Рассказ №18 Горыня, Дубыня да Усыня

Жили друг от друга недалечко три богатыря, три неразлучных друга, три приятеля: Горыня, Дубыня да Усыня.
Славились они средь честного люда кажный своим ремеслом да умением, хотя и поозоровать были не слабы.
Даже аносранный посол, мимо проезжаючи, увидал скрозь лорнет добрых молодцев, осклабился, – ГУД! – говорит, – ГУД!
У их, у послов, завсегда так: литеры для разговору экономют. Ну, да мы ихню речь и так без толмача разберём!
С раннего утра без устатку, коли хмель костей не ломал, брались добры молодцы за роботушку.
Горыня горы середним пальцем сечёт, большим в небо подбрасыват. Где гора упадёт – там быть городу, где песочек просеется – деревенкам, где поболе пуда осколочек – там господскому селу с добрым барином.
Дубыня дубы к земле гнёт, с кореньями дерёт, обстучит об голенище малешко – вот табе и бревешко! Так-то он промеж озёр да болот срубов наставил, да окольных городков, за застав, да питейных заведений, в коих Залману-шишу зелено вино приказал подавать для всеобщего увеселения.
Усыня всё по рекам лодейки гоняет, да стружки, да купецкие кораблики. До самого грецкого Ампиратору простёр усы молодецкие. Напужал того Ампиратора, да данью на сто лет обложил!

Вот раз идут они трое до ближнего шинка испить хмельного медка ендову, да чарочку, да полчарочки, да ишо из бочки на посошок зачерпнуть. Настречу им дедок в бороде, играт на дуде, то павою пройдёцца, то соловьём зальёцца, то со старой косой-литовкой беседу ведёт: ты-де, литовка, на покос вышедши, скоси сено да высуши, да наноси до крыши, а то и повыше, Дивятся богатыри, сроду они такого не видывали, чтобы железна коса со старинушкой беседы вела, любезным голосом разговоривала.
– Ты хто таков будеши? – насопил брови Горыня.
– А вот мы тебя, по нашим-то покосам шастать! – огладил по локоть голы руки Дубыня.
– Не заслан ли ты, старинушка, каким змием-неприятелем? – прищурил ясны очи скрозь чуб Усыня.
– Я, – говорит старинушка, – скоморох Дудыня, от Гринвальдова двора до Иппонского шатра путь поклонами мерю, златые зубы щерю. Созываю честной люд на битву великую, не железом, не дубьём, одной изячной словесностью!
– Ну, за словом-то мы в карман не полезем! – подбочился Усыня.
– Да в наших-то портах и карманов нема! – подхватил Дубыня.
– Мы что найдём, то в мешок кладём, а что к беседе тримаем, то из мешка вымаем, – хлопнул дедка по плечу Горыня.
Глядь-поглядь, а дедка-то будто и не было! Стоит на том месте бел-горюч камень, а на ём персты златыя в разны стороны показывут, да не нашенскими буквами супротив перстов прописано:
“Прафа – Фолк тебья задерьи!”
“Лефа – Шорт тебья паберьи!”
“Прама – Тфа рас фон Расколбас!”

– Я середь вас самый правый, коли со стороны моря-окияна глянуть! – ершицца Усыня, – так што, братцы, иду с Фолком драцца!
– Мне и черти опосля Залмана-шиша преанжамбеманскими никтожествами кажуцца! – восшумел Дубыня, – я в два прихлопа, полпритопа с Шортом разберусь!
– А я хучь тенором колядки спиваю, да всяка баса с панталыку сбиваю! – возопил велиим гласом Горыня, – буде от мене и Тфарасу фон Расколбасу распоследнее в бесталанной жисти его веселие!
И разошлись богатыри на три стороны по нехоженым путям, по звериным тропам, а прежде николиже далече друг без друга не хаживали.
Только скрылись оне в чаще глухой неведомой, старичок перекатным ужиком из-под бел-горюч камня взвинтился, великаном Чубыней оборотился, рыжим оком окрест повёл, шибче змеюки подколодной наговор зашептал: “Нарекись место сие Чорною Пущею, бо мраченье ума молодецкой долюшке зде попущано!” Нарвал с теми словами Чубыня квятков полевых, поплевал на их, чтоб пышнее да запашистее расфуфырились, да и пошёл на базар, деньгу зашибать, красных девок льстивыми словами охорашивать, к не нашенскому грусть-порядку привораживать.

