Рассказ №2 Регулярность запрещается

Марина говорила, что наш мир как будто создан для её удобства и подогнан по её размеру. Марина говорила, что всегда и везде чувствует себя в своей тарелке. Она вообще слишком много говорила. А я не мог не видеть, что вся эта её тарелка испещрена трещинами, из которых с оглушительным свистом вырывается сквозняк другой реальности. Ещё в детстве я убедился, что никто, кроме меня, этого не понимает. Многие люди, которых я встречал вокруг, возможно, что-то ощущали и тряслись от смутного беспокойства, но никто из них не был способен видеть очевидные вещи. То есть, видеть, их было нельзя, но можно было чувствовать так же ясно, как мы чувствуем тепло и холод, а дельфины чувствуют магнитные поля. Полжизни я искал кого-то, кто обладает таким же шестым чувством, а нашел вместо этого Марину. Точнее, Марина нашла меня. Мы учились на одном курсе математического факультета, хотя она была старше на два года. Никаким шестым чувством она не обладала, но имела незаурядные художественные способности и приличный для нашего факультета интеллект – это в дополнение к несгибаемому нарциссизму и сияющему самодовольству. Я нужен был ей для того, чтобы выполнять за неё задания по математике, но и, видимо, зачем-то ещё. Потому что не стала бы она спать со мной ради контрольных?
Свидания происходили у нас довольно странно. У Марины была привычка спать на полу, подстелив только тонкое одеяло. Вроде бы насчёт позвоночника, но я подозревал, что она о чём-то догадывается и по своей убеждённости в целостности нашего мира, хочет быть ближе к земле. Когда она ночевала у меня, я ложился в кровать, а она – на пол рядом с кроватью. Забиралась ко мне, чтобы заняться любовью, а потом снова уползала на пол. В одну из таких ночей, когда я не видел её лица, но знал, что на тут внизу, под кроватью, я решил поделиться с ней своим секретом.
– Знаешь, почему у меня так хорошо получается математика? – спросил я.
– Потому что ты невъебенно умный? – ответила Марина.
– Нет, – сказал я и остановился, потому что никогда не думал о том, как всё объяснить другому человеку. – Понимаешь, есть ещё один… ну, мир. И я его чувствую. Он близко ко мне.
– И где он у тебя?
– Он рядом. Он везде.
– Он сейчас в этой комнате?
– Да нет, – усмехнулся я. – Но я везде чувствую трещины, через которые он прорывается к нам.
– Трещины сейчас в этой комнате?
– Да перестань! Их нельзя увидеть. Надо специальное чувство.
– Ну и что там в этих трещинах?
– Числа. Это мир чисел, и они прорываются в наш мир оттуда.
– А… Так бы сразу и сказал.
– Поэтому я всё про них знаю. Я как будто вижу их насквозь.
– Ну ты и ботан!
– Я чувствую про них всё: кто на кого делится, у кого какие особенности… Ты вот, например знала, что никаких чисел, кроме натуральных, на самом деле не существует?
– А корень из двух?
– Просто взяли двойку, которая пришла к нам из другой Вселенной – и изуродовали.
– А пи-квадрат поделить на шесть?
– Это умозрительный конструкт. Нет, конечно, иррациональные тоже существуют, но они не живые.
– А двойка живая?
– Да.
– Ой, всё!
– Я серьёзно.
– А геометрия тоже оттуда?
– Нет. Но я ни хрена и не понимаю в геометрии. Если только в аналитической.
– Ага! Я видела, как ты её в уме решаешь!
– Нет, это просто потому что я невъебенно умный.
– И ещё скромный!
– Марина, я делюсь с тобой своим секретом.
– Ну охуеть у тебя секрет! А ты сам тоже оттуда?
– Наверно да.
– И какое ты число?
– Семьсот семьдесят одна тысяча семьсот восемнадцать.
– Это трындец. Стоп!.. Это же твой домашний телефон!
– Чистое совпадение.
– Хорош из меня дуру делать! Спи давай, невъебенно умный!

