Рассказ №4 Сны начали подводить

Скрип полов, незаметный шепот, шорохи, шорохи, шорохи… шорох, чокаться, трущоба… шов, крыжовник и обжора. Не спится… (не-снится)
Поворот головы, зеленая занавеска – тихое колыхание, так покачивалась трава вокруг пруда в детстве. Мне 64. Всю жизнь я думала, что сны – надежный советчик, на который можно положиться, но в последнее время и они стали подводить. Через сны всегда удавалось лучше прочувствовать реальность, чем после пробуждения, когда приходилось напрямую контактировать с окружающим миром;… такой предмет был в 4 классе, помните? Наверное, уже и забыли. А мне недавно приснилось, и вот вспомнила. Сны чем хуже воспоминаний? Такие же раздробленные, сладкие, приумноженные. Иногда мозг отбрасывает некоторые (по моему мнению, не такие уж и нужные, раз забытые) факты реальности, которые были (или не были), и все становится только лучше. Мы не можем рассчитывать на то, что «реальность» настолько уж более правдива, чем мир сновидений. Там тоже кажется, что все настоящее – но лишь в моменте. После пробуждения мы думаем: ну это точно был сон, это понятно; хотя кто его знает…
Детский крик, топот ног, одиночество в квартире, сквозняк, опустение, опу-холь. Не подумайте, со мной все хорошо, это все мысли, звуки, воспоминания о чувствах. К своим годам поняла, что жить ощущениями и ассоциациями куда приятней – на ощупь понимать слова, острые йодированные гласные, свистящие полулунные согласные, закругленные носовые; абрикосовый цвет – мягкий и насыщенный, сладкий и ароматный, как вечер на природе после паляще-жаркого дня без единого ветерка, майский вечер, пропахший ворованными и оттого вкуснейшими фруктами и полевыми цветами, костром и шепотами ночи; абстрактными руками пытаться прощупать вкус влажной земли, ощутить ее суть, прикоснуться к ее природе – вот ради чего стоит жить, ради брызг родниковой ключевой воды, но лишь представленных, увиденных когда-то, полузабытых в воспоминаниях, и вновь возрожденных к жизни. Или ради чувства, когда в школе трогаешь мел влажной от страха и волнения рукой, ощущая запах тряпки, классной комнаты, живых цветов, и понимаешь, что никак не можешь написать на доске решение примера, не можешь понять, зачем надо учить таблицу умножения, и почему учительница не может просто посадить тебя на место, просто пощадить. Это ощущение с тобой навсегда, пальцами вечности пронизывает ужас, проникая в сердце, и горло сжимает изнутри ком, и давит, и распирает; не дает сказать, что чего-то не знаешь, ведь во втором классе надо все знать, и можно лишь пытаться сглотнуть, но в пересохшем рту не осталось слюны, и все тело сводит. Мел растаял. Будто в аду, внутри начинает гореть огонь, и бьет по носу, и извергается слезами. Стыд. Вечность. Ощущение, чувство (шестое? уж точно лишнее), воспоминание, которое приукрасится, поменяется и точно приснится, множество раз, перевоплотившись. Учительница будет шестиглавым драконом, а вместо меча у тебя будет лишь подтаявший мел и ком в горле. … Вот что значит по-моему, чувствовать, ощупью проникать в жизнь, светить огарком свечи в потаенные уголки, заглядывать за колоны баррикад и кончиками пальцев прикасаться к сути. И все это возможно – через сны.
Когда мне было 15 лет, мы с моим другом решили вести дневники снов, чтобы потом читать их друг другу. Мы верили – в снах мы можем быть кем угодно, там живется совсем иная жизнь, там возможно все, а значит, реальность вне сна – лишь ограничитель, знак стоп на пути к достижению безграничной свободы, а также, что реальность – лишь малая часть мира снов, раз в ней нельзя и половины того, что можно во снах. Что вообще значит проснуться? Может, однажды попав в сон, мы все еще спим?
К нам периодически присоединялись некоторые одноклассники, наши парни и девушки, друзья и подруги, но все они, каждый по-своему, отпадали, облетали с нашего увлечения как осенние листья, высохшие перед холодной зимой. Мне до сих пор кажется, что они просто боялись волшебного нектара, что тек в стволе нашего древа познаний и проживаний, такого могучего и безмерного, так разжигавшего в нас страсть к жизни, волю к борьбе, смелость идти против и до конца, что не выдерживали и угасали как искры от костра. Но то, что происходило, когда мы оставались вдвоем и часами обсуждали сны, сны, и еще раз сны, было не передать словами. Мы ощущали, что знаем что-то, что чувствуем что-то, понимаем, видим, слышим и можем высказать друг другу (но все же не до конца!) что-то, чего другие не замечают и не понимают. Глаза горели мечтой, идеей, и мы часто представляли, что спим, и не знали, как это опровергнуть, от этого становилось как-то по-особенному спокойно, уверенно и – чувственно. Сны не обязательно должны были происходить у кого-то в голове, вся вселенная казалась иногда одним большим сном.