Идёт Усыня лесом, да леском, да поженкой, да сухим ложком – ни табе реченьки, ни озерца, ни сырой ложбинки, ни овражка с ручьём-кипунком. Тают силы Усыни, исходит он потом горючим, а тот пот букашки-бродяжки с листов слизывут да так-то с того ростут – что твои кони в царёвой конюшне! Видит Усыня наконец малу лужицу, сырь-болотце, токо шагнул припасть, силы набрацца – как пред ним навка-щекотуха, тварь бесспинная, бесталанная, зелены власы развесила, жульманны словесы завела. Возьми-де, грит, мене в жёны, научу, как с Фолком справицца! А сама – чик богатырю по усам одолень-травою, осторою осочинкою! Стали усы Усыни словно щёточки – ни тебе усом реку запрудить, ни моста промеж берегов иньшим усом выстроить.

Шагает Дубыня холмом да пригорочком, да малой сухой балочкой, да низинкой, да мощёной дорожкой. Думат: “Тут, одначе, и до самого Римского понтифику недалече буде!” На ту беду попалась ему на пути бабка-лоскотуха в картофном поле. “Помоги, – грит, – мил человек, бульбу выкопать! Я табе озолочу: три по три мешечка мне на закорочки, десятый – твой!” Размыслил Дубыня: провианту-то на дальню дорогу не запас, да и дал согласию. Тащит Дубыня мятину, отряхат бульбу от земелюшки, а сила молодецкая потихоньку-полегоньку с того в землю-от и уходит! Чай, мятина не дубы, много уменья да сноровки к ней прилагать не надобно. Нароботал Дубыня на сто пудов бульбы, грит: “Будя!” Взвалил, было, добро на плечо, да тут-то оно и придавило накрепко! Порастратил богатырь сглупа свою силушку!

Скачет Горыня по кочкам, по корешочкам, по болотцам голубичным, по путям, от других отличным. Чрез реку Хопёр чёрт его попёр, дошёл до Дона – стала грусть бездонна, шагнул за Оскол – заболел тоской. Дошёл Горыня до такой речищи, что буде Волги почище. Выдра плывёт – не переплывает, сокол летит – до средины не долетает, человек глядит, как ни прищурицца – другой берег не выглядает. Сидит на берегу той реки то ли баба-упыриха, то ли одноглазое лихо, а коли присмотрецца – сама Лобаста мохнатая. Красны когти о камыш точит, всяка странника сожрать хочет. Да наш-то Горыня не лишён любезности, деликатну галантерейну беседу с ей завёл:
– А что, красавица, помогла б ты мне с фон Расколбасом справицца? – видать, стару бабу за живо место в мертвецком-от ея естестве задел, стала Лобаста охорашивацца, сама с собой переспрашивацца:
– Скажи, моя прелесть, в силу ль кому Расколбаса извести, кой у литовских бесов в чести?
– Ох, моя прелесть, не справюцца с йим живыя, надобно звать Гарыныча али Вия!
Тут богатырь голос спроста подал:
– Я и сам, – говорит, – по прозванью Горыня, таково моё крещально имя!
От крещальна-то поминания Лобасту перекосило: знамо дело, нечиста сила! Да велика баба, сильномогуча, дряхлым телом дебела, одни сиськи за плечо закинуты по три пуда кажная! Зашипела Лобаста, извернулась, за сим сладким голосом и говорит:
– А вот перекуём мы добра молодца с Горыни на всамдельного Гарыныча, так и буде табе в битве с фон Расколбасом щасте, победа да веселие!
Богатырь-от креста Господня не сотворил, уши развесил, радуецца, што поперед братьёв своих сотоварищей кроваво поприще пройдет, ратно дело обделает!
– На, – говорит ему Лобаста, – на право плечо другу тебе голову прилеплю, голову Пекову от земли Сетомаа, что на севере. Его-от дубинка многих сильномогучих богатырей в землю уложила. Хоть и треснута нонеча, да ничаво: на фон Расколбаса и щепинка от дубинки – оружия!
– На, – погодя говорит, – на лево плечо главу Эквестерову от Романских гор, а в леву руку трезубец его огненный. Хучь и ржав трезуб, да на морях великое вспоможение окажет, абы с Расколбасом-злодеем справицца!
Глянул Горыня в широку реку, сам себя не признал! Рычит да щерицца, да огнём мечет чудище трёхголовое. И всё-то в ём шумит и скачет. Права глава кычет: “Бить!”, лева ревёт: “Резать!”, своя-от голова то ль рехнувшися, то ль первородностью своею возомнившися, визжит: “На кол садить!” А баба-Лобаста знай посмехом ухает, знать, не впервой ей тёмны звёзды в ясны очи сеять, да ярыми когтищами судьбинушку молодецку полосовать!