Короче, в вопросах потустороннего Марина была такой же стенкой, как и в вопросах общей эмпатии, и такие стены окружали меня со всех сторон. Единственное, что утешало – так это то, что стены были полны разломов, и оттуда градом сыпались числа, такие родные и уютные. Например, я видел число 9594, и сразу понимал, что оно делится и на девять, и на два, и ещё на пятьсот тридцать три, которое, между нами, тоже не такое простое, потому что произведение тринадцати сорока одного. (Привет, тринадцать! Давно не виделись!) По этой причине в детстве я не очень любил простые числа – их не интересно «расковыривать», но потом понял, повзрослев, что смотреть на них надо не изнутри, а как бы с высоты птичьего полёта. Тогда становится понятно, что они среди других чисел образуют чудесную решётку. Чудесную – потому что в ней только одно правило: никаких правил! Регулярность запрещается! Особенно мне нравилось число четыреста один – и простое, и ещё довольно красивая сумма квадратов. Когда где-то говорилось: «Возьмём какое-нибудь простое число…», я всегда выбирал четыреста один. В жизни всё это совершенно никак не помогало. Даже в учёбе такая способность была практически бесполезна, зато создавала общий фон экзистенциального кризиса и кучу проблем в общении. В общем-то, мы с Мариной оба были изгоями. Она – по причине выдающегося снобизма и высокомерия, а я – потому что интересовался показаниями счётчиков больше, чем людьми.

Единственный человек, которого я подозревал в чём-то похожем на моё чувство, был приятель Виталя с исторического. Мы часто ездили в университет в одном и том же трамвае, и в какой-то момент поняли, что для нас обоих в трамвае главное – номер, только с разных сторон. Если мы оба стояли в утренней давке и видели на замёрзшем стекле число 1321, то я сразу замечал, что оно простое, а также что тринадцать и двадцать один – два подряд числа Фибоначчи, и видел в этом красоту. А Виталя, не мог воспринимать его иначе как 1321-й год и пускался в бесконечные рассказы о проклятых королях и бесславном конце династии Капетингов. И поскольку все трамваи, ходившие в нашем районе, принадлежали к депо номер один, и следовательно, начинались с единицы, у него всегда находилась подходящая история. Если же мы оказывались в тех краях, где ходили трамваи из второго депо, то он тоже не терялся и на голубом глазу начинал подробно рассказывать о событиях какого-нибудь две тысячи сто шестьдесят четвёртого года. Это было даже интереснее, поскольку двадцать второй век к нам гораздо ближе, чем четырнадцатый. Виталя был крупный жизнерадостный здоровяк, полный энергии и деревенских замашек, из тех, кто по улице идёт вприпрыжку, сбивая с ног не успевших увернуться прохожих. Считался он, несмотря на вполне здравый ум, опасным фриком из-за зычного голоса, неостановимой болтовни и дурацких манер. К тому же, он презирал женщин – они были для него мелковаты, а ему непременно надо было обладать не менее чем мужским телом, чего он особенно не скрывал. Короче, неудивительно, что его побаивались.

