Рассказ №1 Лесная свадьба

– Петрович, принеси еще закуски, – сказал Коваленко, круглолицый мужик с маленькими свиными глазками и тошнотворно прилизанными сальными волосиками на лысеющем черепе.
Бравый, подтянутый дедок с опрятной окладистой бородой в осеннем камуфляже сходил в кухню и через три минуты появился с двумя тарелками сырной и мясной нарезок и разносолами.
Без какой-либо излишней угодливости в осанке и жестах, но и не без уважения он подал закуски на стол перед компанией из трех человек: местным депутатом Тарасом Павловичем Коваленко, его помощником Бердыевым и блядоватого вида рыжей бабой, которая отзывалась на имя Сусанна.
Видно было, что вся компания уже изрядно захмелела, и что Коваленко собирается изречь что-то важное, но никак не решается. Наконец депутат махнул еще стопку коньяку и заговорил скрипучим, требовательным голосом:
– Петрович, я тебя уважаю как хорошего мужика, отличного егеря. Уважил ты меня сегодня на охоте. Я, как говорится, и все знают это, – Коваленко обвел пьяным взглядом всех присутствующих, – никогда в долгу не остаюсь, и тебе в твоих запросах, как говорится, теперь зеленый свет, можешь рассчитывать, что все вопросы я уже уладил.
Коваленко сделал в воздухе неопределенный жест: мол, всё будет пучком.
– Но! – Депутат поднял вверх указательный палец. – Ты, Петрович, от меня скрыл кое-чего. Мне Мамай всё рассказал. Как говорится, ты меня напоил? – напоил; накормил? – накормил; рассмешил? – рассмешил. При этих словах вся компания заржала, и все посмотрели на Сусанну, которая сделала вид, что смущенно опустила глаза, но на самом деле она только глупо и наигранно смутилась, а потом стала ржать вместе со всеми. – А теперь, Петрович, напугай нас. Вот тогда получишь обещанное. И не спорь со мной, – закончил свой спич Коваленко.
– Не было такого уговору, – егерь Алексей Петрович опустился на табуретку, стоявшую у стола, и с вызовом посмотрел Коваленке в глаза.
– Верно, такого не было, но был уговор, что ты мне рассказываешь про все свои дела на кордоне, а ты промолчал про самое важное.
– Да какие же это дела? – не сдавался Петрович. – Это хрень полнейшая. Если я тебе буду про всякую хрень рассказывать, оно тебе надо?
– Петрович, не кипятись, – примиряюще проговорил Коваленко. – Давай я буду решать, что хрень, а что нет? Что, по-твоему, не хрень? Бабки? Власть? По мне, так это и есть полная хрень, а то, что у тебя тут, это как раз совсем не хрень. Бабки, власть у меня есть, счастья нет, чуда нет. Знаешь, как хочется чуда, когда всё уже есть?
– Да ты сбрендил, Тарас Павлович, – искренне удивившись таким речам депутата, всплеснул руками егерь.
– Хорош! – Коваленко хряснул кулаком по столу. – Давай, как говорится, выкладывай подробности, а потом и показывай.
– Ну как знаешь. Потом не обижайся, – зло проговорил Петрович. – Нашел я ее случайно, лет десять назад как уж. Больно хитро она расположена – вроде и недалеко совсем от кордона и на виду, но место какое-то неприметное, будто нарочно от глаз скрыто, – начал рассказывать старый егерь. – Там еще есть такой пригорок, вокруг которого болотина. И вроде соваться туда нет смысла, но как-то вот приспичило мне всё-таки туда на разведку сходить: моя территория, как-никак. Пошел по кабаньей тропе, что к пригорку тому вела, и через болотину-то перешел, обошел пригорок и глядь: стоит домик какой-то, типа охотничьей заимки, что в тайге бывают, или балагана, но более основательного что ли. Ружье с плеча снял, подхожу ближе – что за черт? – двери нету нигде. Ну я, понятное дело, в окно залез. Ничего не могу понять: вроде изба — как изба, но всё в ней не так. Вроде стены из бревен, но зазора нет между бревнами, и кое-где бревна как бы одно на другое находят. Не возьму никак в толк: как такое может быть. Внутри всё какой-то то ли копотью, то ли черной плесенью покрыто, какое-то всё липкое и гадкое на ощупь. Посреди избы печь стоит, по типу русской. Огромная, зараза, больше чем пол избы. Устал я тогда, думаю: дай похарчую. Достал тормозок свой, ну там чай в термосе, бутерброды…
– Водочку? – невпопад встрял вопросом Бердыев.
