отец, Александр Викторович, её зовёт приятно для Катенькиного слуха, но не для моего: “катейка”. На “котейку” похоже. У нашей знакомой, Нины Антоновны, был такой серый пушистый и жирный котейка. Пугался открытого в прихожей зонта. А когда в квартире невесть откуда завелась и выбежала ему навстречу мышка, попятился от страха под тумбочку и там застрял толстым задом. И орал благим матом. Ну, короче, не слишком приятные ассоциации. Но пережить можно. Я Кате, само собой, об этом не сказал.
Отец у неё ещё и пьющий. Я бы сказал, умеренно пьющий. Просто пьёт. Никого не бьёт и не скандалит. Но Катя его стесняется. И плачет. Просто оттого, что отец пьёт. Я так думаю, стесняться отца неправильно. Он, мне кажется, мировой всё же мужик, и с ним можно поговорить и найти общие интересы, кроме выпивки.
У них в доме принято постоянно жарить курицу. Много куриц. И каждый день есть. Дима, младший Катин брат, особенно любит куриную кожу и хрящи. Не могу понять таких предпочтений, хрящи я вообще разжёвывать не могу, а в коже много холестерина. Но, наверное, ему полезно: он увлекается поднятием тяжестей. Когда я попытался взяться за пятидесятикилограммовую Димину штангу, Катя этому как-то не очень лестно усмехнулась. Именно, не предостерегла, чтобы уберечь, а усмехнулась. Ещё, когда во дворе встретила какого-то знакомого дядьку, разговорилась с ним и будто забыла про меня. Хотя чего уж говорить, она заботливая: когда ездили с ней за город на пикник – не пикник, в такой охотничий домик, корюшки мне нажарила, чтобы угостить.
Волосы у неё золотые, она сама про них так говорит. И тяжёлые, трудно носить на голове, это тоже она сказала. Мы вместе записались на курсы финского языка, открытые на общественных началах Кирси Подшиваловой. Когда меня попросили сделать о курсах фотоотчёт, я всё время снимал ту часть стола, где сидела Катя.
Как-то мы с Катей шли по городу и вместе ели одно мороженое, кусали от одного огромного эскимо. Она мне говорит: “Ты что-то почувствовал?” А я и вправду почувствовал, но не сказал. Такое, как будто это было не совместное поедание мороженого, а настоящий секс. Но, честное слово, не могу понять: хочу я Катю или не хочу. Хотя почти уже решил, что мы с ней будем вместе.
Увидел у неё на тумбочке её фото, но в джинсах и с ярким макияжем (а она теперь носит только платья). Она как будто себя на этом фото устыдилась, спрашивает: “Тебе что, нравится?” Я ей говорю: “Но это же ты! Ты мне любая нравишься!” А у неё, наверное, с этим фото какие-то воспоминания связаны, наверное, она в то время с кем-то встречалась, о ком вспоминать не хочет. И ему она вот именно такая только и нравилась…
Тут я пошёл в музей, долго стоял в зале с полотнами Куинджи, это один из моих любимых художников, вместе с Иваном Шишкиным. И как человек Архип Куинджи был здоровский, всем помогал, довольствовался малым. Заговорил с девушкой-практиканткой, будущей, наверное, такой “музейной старушкой”, она и сейчас была не особо привлекательная, в очках и с брекетами. Фамилия на бейджике только привлекла: такая же, как и у меня. Эта пигалица всё неправильно поняла. Какой там Куинджи! Усмехнулась: “Так я и знала, что ко мне тут станут клеиться!”
А потом я зачем-то Кате об этом знакомстве рассказал. Просто сказал, что “с ещё одной девушкой познакомился”, глупо, конечно, сформулировал. Почему-то мне кажется что в отношениях нужно быть абсолютно честным.
А ещё вспоминается, когда я долго выбирал, какой фильм подарить Кате для совместного просмотра, выбрал “Балладу о солдате”. Светлый такой фильм, можно сказать, один из самых моих любимых. Мама Кати, Надежда Васильевна, тактично закрыла дверь в комнату, кажется, совсем ушла куда-то из дома. Мы сидим тет-а-тет, Катя на тахте, я на стуле, смотрим молча фильм. Иногда я смотрю на Катю и вижу, что у неё под халатиком совершенно неуместное чёрное бельё. Кажется, она никогда такого не носила (хотя откуда мне знать). И вся она как будто томится. Может быть, это был какой-то намёк?