Так мы и дружили втроём: Марина, Виталя и я. Точнее, это они дружили со мной, потому что друг друга на дух не переносили. Он ненавидел женщин, а она ненавидела болтунов и вообще всех, кем трудно было манипулировать. То есть, в какой-то момент моей жизни у меня было целых два человека (абсолютный рекорд!), которые знали о моих шестых чувствах и эмоциях и всё ещё продолжали знакомство.
Однажды мы все втроём сидели с пивом на траве, на небольшом пригорке над одной из главных улиц нашего не слишком живописного города. Чтобы Виталя и Марина оказались на одном гектаре – это исключительная редкость, которая оказалась возможной только по поводу моего дня рождения. Кажется, мне тогда стукнуло простое число двадцать три. Неизбежно в какой-то момент речь зашла об имениннике, и потом сразу же о числах. Раньше Марина как-то старалась щадить меня, но со временем, кажется, я становился нужен ей всё меньше, и в этот день её прорвало.
– Это полная чушь! – сказала она. – Я как бы тоже училась на математическом, и кое-что тоже знаю. Чисел слишком много! Какие-то что-то значат, но большинство – не имеют никакого смысла! Просто наборы цифр! Просто вы видите только те из них, которые вам нравятся, и вам кажется, что они все особенные.
Я на мгновение поппытался: знаю ли я хоть одно число без каких-то замечательный свойств, но не смог вспомнить ни одного.
– Да ерунда! – воскликнула Марина. – Вот автобус. Что в нём такого? Самое обычное число без свойств. Вы ничего не придумаете!
На светофоре действительно стоял автобус с бортовым номером 1729.
– Так… – попытался спасти меня Виталя. – Это у нас восемнадцатый век…
Он принял сосредоточенный вид, но неожиданно смог вспомнить только год рождения Екатерины Второй, и то не был уверен. А меня вдруг осенило. Как же я никогда не встречался с 1729 раньше лицом к лицу?!
– Это потрясающее число, – сказал я, – изумительное.
– Чем? – нервно спросила Марина.
– Это же… Наименьшее число, которое можно представить в виде суммы двух кубов двумя разными способами! Да… Десять в кубе плюс девять в кубе или двенадцать в кубе плюс один в кубе!
Вы оба ебанутые! – сказала Марина и больше не проронила ни одного слова, уткнувшись в телефон.
Вообще со временем она стала меня как будто презирать, хоть я и не давал для этого специальных поводов. Просто она презирала всех, кто не был ей полезен. Мы с ней ещё виделись потом, но секса у нас, кажется, больше уже никогда не было. Зато, как ни странно, был с Виталей. Пару раз он всё-таки уговорил меня на свои глупости, потому что ему хотелось утвердиться надо всем, что он видел вокруг. Это оказалось очень неуклюже и не доставило мне удовольствия. Я понял, что никакого шестого чувства у Витали нет, а в числах для него важны не сами числа, а только словоблудие вокруг них. Мы продолжали общаться, хотя я постепенно терял интерес, а он – наоборот, может, из-за того, что никто больше не хотел слушать его длинные жаркие монологи на отвлечённые темы, а я по своей неразговорчивости мог сойти за хорошего слушателя. Я не возражал, но со временем эти двое стали как будто растворяться в атмосфере. Марина звонила всё реже и реже, но только если ей что-то было нужно, а потом вообще уехала, кажется, даже за границу. А Виталя пошёл по другой лесенке: сначала подался в реконструкторы, потом в религиозный мистицизм, а потом, как все активные геи, полюбил родину. Такое извращение было слишком вычурно даже для меня, и я остался один.

Интересно, какой была бы жизнь Робинзона Крузо на острове, если бы он не знал, что за морем совершенно точно есть Англия с чаем, табаком и закрытыми клубами? Я знал. Я решил, что если уж попал на эту неприятную планету с её корявой евклидовом геометрией, в которой я путался, как в дырявом пододеяльнике, то надо бы как-то обустраивать свою жизнь здесь. Заканчивать учёбу, устраиваться на работу, даже заводить друзей. У меня получалось, потому что я же не был ни идиотом, ни сумасшедшим. Я просто пользовался гостеприимством этой земли, где каждый вечер идя домой, ты находишь дом на том же месте. О числах я больше ни с кем не разговаривал. Даже небо, которое казалось мне раньше изрезанным разломами и дырами, ведущими в другую реальность, постепенно стало заживать. Только изредка я чувствую, что за спиной бывшие соотечественники приподнимают край заката и украдкой наблюдают за мной, шепча: «Счастливчик! В люди вышел…»