Петрович скорбно посмотрел на него, как на идиота, но всё-таки прокомментировал:
– Да какая водочка в одну харю? Не было водочки.
– Ну-ну, – ехидно пропищал Бердыев.
Коваленко повернулся к нему и тихо проговорил:
– Хлебало зашкварь.
Бердыев обиженно засопел.
– Продолжай, Петрович, – обратился он к егерю, – мы все тебя тут внимательно слушаем.
– Ну я к печке подошел, там перед устьем, ну, то бишь, куда положено хлеб печься ставить, такой приступок небольшой был. Я там свои харчи разложил. Ну, один кусок сала-то с газеты сосклизнул и на приступок упал. Я его поднимать стал, да пальцы никак не подцепят: жир скользит. Я, значит, тот приступок весь салом-то и извазюкал. Это потом только узналось-то, что это навроде ключа было. Так я тогда и прознал, что хозяйку избы салом можно вызвать. Мамаю по-пьяни потом рассказал про то.
– Ну не томи, – Коваленко снова разлил всем коньяк, – продолжай.
– Ну, потом всё как в сказке было.
– Любовь, что ли? – спросила Сусанна.
Коваленко заржал:
– Тебе одно на уме. Любовь – в сериалах твоих сопливых только, а это, сука, жизнь!
Петрович между тем продолжил:
– Слышу я в печи, значит, шорох какой-то, потом срам-та-ра-рам! Из печи вылетает что-то кубарем и давай мои харчи сгребать да жрать. В рот себе запихивает, навроде бабки какой-то: на голове платок, платье драное, нос длинющий – крючком. Ну, вылитый Милляр в старых советских фильмах про бабку-ёжку.
– Мальчики, мне страшно, – прошептала Сусанна, прикрывая рот ладошкой.
– Иди подмойся, – сказал Коваленко и тут же получил от Сусанны сумкой по голове.
Петрович, несмотря на окружающий его бардак, невозмутимо продолжал:
– Ну, я присмотрелся: звездец, точно баба-яга какая-то из печи вылезла. Что-то кудахчет себе под нос, а сама всё сало уже схавала и за хлеб принялась. А я стою, как вкопанный, и убежать страшно, и смотреть на это тоже не по себе. А баба-яга эта всё сожрала и потом зырк на меня, а глаза, как у волка: желтые и светятся в полумраке избенки той. Повернулась и говорит: «Ну что, человече, сала нема, хлеба нема, только жопа твоя одна: варить или жарить будем?» И тут я стал лихорадочно соображать, чем можно прогнать нечистую силу. Единственное, что вспомнил, – про соль. Руку в рюкзак запустил, достал оттуда спичечный коробок, там у меня соль была, приоткрыл его тихонько прямо внутри рюкзака, потом резко вытащил и сунул под нос старой карге, а сам рыбкой, как есть, с места-то в окошко и сиганул. Ну, потом рассказывал эту историю разным людям. Вот Мамаю тоже проболтался.
За столом повисла пауза.
– Значит, баба-яга, говоришь, – тихо и задумчиво проговорил Коваленко. – Пойдем завтра туда, Петрович. А теперь всем спать.

На утро выяснилось, что Бердыев с Сусанной резко отбыли по каким-то неотложным делам, и, учитывая, что день был воскресный, Петрович предположил, что Коваленко намеренно отправил их куда подальше, чтобы сделать свой визит к бабе-яге эксклюзивным. Как-то депутат слишком болезненно реагировал всякий раз, когда речь шла о Мамае и других людях, которым Петрович рассказывал про свою встречу в лесу. «Будто ревнует», – мысленно ухмыляясь, думал егерь, когда они шли с Коваленкой к цели, сминая сапогами кустики черники с еще не успевшей просохнуть утренней росой.
– Кружить сначала начнет, – сказал Петрович, имея в виду дорогу к избушке.
– В смысле? – Коваленко явно хотел подробностей.
– Ну, вон смотри: видишь, лес повышается, и там в центре пригорок, вот попробуй сам на него идти без моей помощи, а я сзади пойду.
Коваленко хмыкнул, не очень учтиво отпихнул Петровича с тропы и потопал первым. Постепенно лес стал скрывать пригорок, который издалека был хорошо виден, и Коваленку стало вести влево. Петрович дождался, пока его спутник повернет почти перпендикулярно к первоначальному маршруту, и сказал:
– Тарас Павлыч, повернул в сторону ты. Вон смотри, видишь, тропа, куда идет, и солнце вон почти сзади уже. Ты куда-то на запад попёр?
