Рассказ №13 Сокровище Гайбсов

Просыпаешься. Чувствуешь, как по телу пробегает бодрая дрожь. Мозг приходит в сознание, переставая грезить в мутных, размытых снах. Тело, упоенное продолжительным умиротворением, нехотя запускает свои процессы. Мышцы, кости, суставы наполнены сил и готовы осуществить все капризы сознания и организма. Ты готов жить, радоваться, встречать утреннее, радушное солнце, брать истоки нового дня. Глаза еще не открылись: веки, как в последний раз, сцепились в сладких объятьях, и все тело наслаждается этой заминкой. Но вдруг тебя передернуло от неописуемо гадкого чувства. К ласкавшейся в утренних лучах руке прикоснулась омерзительная, холодная, словно ручка двери зимой, пятипалая ладонь. Веки мгновенно отлепились, зрачки от неожиданности расширились, а рука рефлекторно прижалась к телу. Затем ты как можно быстрее, не дожидаясь прочих вольностей, вскакиваешь. Ты осматриваешься, но в диапозоне комнаты никого не замечаешь. Неужели это касание, которое буквально было здесь и сейчас, является плодом изощренного воображения? Или же это чувства и эмоции настолько возобладали над здравыми мыслями, что твое воображение уже внушило себе его реальность?
Но в один момент все размышления развеялись под игривое, беспечное сверкание. Уголки рта расходятся в заволакивающем экстазе, глаза лихорадочно скачут по будущей обстановке престижных антикварных магазинов. О да, никто бы не поверил, что это комната заурядного, городского сапожника. Обветшавшие своды, тоскливые стены, одна невзрачная полка, приколоченная лишь для цельности картины вопиющей тяжкой доли, составляют убранство скромного жилища. Но все эти предметы аскетичного быта еще более умалялись перед насмешливым, удалым танцем изящества. Под серым потолком, от которого штукатурка отчаянно отпадает сама собой, висит прекраснейшая люстра. Держась на золотой цепи, хрустальные гиацинты, прозрачные, тонкие лепестки и вуали хрупких, жемчужных бусин, укрывались в филигранных, бронзовых листьях. В центре люстры вниз падал пятифунтовый великолепный алмаз. На полке покоилась фарфоровая ваза, украшенная искусными рисунками эпохи Ренессанса, ее замысловатые, позолоченные ручки были испещрены мелкими лалами и сапфирами. Пожалуй, в скором времени стоит обзавестись массивным дубовым столом с бронзовыми ножками и резной столешницей, чтобы водворить эту вазу на ее истинное место. Но прежде всего надо определиться с нарядом. Нижняя одежда не имеет значения, в этом смысле можно остаться неприхотливым. Но верх… верх должен быть неотразим, бесподобен. Мягкая шляпа, отделанная пестрыми перьями и мелкими бриллиантами. Багровый, расписной дублет с серебряной каймой и медными пуговицами и поверх него парчовый, обрамленный золотой бахромой колет, расшитый жемчужинами и усыпанный бирюзой. Следом пойдут плундры с шелковыми розами, перчатки, унизанные опалами и прочими драгоценным каменьями и башмаки, обитые черным бархатом и украшенные пленительными, глубоко-зелеными изумрудами. Уже как неделю ты владеешь неисчислимыми богатствами, но никак не можешь насладиться радостью этой колоссальной добычи, подобной яблокам Геспериды. Наконец, ты воплотишь в жизнь те мечты, которые неделю назад казались недосягаемыми вершинами изысканной жизни. Но какова цена? Чем хватит сил пожертвовать ради бесшабашных прихотей? Тебя вновь одолевает смех. Неделю назад ты ходил по грязным улочкам, зазывая бесценных доверителей, удрученных негодностью башмаков или же их отсутствием. Но босые ноги обитателей захолустья нисколько не тревожили. Да, они совсем не походили на утонченных, мягкотелых дам в узорчатых платьях, огромных шляпах и миниатюрных башмачках, в которых можно было ходить разве что по выскобленным, блестящим паркетам и непокрытым головам. Но в прочем, что нам до знати, когда время обеду, а ты довольствуешься лишь воспоминаниями о вчерашнем ломте хлеба, да и сегодня наверняка придется повременить со щедрой трапезой.