Страх смерти преследовал с 23 лет, когда моего друга не стало. Он проявлялся в самых незначительных деталях и фрагментах реальности, когда я вдруг вздрагивала, если поезд в метро тормозил слишком резко, и все внутри съеживалось и замирало, когда у соседей сверху что(?)-то падало на пол, или когда внезапно окатывало холодной водой ощущение, что не можешь дышать, или когда трясся старый лифт в доме, а в этом лифте (еще живая) – я, или… да, во многих обычных моментах это проявлялось, чувствовалась волна, которая подкашивала колени, вода, подступавшая к горлу, а сердце силилось вырваться из груди и – пропускало удары, один…два…три… Нет у меня больше сердца? а жизнь – есть? От жуткого ночного стука в дверь, за которой пьяный сосед перепутал квартиру, от машины, затормозившей в последний момент (почти вовремя) – сердце чувствовало подвох и повод. Но все это было не всерьез, мимолетно, шуточно. Зато как хорошо этот страх чувствовался во снах.
Монстры снились мне редко, и только в детстве, дальше я лишь научилась принимать этих существ за существующих, особенно когда мы с моим другом, чуть раньше, еще живым, обсуждали, кого ощущаем во снах, и сошлись на том, что это одни и те же образы. Существа не обязательно были одинаковыми, но их метафоричность, символ их присутствия, та самая пресловутая суть были очень похожи. Мне снились пластилиновые существа, два или три метра высотой, от которых ноги отказывались бежать, и зыбучие пески всасывали тело в стены, в пол, наполняли рот и нос, и мешали дышать, и я жила этим миром, преодолевала себя, заползала в пески и позволяла себе раствориться в них, затеряться от более (на деле – менее) опасной угрозы, авторитарного разорванного человека из бурой (сине-фиолетово-черно-желтой) смеси пластилина. Это был мой символ страха, мои бездействие и беспомощность. Он приходил в разных воплощениях, но я воспринимала это как переодевание, – в какие джинсы не влезь, сущность будет одна. Сущность существа из плоти, железа, воды, молока, пластилина, из бесплотного духа, пугавшего, стремящегося напугать. И я пряталась, пока, после смерти друга, не поняла, что стоит начать бороться.
Он рассказывал про своего монстра, черную массу, иногда бесформенную, иногда сформированную в нечто, подобное чему-то реальному, светящуюся изнутри неземным ясным светом, которая не делала ничего, – не гналась, не кричала, не преследовала. Она просто была. Она появлялась, и он знал, что это – кошмар, что стоит бояться, и что так будет выглядеть его смерть. Он никогда не боялся смерти на самом деле, просто знал, что умрет, а после – не будет ничего, и это его успокаивало. Когда мы еще были вместе, сны наши чаще были спокойными, умиротворенными, как отблеск закатного солнца, как звезды, яркие и большие, безграничные, бесконечные, как ветер с моря. Ему чаще снились кошмары, но они были фантастическими, мифологическими, а связанные с жизнью ситуации мы привыкли не называть кошмарами, ведь отношением к вещи мы можем поменять ее значимость в сознании относящегося, – так мы решили. Во сне это более чем возможно, будто бы нас (меня) становится двое, и одно из этих двух боится, рационально мыслит, анализирует, а второе имеет над первым верх, и может заставить осознать-ся, перестать мыслить конструктами, концептами, шаблонами, чувствовать страх, думать. Будто бы первое живет внутри коробки сна, а второе – вне, над, за.