Коваленко остановился и стал смешно озираться по сторонам, будто разбуженный посреди зимы медведь.
– Как это? – пробасил он.
– А вот так, не хочет хозяйка, чтобы к ней ходили.
К пригорку, за которым должна быть избушка, подошли часам к десяти дня. Лес тут постраннел: повсюду росли цветы – сиреневая медуница и желтый прострел, но каких-то совершенно невероятных размеров – втрое-вчетверо больше обычного. Травы стелились по земле и местами ползли на деревья, будто дикий виноград, что было весьма чудно для здешних мест и для этих трав.
– Я избушку только покажу тебе, а дальше сам, как договаривались, – почти шепотом проговорил Петрович.
Коваленко кивнул в ответ с мрачным видом. Ему самому уже становилось немного не по себе, и где-то в глубине души он начинал чувствовать, что, может быть, вся эта затея – не что иное, как ребяческая глупость, которая может ему вполне себе дорого обойтись. Но покамест эти едва слышимые мысли не достигли какой-то определенности, Коваленко продолжал думать в позитивном ключе, мол «не ссы, прорвёмся…».
Обходя пригорок по дуге Петрович что-то бубнил себе под нос:
“Не иначе молится”, – подумал Коваленко.
И тут показалась изба. До последнего он надеялся, что всё окажется простым трёпом охотников, и в последний момент Петрович начнет божиться, что, дескать, была изба тут, вот на этом самом месте, и видел он ее собственными глазами, как сейчас его, Коваленко, но пропала. Вот была и пропала. Но нет. Избенка стояла вполне себе на самом деле, но выглядела совершенно дико. Вся она была обвита какой-то травой, и казалось, будто росла прямо из земли, будто чудовищных размеров черный диковинный гриб. Окно, без каких-либо намеков на раму и стекло, зияло черным провалом, словно вход в пещеру, а дверь отсутствовала в принципе.
– А с другой стороны двери нет? – спросил Коваленко у Петровича.
– Нет.
– Ну я пойду?
– Давай. Я тебя у ручья ждать буду.
– Угу…

И Коваленко пошёл к избе. В рюкзаке у него были заветные: сало, хлеб, соль, фляжка с коньяком, пара динамитных шашек на всякий пожарный и… Об этом Коваленко решил никому не говорить, как и об истинной цели своего похода. Но теперь, когда рядом никого не нет, и Коваленко остался один на один со своими головными тараканами, он мысленно продолжил перечислять свою поклажу: сало, хлеб, соль, фляжка с коньяком, пара динамитных шашек на всякий пожарный и презервативы, и еще влажные салфетки.
Есть люди с разными наклонностями, и Коваленко в их рядах до недавнего времени затерялся бы, как некая серость и посредственность, но после того, как он прознал про бабу-ягу, что-то перемкнуло у него в голове, и теперь он выделялся на фоне всех остальных, словно Гулливер среди лилипутов. Да, Коваленко Тарас Павлович, депутат Пашутского районного собрания, решил непременно совершить то самое с бабой-ягой, кем бы она ни была. Дело в том, что недавно ему в руки попала какая-то книга, название которой он не запомнил, в которой разбирались сюжеты и образы народных сказок, и там при упоминании бабы-яги много букв было о сексуальном подтексте реплик бабы-яги в общении с “добрым молодцем”. Еще тогда, читая книгу, Коваленко подумал, что здорово бы было трахнуть эту самую бабу-ягу, будь она реальной. «И чего они все стремались?» – думал народный избранник? – «Ну, может, конечно, это песец кринжово, но зато кто другой таким похвастать сможет? Такой историей и с каким-нибудь министром в бане не стыдно козырнуть будет. Они любят такое. Уважуха гарантирована. Глядишь, возьмут в Москву куда-нибудь на хорошую должность».
Все эти воспоминания теперь толпой теснились в уме Тараса Павловича и подгоняли его вперед. Подойдя к избе, Коваленко решил сказать: «Изба, изба, а ну-ка, повернись ко мне передом, к лесу задом», – но постеснялся и просто молча полез в окно. Оказавшись внутри, Коваленко еще раз подивился неестественности убранства и самой конструкции избы: всё в ней было какое-то косое да кривое, словно росло из стен или из пола. А вот тот самый приступок перед устьем печи, про который говорил Петрович.