Никогда, как во время голода, человек может быть настолько близок к безумию. Ведь всего за повседневную потребность, а порой ощущение или каприз некогда маститый и обстоятельный господин готов отречься от всех ипостасей в своем веку и пренебречь сокровенными чувствами. Неужели тогда все постулаты жизни и радости судьбы лишь бисер перед свиньями? Но с нами такого уж точно не произойдет, разве что может случиться помутнение и несколько зазорных погрешностей. В это время мимо тебя пробегала крохотная девчушка со сдобой наперевес. Ты сделал невольный шаг в ее сторону. Ты не слишком робок, чтобы, не поведя бровью, изъять хлеб из детских рук, но и не настолько надменен, чтобы чванствовать силой перед малым ребенком. И дабы следовать зову чести, ты умеренным шагом нагоняешь кроху и обращаешь ее к себе. Да, ты, сохранив достоинство, смиренно попросишь у нее благостыню в размере куска хлеба, не больше. Но внезапно тебя прерывает прикосновение холодного набалдашника, словно вокруг шеи обвилась скользкая змея. Это оказался мрачный мужчина, предпочитающий в одежде исключительно темные тона, особенно преобладал пепельно-черный.
– Как я вижу, вы не слишком состоятельны, раз не стыдитесь выпрашивать, – прервал неловкую тишину он. Ты ненадолго оторопел, но все же совладал со своими чувствами и не заставил незнакомца ждать.
– Ничего подобного, только порой я затрудняюсь уверить себя в том, что смогу сегодня пообедать – парируешь ты, стараясь не упустить девочку из виду. – Но все же вы окажете мне услугу, если купите у меня пару превосходных туфель.
– О нет, меня интересует нечто другое. Я бы хотел нанести вам визит сегодня по полудню, и назидательно советую вам не отказываться от него. Но я вовсе не лишаю вас свободы слова и произвола – все в ваших руках.
Ты наконец сумел оглянуться назад, уличив счастливую минуту, но маленькой торговки и след простыл. Теперь томное лицо собеседника претило тебе еще больше, и если он предложит тебе решительно абсурдную вещь, то волей-неволей ему придется раздобыть вожделенный обед на свои средства.
– Да, да. Но не смею более задерживать, – заносчиво выпалил ты. – Соблаговолите распрощаться. Незнакомец лишь презрительно ухмыльнулся и одернул черную полу длинного плаща.
Никогда человек не утратит первородных суетливо-рутинерских черт. Различие лишь в том, что в одних они терпеливо молчат, ожидая извержения подавленного пыла и восстания сдержанной в уздах рассудка надменности, а в других живо проявляются повсеместно. Вот и ты штопал изношенную пару кожаных сапог с задернутыми, потускневшими носами и занимал скудную фантазию чаяниями, что когда-то в сапожную лавку явится родовитый и плодовитый господин с приличным выводком, и закажет на каждого по паре башмаков или пуленов. Но ни зажиточного джентльмена, ни даже уроженцев захолустий на пороге не появлялось. И по щеке уже должна была бежать скупая слеза, но в кривую дверь украдкой постучали. Когда-нибудь ты обзаведешься прислугой, на плечи которой ты возложишь готовку, уборку и прочие обязанности, в том числе отпирание двери и прием заказчиков. А пока:
– Иду, иду. Ну не стучите же так настойчиво, это право пугает. Ну же! Ох уж эти деревянные засовы, вечно досаждают своими заскорузлыми формами. Сейчас, сейчас, обождите немного. Вот, входите, добро пожаловать!
– Добрый день, – сухо проговорил гость – вы ведь не запамятовали по поводу моего визита? Ведь наш разговор будет крайне серьезным. Хотя в противном случае все бы обернулось чревато лишь для вас, ведь над вашим кровом повис угрожающий рок.
– Но не ошиблись ли вы? – испуганно пролепетал ты. – Оглядитесь вокруг. Неужели в этом вы увидели следы скрытого злодеяния или непотребства. Или же меня самого вы хотите опорочить тяжким преступлением. Поверьте мне, вы лишь осмотрите мое жилище. Я живу, как жалкий, чахлый раб. Но я…
– Замолчите же! Я уверяю вас, что только хладнокровность и степенность уберегут вас от усугубления кары. Ведь преступление – высокомерное ощущение превосходства или же прихоть насытить его сполна, а такими недугами обладает каждый человек. Поэтому извольте присесть и прекратите метаться по комнате. Вот, возьмите, это превосходно успокаивает нервы.