Перед смертью друга мне несколько недель снился один сон, то есть, я переживала одно и то же состояние. Мне редко тогда снились сны без цвета и картин, сны звуковые или чувственные, не подкрепленные видением. В том сне я слышала вой сирен, сравнимый с плачем банши, всепоглощающий, звучавший громче ударов сердца, громче страха, потом шум толпы, словно пытающейся спастись, митингующей, или бегущей куда-то, и плач, и ощущала, что всем страшно и больно, и все страдают; было ощущение: звезд нет, света нет, все исчезло, хотя ничего и не было, были лишь звуки и представления, воспоминания о моментах, которых не было в прошлом, если время – линейно; если же смотреть на время как на нечто, что можно сдвинуть, ведь оно существует всегда и знает все, и в нем уже записано все, что произойдет и произошло, и происходит, и если выкинуть прошлое и будущее, настоящее и предпрошедшее как концепты, можно представить, что это уже (было?) есть, – всегда; получается, ничто, или момент, есть всегда, верно? или будет всегда, или был всегда, или был перед тем, как быть, или есть в процессе того, как что-то еще есть или уже было; ничего не было – остались лишь страх, боль, страдание и плач, вой сирен, и чувство, давящее на грудь и на голову, неизмеримая тревога, тоска, и вой сирен, продолжающийся вечно, вечно, вечно(?). В миг все выключалось, включался свет, белый-белый, как выпавший молочный зуб, появлялось ощущение дежавю, и жужжание пчел, и копошение в земле червей, и зарождение жизни, и – смерть.
Моему другу снилось то же самое, и время он ощущал так же. Ситуация, которая нам снилась, будто есть всегда, даже была или будет не подходят, ведь мы живем в моменте, который длится вечность, и время на самом деле невозможно измерить, ведь оно не идет, оно просто есть. Когда мы впервые рассказали друг другу этот сон и поняли, что он об одном и том же, он посмеялся.
«Я думал, моя смерть будет черной, огромной и светящейся изнутри, – сказал он, – как в тех моих снах-кошмарах. А она будет… то есть… я хотел сказать… она есть – ничто. Эти сны построены на ощущениях и звуках, только и всего. Так странно, я даже представить ее не смогу.»
Как мы поняли, что сон – о смерти, было вполне очевидно, ведь тревога, печаль, тоска и страдания недалеки от нее, но как мы поняли, что смерть придет именно к нему… этого я до конца не знаю и не могу объяснить; и к своим годам и забросила попытки объяснить некоторые вещи, они просто ощущаются сами по себе, просто вмиг понимаются, постигаются какой-то неподконтрольной тебе частью сознания и остаются довлеть, нависая сверху.
Во сне я в первый раз ощутила, что время лучше всего представляется как некое переплетение форм, объединенное одной атмосферой, одним воздухом, пронизывающим все бытие. Как чуждо было осознание, и как резко оно вонзилось в голову, что в тот момент, когда мы обсуждали этот сон, мы оба были уже мертвы и еще живы одновременно. Но даже тогда страх смерти не застал меня, ведь я еще не отвыкла – время линейно и смерть приходит постепенно, а болезнь – лишь следствие нашей смертности. Но я была здорова…
Всю жизнь после его смерти я продолжала вести дневник снов, в которых было больше правды и анализа, больше искренности и чувств, больше возможностей, больше страхов, чем в реальном мире. Во сне ситуацию можно покрутить с разных углов, несколько раз; одномоментно не осознаешь всего, что произошло, не заметишь всех деталей. Я чувствовала, что отчасти мертва, а он – отчасти жив, и это заставляло меня продолжать писать, видеть, ощущать, познавать. Мир приоткрывался мне все больше с каждым новым сном, и я могла предугадывать больше и больше. Кто-то назвал бы это ясновидением, даром прорицания, но это было лишь ощущение единства вселенной, и понимание, не предвидение, но четкая убежденность в том, например, что нечто произойдет, ведь я воспринимала это как нечто уже произошедшее и происходящее сейчас. Вечность и вселенная сливались в один поток, и я знала, что будущего и прошлого не существует, и что мы многого не понимаем, и что открытия науки будут связаны с отказом от линейного времени и от фрагментации истории. Ведь почему история повторяет себя? Лишь потому, что время – это конструкт, и события трехсотлетней давности могут и будут происходить сейчас и еще через 578 лет, и будут одной временной петлей, и будут случаться вечно и одновременно, и будут втянуты туда одни персонажи, переодетые, как существа из снов, но те же в сущности. Разные вещи открывались мне, разные факты я знала и ощущала так же четко, как знаю, к примеру, что на руке у меня 5 ногтей и одно кольцо.

Но, как я уже сказала, и сны в какой-то момент стали подводить. Ведь однажды, совсем недавно, я просто перестала их видеть. Значит ли это, что я не видела их никогда? Возможно. Или может я вижу их, но не в привычной мне форме, и потому не могу быть в них, не могу их прочувствовать, понять и постигнуть. Я чувствую себя абсолютно отстраненной от этого мира, такой вырванной и беспомощной, будто бы мне отрезали что-то настолько важное, удалили то, что помогало мне видеть мир, и жить, и познавать… Я перечитываю дневники и взываю к ощущению вырезанных частей моей сути, мысленно пришиваю на место оторванную коленку и чувствую абсолютную пустоту, пытаясь двинуть ногой. Конечно, я помню, каково это было, когда в первую ночь за всю жизнь я не увидела ничего. Я проснулась, будто меня убили. Выскоблили изнутри, все органы сложили в черные мешки, завязали и кинули птицам, чтобы они ели мои кишки, а я на это смотрела; пустая. Будто глаза повернули зрачками назад, вовнутрь, а там – плесень и тень, затхлый воздух и черная чернь.
Сны стали подводить… это да.

Пытаюсь понять тишину и отсутствие, пытаюсь увидеть в ничто намек на то, что так желанно и забыто, будто бы не можешь вспомнить что-то, что помнил всю жизнь, и это ощущение точит, и изводит, и ты точно уверен, что знал это когда-то, но не можешь вспомнить даже отсвет того, что было. Мне остается лишь постигать невероятное бесчисленство снов без всего… даже без звука, даже без ощущений… похоже, скоро та, которую невозможно даже представить, придет ко мне.