Коваленко извлек из рюкзака сало и хлеб и разложил их на приступке. Коробок с солью положил в карман, а остальные принадлежности пока оставил в рюкзаке. Коваленко вздохнул, ему было страшновато, но назад пути не было. Он стал намазывать салом приступок и приговаривать, хоть его этому никто не учил:
– Хозяйка, покажись, да от сала не откажись. Хозяйка, покажись, да от хлеба не откажись…
И как только он повторил свой нехитрый заговор в третий раз, в глубине печи что-то ухнуло, клуб сажи вырвался из устья прямо в рожу Коваленке, и на приступок выкатилась крохотная сухая и горбатая старушонка. Она тут же схватила в обе руки сало и принялась запихивать его себе в рот. Коваленко от неожиданности попятился и прислонился спиной к стене. Старушонка, шумно чавкая, вмиг истребила всё сало и принялась за хлеб. Ее голова была опущена долу, и Коваленко не мог разглядеть ее лица. Он лишь видел, что оно какое-то всё черное и морщинистое, словно кора дерева. Кого другого бы передернуло от ужаса и отвращения, но Коваленко почувствовал жар и любовную истому. С одной стороны, он боялся, что его организм воспротивится несистемному поведению своего хозяина, в другой — тайно надеялся, что тогда и делать ничего не придется, но теперь назад дороги точно не было. Коваленко хотел ее. Удивлялся ли он своим желаниям? Трудно сказать. Он и сам этого не понимал. Если бы его попросили объяснить свои мотивы, вряд ли он мог выдавить из себя хоть что-то внятное. Было сейчас в его желаниях и действиях нечто глубоко иррациональное.
Баба-яга доела хлеба и теперь сидела на корточках, облизывая пальцы, похожие на древесные сучки.
— Что, задышал, милок, как молодой телок?
Голос у бабы-яги был настолько скрипуч и шепеляв, что Коваленко с трудом разбирал слова.
— Здравствуй, хозяйка, — Коваленко не знал, что говорить, и неосознанно стал вести себя, как при флирте со светскими дамами на каком-нибудь приеме в районном леспромхозе. — Не откажи в любезности.
— Ёхтиль-дрохтиль! Да ты, никак, по мандейным делам сюда явился? Вот уж чего три века со мной не было. Ёхтиль-дрохтиль был, врать не стану. Но чтоб сами с елдой наперевес сюда являлись — такое впервой. Тебя как звать-величать, кобелище?
— Тарас я. А тебя?
— Тарас — хер не прячь в матрас! — И бабка разразилась скрипучим хохотом, похожим на визг колес железнодорожного вагона. Ее рот непомерно широко раскрылся, и Тарасу Павловичу показалось, что ее голова — это просто две половинки какой-то трухлявой чурки, которая вот-вот расслоится по линии смеющегося рта. Его передернуло от отвращения, и любовная истома начала постепенно проходить.
Старуха продолжала смеяться, как полоумная, и Коваленко с ужасом стал замечать другие странные детали в ее облике. Когда она размахивала руками, то стало заметно, что они не растут из плеч, а прикреплены, как у куклы, на каких-то суковатых шарнирах. В какой-то момент бабка согнулась пополам, и Тарас Павлович увидел ее спину, которая развернулась при сгибе, словно гармошка или бумажная гирлянда-раскладушка. Старуха продолжала смеяться и в итоге грохнулась с приступка на пол избы. И тут Коваленко увидел то, что, наверное, не должен был видеть. От того места, где у бабки должна быть задница, вглубь печи тянулся черный хвост, похожий на переплетенную, будто из ветвей, пуповину. Коваленко совершенно по-бабьи всплеснул руками и закрыл ладонями рот.
В этот момент старуха замолчала и стала приподниматься над полом. Теперь уже совершенно точно было видно, что это никакая не бабка, а древоподобное существо совершенно нечеловеческого обличия, сплошь состоящее из переплетения ветвей и покрытое корой.
Совершенно замогильным голосом, гораздо более грубым и страшным, существо сказало:
— Помандовать пришел, так давай помандуем. Только уж весь давай.
При этих словах вся изба затряслась, заходила ходуном, и в полу с чавкающим звуком разверзлась огромная щель, поросшая бурым мхом и травой. О предназначении этой щели Коваленко догадался сразу и хотел было уже бежать, но пол дрогнул, качнулся, и Тарас Павлович полетел прямо головой вглубь щели, которая судорожно затряслась и забулькала, а существо, стоявшее посреди избы, издало нечеловеческий рёв, полный страсти и торжества.