Между тем мужчина разложил на столе несколько старых бумаг, с силой растер седой висок и заговорил так, словно выносил приговор о беспощадном и неминуемом наказании. За окном свирепствовала стихия. Шершавые, твердые лбы булыжников под стеной дождя будто изгладились и размякли. Ветви склонялись к самой земле, и крупные бриллианты капель скатывались на сырую мостовую. Ливень бил смоченным в божественных слезах хлыстом по коричневым спинам домов. А из-за угрюмых туч, заволокших небесный купол, на миг находило отдушину потускневшее солнце. Ревизор поставил стакан на стол и уныло, протяжно, словно писал лицемерную депешу, заговорил:
– Вы знаете, зачем я явился сюда?
– И знать не желаю, господин. Неужели вы не можете прекратить, ведь каждое слово кромсает мою больную душу.
– Тогда я перестану медлить и перейду к рассказу. Сорок лет назад, в этом маленьком городишке жил и трудился мистер Гайбс, ваш дедушка. Был он простым плотником, хотя образованием располагал приличным. Тяжелая жизнь его закалила и привила склонность к рутинерскому и грязному. Днем он исправно работал, да так что стружка и опилки лежали у него круглый год, а вечерами любил водиться в глубоких притонах и разглагольствовать с друзьями о злободневных и колких изъянах общества. Однажды, это было в разгар жаркого, летнего дня. Тогда он, беспечно посвистывая, мастерил нехитрый стул по заказу соседа-адвоката. Деревянная пыль разлеталась золотым облаком и кружилась в теплом луче солнца, оседая на обветшавшую мебель, кривые балки и мутные окна. В дверь легко постучали. На пороге появилась некая мисс Фрай с непослушными, темными кудрями и большими, проницательными глазами. Она с обворожительной грацией проплыла под своды закосневшего в рутине жилища и отрывисто проворковала:
– О, мистер Гайбс, вы как всегда неотрывны от благого труда, – в это время она брезгливо отмахивалась от пыли и откидывала лакированными башмачками дощечки, – но сегодня отменная погода, да и к тому же ваш клиент – адвокат невыносимо скучный собеседник, пожалуй, его безрадостная мина не изменилась бы, даже если бы ангел сам окунул его в Вифезду.
– А знаете, что? Вы правы, – поддержал он, вставая с места и подойдя к ней, – этот гадкий стул мне порядком осточертел. А погода и вправду славная и к тому же скоро закат. Вы ведь знаете, какие у нас закаты?
Через неделю они сыграли тихую свадьбу. Уже через год у них родился ребенок. Но вместе с неиссякаемым счастьем в дом постучала беда. В мастерской Гайбса неделями, а порой месяцами не было заказчиков. Про многие блюда и услады семье плотника пришлось надолго позабыть. Каждое утро хозяин жилища брался за топор, и, истекая потом, тесал жесткие поленья, а хозяйка ходила на дальний, чистый ручей за ледяной водой. За обеденным столом они жевали скудные пожитки черствой земли и пыльную крупу. Через месяц мистер Гайбс нанес неизгладимый ущерб усадьбе местного лорда. Тайно ограбив богато убранную прихожую, он скрылся через разбитое витражное окно из муранского стекла в обрамлении из черного дерева. Но в ту же ночь кара настигла кров Гайбса, и верные повинные лорда сожгли дом. Это было сорок лет назад, и мы выказываем свои крайние соболезнования по поводу скоропостижной и ужасной смерти вашего предка. Но как вы понимаете, в опрометчивости он обременил своих потомков затянувшейся петлей долга. Ваш отец не смог возместить ущерб, который претерпел почтенный и уважаемый лорд. И теперь непримиримая ответственность легла на ваши плечи. И помните, петля стягивается и скоро стеснит молодые жилы, удавит вольные вдохи, скует свинцовыми кандалами гладкую, бескровную шею. Или вы хотите вновь запятнать семейное имя несуразным бездействием, как ваши отец и дед?
– Но и мой отец…- не успел окончить фразу ты.