—
У меня к Лене именно что влечение. Не вожделение, не плотское желание. Меня к ней влечёт, как железо к магниту. Разговариваю тут как-то за жизнь с другой девушкой, меня с ней недавно познакомили: хорошая, говорят, девушка. Даже, кажется, с квартирой в наследство, хотя и где-то в районе АЭС. Ну, я из вежливости с ней разговариваю, поддерживаю беседу, нужна мне её квартира! Лена мимо прошла, поднимается по лестнице, поздоровались только – и тут меня будто ветром подхватило, я за Леной, про ту девчонку совершенно забыл, даже не попрощался.
Мы с ней и расставались даже, на целых полгода. Идём как-то беседуем. Лена рассказывает, как лишнюю “пятёрку” себе в журнале поставила: ей журнал доверили, а она воспользовалась. Я ей говорю: “Ну, ты жуликоватая!” Она развернулась – и бегом от меня. Полгода бегала, обиделась, говорила: “Ближе, чем на триста метров не подходи!” Вообще даже не здоровалась, не смотрела в мою сторону. А потом иду на книжную ярмарку, встречаю её в дверях. “Привет! – Привет!” Она-то думала, раз я на ярмарку иду, поздоровались и расстались. А я махнул рукой на ярмарку и с ней пошёл по набережной. Меня же к ней влечёт. Я и тогда, когда она от меня убежала, подумал: “Земля круглая, пойдём в разные стороны – всё равно встретимся!” Так и случилось.
Морковки в своём огороде по осени натягал, почистил и мы её вместе грызли у перил самого широкого в городе моста (мама Лены одно время работала экскурсоводом, и Лена тоже знает про город всё-всё). Я пытался, жуя морковку, угадать имя отца Лены, потому что было интересно: как еë будут потом называть по имени-отчеству. Имя на букву “В”. Все перебрал, так и не угадал. Оказалось, Валентин. После толкование имён посмотрел, там автор пишет, что Елена Валентиновна – самая ленивая на свете, наверное, потому, что дважды в имени и отчестве встречается намёк на лень. Поживём – увидим. Более чем уверен, мы обязательно состаримся вместе. Потому что не предадим друг друга никогда. А я знаю, что любовь – это невозможность предательства.
Да, любовь – это никакая не романтика. Это такая тайна. Лена мне тут закат над рекой показывала – я её провожал на вечерние курсы на набережной. А у меня так живот при этом скрутило… На моё счастье, рядом какая-то стройка шла, едва успел попрощаться с Леной и забежать за забор. Там же всё рядом: и ЖКТ, и эта самая система, отвечающая за размножение живых существ. Одним словом, меня так от второй по первому шарахнуло, что просто смешно становится. И, вроде, прямого вожделения нет, я Лену не вожделею. А влечение – вон оно как сказывается…

—
Стоп, отключаюсь. Не всё, далеко не всё можно и приятно подслушивать. Ясно, что они не напишут сочинений на заданную тему “Что такое любовь” слово в слово так, как мыслят о любви. Но она же есть, любовь, я в этом убедился. Пусть кто-то из пареньков приведёт “литературный пример” из “Гранатового браслета” Куприна, второй – про Сонечку Мармеладову Достоевского, третий – вспомнит его же Настасью Филипповну, и далее по списку, но у каждого в душе живёт свой особый свет, своя неповторимая муза. Пусть даже и не описуемая высоким литературным слогом. Вспоминаемая корявым мальчишечьим языком.

Вы думаете, я не слышу мыслей девушек? Как бы не так. Я не настолько щепетилен, чтобы не заглядывать в их души. Да и не для развлечения это делаю. Я учитель литературы, архитектор человеческих дум (душ – это ко Всевышнему). Но думы у девушек правильные, как в них ни загляни. Они искренне пишут сочинения “так как надо”, “базируясь” на “нашем всём”, а именно, на двух письмах – письме Татьяны к Онегину и Онегина к Татьяне. Им большего и не надо.

Или же просто женская душа потёмки, и учитель литературы, даже вооружённый магическим даром, услышать и понять её не в силах.