Долго ли, коротко ли, тридесять ли лет прошло, али более, едет как-то простой Горшеня-мужичок Чорною Пущею, да малой сухой балочкой, да мощёною дорожкою в южны края скудельны товары продавать, как видит – полыхает над дальным лесом алое зарево.
– Оборони мя небесная сила, – крестицца Горшеня, – бысть ли к чему недобру сие ужасное знаменье?
Тут из бурта с картофной мятиной отвечат глухой подземельный глас, у Горшени аж власы где кудрявились – там и дыбом встали!
– Эх, был я богатырь Дубыня, а таперича за картофный кафтан да за смирный нрав кличут мене Бульбатькой-Погребатькой. Пошёл ить сглупа одиночкой с Шортом справицца, да баба-лоскотуха мене хитростью и окоротила. Мне таперича ото ста пудов бульбы на белый свет нипочём без помочи да ручательства не выбрацца! Были у мене два братца-сотоварища, Горыня да Усыня. Пошли они сражацца один с Фолком несытым, иньший же с фон Расколбасом наисвирепейшим. Да где они теперь, не знаю, не ведаю! Коли увидишь их, мил человек, передай от Дубыни поклон да братское целование!
Одного по усам легко распознать: правым усом реку запрудит, левым мост поперёк реки строит. Другой-то силушкой молодецкой горазд, далёко каменьями целится, да и горой не преминет погрозиться!
Горшеня от страху ли, от умиления, тут же и побожился сделать тако по любезной просьбе Дубыниной.

Едет Горшеня, видит – перед ним река Передва, на коей и в прежне время пожару да дыму бысть великому. За рекой во чистом поле на змия трехглавого великого Шурале да Шайтан наскакивут, а ни братьев Дубынининых, ни сопротивников ихних на сто вёрст в округе не видать. Только лежит, укрывшися за камушком, мужичок – власы ёршиком, усы щёточкой, суху травинку устами жуёт, с края на край во рту перекатыват.
– Не видал ли ты, – спрашиват Горшеня, взбивши пузом пыль пообочь усатого мужичка, – Дубыниных братьёв, Горыню да Усыню?
– Я уж много лет в зеркало-от не смотрюсь, бо в великой печали! – отвечает мужичок, – А Горыня это я и есть! Эх! Навка меня окрутила, усы обрила, так от всей моей прежней силы и осталось, что воду на мельнично колесо лить, на блины да на оладьи жито убалтывать. Хоть и к жёнке в постелю вхож, жаль, сам я на битву давно не гож. Пришлось лесному да горному духу судить по червончику, собрать рать, абы Фолка загнать. Одначе, до Фолка-то ещё добрацца надобно: змий несытый трёхголовый проходу не даёт!
– Ну, ладно! – говорит Горшеня, – Пузом землю не согреешь, ползком скудели не продашь. Поворочу-ка я свой обоз в Римску сторону!
Сказал, да и поехал. Пекова дубинка над им щепами свистит, Эквестеров трезуб позади рогами землю взрывает. Горшеня свою расписну свистульку достал: и ехать веселее, и не так боязно.
Проехал полпути – с иной стороны прилетело. Одначе, добрался.

Переночевал кое-как, а с утра заявился в логово змиево, златыми куполами украшенное, сказителями воспетое. Змий двумя главами, на лапы положив оные, придрёмывал да прихрапывал. А середняя голова, то ли от бессонья зелёная, то ли спьяну весёлая, охотно с Горшеней беседу завела:
– Я, – говорит, – прежде звался Горынею, веселил людей могучею силою. Сглупа восхотел стать ещё сильномогучее, поверил бабе-Лобасте лохматой, дескать, даст она мне силушку трёх богатырей, а в придачу их оружию на одоление фон Расколбаса поганого! И оружия-то хреновая, и головы-от сонныя да бездельныя! Просил я бабу-Лобасту новые присобачить, только когтями махнула, смехом со дна булькнула: “Дожидай, говорит, Гарыныч, моей милости! Ты уж знаешь, она какова!” И почто я с братьями своими, Усыней да Дубыней, на битву не отправился? Втроём-то сподручнее с трёх сторон осаждать неприятеля, чем с одной тремя головами лаяться!

Почесал Горшеня голову спереди. Почесал сзади. Почесал разом с двух ух. Да и подумал: “Баба, она, конечно, сушество непредсказуемо, особливо навка, да лоскотуха, да сама Лобаста мохнатая. Однако же и свой разум богатырский иметь надобно! А то ведь так недалёко до того, что брат брата перебьём!” И отправился в возвратный путь, что видел, остатнему богатырю Добрыне пересказывать, мальцов на верну дорогу наказывать. А и доехал ли, дошёл ли Горшеня в родну землю – про то нам не ведомо. Про то и моя бабка не знала, а ей от роду девяносто лет!