– О, давайте не будем предаваться излишним воспоминаниям, лучше перейдем к сумме долга. Ваш дед выкрал из дома его светлости серебряный подсвечник, швейцарские часы на цепочке, медный театральный бинокль, цветные платки из китайского шелка, берилловые сережки в золотой оправе, опаловые гравированные запонки, часы из красного дерева и золотую статуэтку Фемиды с бриллиантами у ног, а также он разбил семейную реликвию его светлости – старинное готическое витражное окно. Итого триста тысяч фунтов стерлингов, сэр, вы должны отдать нам.
Ты совершенно опешил. Лицо бледнело и вновь густело багровыми красками. Глаза стремительно тлели от обреченности и дикого негодования, словно навьюченного осла хлестали жгучим кнутом. За какие пороки тебе выпали такие муки? В чем ты нашелся настолько предосудительным и очерненным? Ведь не ты нашептывал своему предку о том, чтобы совершить злодеяние, не ты виновен в малодушии и трусливости отца. Неужели теперь овца будет убирать навоз за овцой и пасти, защищать ее. Зачем нужен Добрый Самаритянин, когда странник сам бросается в руки разбойников и бездарно расточает имущество? Ты взглянул на пристава. В руках он держал восхитительную, обитую черным бархатом шляпу с пепельным, изящным пером. В кармане мягких, бархатных брюк завораживающе мерцали солнечным диском золотые часы. До блеска вычищенный циферблат вертел вокруг себя хрупкую, миниатюрную стрелку, похожую на императорский вензель, а гофрированная заводная кнопка задорно подмигивала. Ты перевел взгляд на лицо чиновника. Он, преспокойно потупив глаза в пол, нетерпеливо моргал. И этот господин, наслаждающийся благосклонностью и щедростью судьбы, смеет расхищать тех, кого вчера в упоительной неге с презрительной усмешкой называл отребьем и трухой общества? Их опьяненное правосудие идет к алтарю под руку с безумием, закалывая своим мечом овец во славу власти и богатству. Бедняки должны подбирать крошки, упавшие с роскошного стола изнеженных филистеров, с ненасытной алчностью для сладострастной корысти и льстивыми, красивыми устами для сентиментальных дам. Разве в это истина жизни? Пусть овец пасут, стригут и оберегают люди, а безумные странники спешат в бездну погибели и разврата. Нет, ты не будешь жертвовать кровом, свободой, не станешь посвящать жизнь унизительному подобострастию перед богемной знатью, они сами за все расплатятся! Глаза твои налились кровью, рот растянулся в жестокой, непреклонной насмешке. В это же время ты напрягал все свое сознание, чтобы вспомнить, где ты оставил свое рабочее, заточенное шило.
– Сэр, с вами все в порядке? Должно быть вам стало нехорошо, я все понимаю. Но если вы не располагаете такой суммой, можете продать мастерскую со всеми инструментами и обувью или дом. У вас есть какие-нибудь ценности?
Наконец, ты нащупал удобную рукоять и тонкое, словно жало осы, острие.
– Моя единственная ценность – это жизнь! – с этими словами ты, страшно вопя, набросился на пристава с длинным шилом в руке. Послышался треск стула, глухой удар двух тел о каменный пол и жуткий, зловещий шум борьбы.
По крышам скатывались последние капли дождя. Напористый гвалт сменился робким бренчанием на фибрах унылой провинции. В мастерской сапожника господствовала незыблемая тишина и муторный смрад. Ты неотрывно смотрел на распростершееся в роковой позе мертвое тело с застывшими, стеклянными глазами и болезненно синими губами. Швырнув в сторону обагренное шило, залитое страшным грехом, ты медленно сел на стул. Он сам возместил долг своей овцы собственной жизнью, дыханием, сердцем, разумом. Безропотно лег на жертвенник того божества, пред которым преклонялся и умалялся. И пускай его душа вознесется на небеса, ведь перед концом он поступил по настоящей истине, ведь правда?
– Нет, это сумасшествие, – процедил кто-то.
Рассудок твой был настолько помутнен, что ты хладнокровно развернулся на стуле и, сохраняя баланс на грани полного равнодушия и неимоверного потрясения, спросил:
– Что? Кто вы?
– Посмотри на пол, и тебе все откроется.
Ты с молниеносной скоростью опустил взгляд и начал метаться глазами по освещенному вечерним солнцем полу. Там рябели золотистые блики, чернели стены и приоткрытые ставни, тонкая полоска света прорвала сумерки комнаты. Ты подошел к окну, невольно подставив затылок падающему зениту, и на миг волосы встали, словно гибкие шпицрутены, спину обдал отвратительный холод. Полоска была решительно пустой, ничто не возмутило ее повседневности, будто ты и не стоял напротив солнца. В комнате разразился гулкий, черствый хохот палача.
– Я – тень. Отныне я имею свободу, поскольку мне несносно претила ваша зазорная, жалкая жизнь. Вы – обычный сапожник, который до исхода сил запряжен в ярмо рутины, и позорное клеймо вашей семьи. Вы запятнали неизгладимым отпечатком страстей и изощренной кровожадности свою мелкую душу, поставив вето собственной судьбе. Во всеоружии бездумности вы обратились против постулатов, недавно свято чтимых. И гнить в расцвете сил в бесконечной близости с чудовищем сопоставимо с адом.
Глубокая жалость к своему горю уксусом обливала рваные раны содеянного, но, если есть уксус, значит найдется и елей. Ты подбежал к убитому и, судорожно дрожа, принялся выворачивать карманы, окропленные кровью. Толстыми, но умелыми пальцами ты достал из кармана часы на цепочке и кружевной носовой платочек. Затем ты поднял мокрые полы плаща и, о радость, зазвенели вожделенные монеты. Ты с изумительной проворностью вынул большой бархатный кошель, и по полу раскатились сотни мелких, золотых монет.
– Ступай, иди куда хочешь, – обратился ты к тени – ты всего лишь мертвая, бесплотная душа, угнетающая, словно надгробие и пустая, как высушенный северным ветром лист. А я уже не сапожник, а знатный лорд. И извольте обращаться ко мне «господин», кем бы вы там ни были. Прощайте! – едко и гордо засмеялся ты.
Углубившись в проблемы личной жизни, суеты обывательского строя ты порой столько упускаешь. Ты бежишь по мощенной улице и замечаешь миниатюрный, аккуратный дом, а ведь вроде совсем недавно здесь высилась ветхая постройка. Проходя мимо знакомого жилого здания, ты припоминаешь, что здесь жил твой одинокий приятель, а сейчас к окну прилипли забавные рожицы двух мальчуганов. Хорошо ли это или плохо, ты додумать не успеваешь – впереди показывается привычное глазу здание кабака.
– Давайте еще по бокалу! Сегодня я плачу за всех. Любезнейший, подайте сюда бутылку рейнского, бренди и чего-нибудь еще подороже!
Расплывшиеся, веселые лица друзей, несколько опорожненных бутылок, холодный бокал, удобно сидящий в руке – все это придает неприятностям и недоразумениям шуточный оттенок, и жизнь умещается на левой ладони (правая занята бокалом), как небольшие песочные часы. Ты со знакомыми окружил стойку и апатичного трактирщика, который уже битых полчаса трет прозрачный стаканчик и потчует разгорячившихся гостей. Но тебя поглотило чувство, граничащее с откровенным пьянством и счастьем, и ты с самой блаженной улыбкой разглядываешь разводы на несчастном стакане и выслушиваешь околесицу своих собутыльников. Трактирщик перестает истязать стакан, друзья заканчивают повествование, ты поднимаешь взгляд на стойку, и твой отрешенный взор сменяется на проницательный. За приятелями беспечно расположилась мутная фигура тени. Наверное, именно во время опьянения человек может так быстро менять свое настроение. Лицо твое искажается, в душе поднимается чувство несостоявшейся мести. Глаза наливаются кровью, и ты понимаешь, что обязан взять плату за дерзкие слова тени. Ты разбиваешь бокал о край стойки и кидаешься сквозь людей на тень с неистовым ревом. Падаешь на пол, колотишь его в надежде задеть бессовестную тень.
Тебя поднимают чужие, крепкие руки, и ты слышишь, как незнакомый голос обращается к другому:
– Даже не знаю, куда его: в тюрьму или в лечебницу? Он был пьян и напал на человека, но в то же время, по словам очевидцев, он вызывал на поединок какую-то тень.
Над тобой окончательно берет верх неимоверная слабость, и ты впадаешь в забытье.