Рассказ №2 Свердловские пышки

Было это, дай бог памяти, году так в семьдесят шестом. Я тогда ещё в редакции «Уральского рабочего» трудился – по три пятьдесят получал за статьи про трудяг-работяг как внештатный сотрудник и котлеты по-киевски в столовой Редакции из меню “для своих”. Было у меня тогда главным развлечением читать, ибо остальное всё надоело до омерзения. Особенно, как говорят, «попал в настроение» Клуб любителей фантастики в «Технике молодежи». И Гуревич прочно выбил из души Аоймми. Ждал каждый номер отчаянно. Так не я один! Подписку оформлял – журналы из ящика таскали. Замок повесил – так отчитал управдом, что не доверяю товарищам. А в «Союзпечати» купить не всегда получалось – разбирали. Надоело по знакомым попрошайничать – пошел в библиотеку сдаваться. Причем не абы какую, а где снабжение поснабженнее, сиречь, на Валика. Там заведовала товарищ Никанорова Галина Степановна. Это только для незнающего человека это всё звучит лет и килограмм на шестьдесят пять. А для знающего, это звучало, как красивая по-русски женщина чуть бальзаковского возраста, то есть чуть более чем за тридцать. Насколько «чуть» я не уточнял, ибо не мужское это дело такие вещи уточнять. Но всё при ней было: фигура – гитара семиструнная, образование – два, высших, да такие, что блузка трещала, начитанность такая, что все мужики от десяти и до девяносто девяти вслед оборачивались. Да вот только подкатывать было чревато, как и книжки с журналами задерживать. Ох ругалась… Заслушаешься. От мужа набралась, с которым помотало ее по военным округам, пока не осел он в Уральском, где и служил то ли прапорщиком, то ли полковником. Не суть, главное обороты выдавала такие, что впору записывать и заучивать наизусть как “Отче Наш”.
Первое наше общение как-то не задалось. Ну да, каюсь, подзалип я на этот образец Советского человека с большой буквы и гражданина Страны Советов. Она как раз во всем своем великолепии, стоя на лесенке, расставляла на верхние полки какие-то коленкоровые талмуды с заповедями Строителей Коммунизма. Когда она обернулась, видимо, почувствовав припекание от совсем не товарищеского взгляда, я не нашел ничего лучше, как сказать: «Ух!». За что был пренебрежительно обсмотрен с ног до головы и выдворен вон одной лишь силой мысли без права обжалования.
Пришлось искать ключик. И спустя много попыток и болезненной рефлексии, сопровождавшейся уроном бюджету в двенадцать копеек, в силу разницы стоимости духовного и материального, он все же был найден к взаимному удовольствию.
Галчонок оказалась прекрасным собеседником, с остро отточенным мышлением и конкретным, хоть и несколько однобоким, взглядом на политическую ситуацию в мире. Изящно выуживая своими сильными пальцами, как оказалось обожаемые ею до писка, Краснооктябрьские «Лимонные дольки» из банки, она осуждала ввод войск в Сирию и поддерживала сепаратизм Шотландии и Ирландии. А я припевал чай с каменными пряниками, слушал, как космические корабли бороздят просторы Большого театра, любовался красивой живой, энергичной женщиной и наслаждался теплом, от заранее выданного мне свеженького журнала, предвкушая прекрасный вечер.
И длилось это и длилось. Чтение снова уступило пальму первенства музыке, и моя пузатая семиструнная подруга вновь раздражала соседей своим «джентли виипс». Но я настолько привык к встречам с этой женщиной, что ходил уже просто так, для души. Да и «Вокруг света» стал почитывать, особенно, старых годов.
***
В этот декабрьский вечер ничего не предвещало. Я, заранее запасшись дольками и бомбой, в виде банкротства Кливленда, ворвался к Галчонку и. И увидел Пышненко.
«Тьфу», – подумал я. А может и сказал и вслух. Потому что Пышненко крайне недружелюбно буркнула:
– Галина Степановна заболела, – едкое «твоя» осталось за скобками.
– Гали… – начал я по инерции, но осекся, – так журнальчик бы…
– Могу дать только «Целину» – как раз привезли тираж «Нового мира». Возьмешь?
– Благодарю, я еще «Возрождение» не дочитал.
«Фанфарон», – подумала Пышненко и сказала: «Тогда, до свидания».
«Дура завистливая», – подумал я и тоже сказал: «До свидания».
На улице мело. Колючий снег залетал за воротник. Вышел на Ленина и побрел в сторону дома – трамваев было не видно. И черт с ними – настроение было препоганое и хотелось поиспытывать лишений и тягот – холод вполне походил. Ощущение было, словно у ребенка, то есть у меня, отобрали обещанный леденец, предложив взамен полизать от чего-то желтую сосульку.
Галя не появилась ни через неделю, ни через две.
– Может чем помочь? – решился я уточнить у Пышненко, уже оплетшей своими сетями и стерев следы Гали. Даже ее платок набивной нацепила, как свой. Правда, дуло даже из заклеенных окон нехило.
– Чем ты поможешь, Адамов? – примерила она мои возможности «на зубок». Но потом смилостивилась: – Муж у нее умер. Любила сильно. Смириться не может.
– Ам…
– Вот тебе и «ам». Жди. Вернется твоя Галя, никуда не денется. Если не уволят, конечно, за прогулы…
– Не моя она. Мы друзья.
Пышненко фыркнула и было в этом фырканье столько скепсиса, что меня натурально передернуло. Она заметила, усмехнулась зло и махнула рукой, мол аудиенция окончена. А ведь я ей нравился – вон как зыркнула печально со слезой затаённой, думая, что не вижу. А то я не знаю, как ты за нами подглядывала из-за стеллажей. Говорю же – дура. Надеюсь, не влюбленная, а просто.
***
Продул февраль. Прокапал март. Апрельский Свердловск лихорадочно пытался встретить весну. Я хлюпал мимо Типографии и увидел её.
– Галя, Галя!!!
Она заметила меня, вынырнув из явно тяжелых дум.
– А, Адамов. Здравствуйте.
И попыталась нырнуть обратно. Но я не дал.
– Вы как, вы где? У вас? А вы? – подлетел к ней и сделал два круга, как акула, осматривая добычу и готовясь к броску.
– Я, я, Адамов. Я, я.
– Так…
– Вы что-то хотели?
– Кхм, – опешил я. – Ну, как бы да… Вы знаете, мне не хватало в… наших бесед. Скучал по в… ним.
Она улыбнулась и покачала головой.
– Прости, – она впервые на моей памяти обратилась ко мне «на ты». – Но как раньше уже не будет. Я теперь другая.
– А дольки?
– А от долек – толстеют, Адамов. Вредные они.
Женщина решительно пошла на расставленные мной красные флажки и скрылась среди обеденной толпы. Я смотрел ей вслед и узнавал, и не узнавал её. Радовался и не радовался встрече. Да, это мой Галчонок. Тот же взгляд, та же уверенность в выбранном пути, но только будто в её внутренней нагревательной спирали реостат выкрутили на минимум. От нее не пыхало больше энергией мирного атома и мощью ГЭС. Она сильно похудела, глаза впали, скулы обтянулись, даже ее высшее образование стало не таким очевидным. И похода изменилась – не ледокол прет, а «Челюскин» пытается во льдах не застрять. Что с тобой, Галя?

– И что с ней? – спросил я у Пышненко, плюхаясь на жалобно скрипнувший стул.
– И тебе здравствуй, Адамов. Спасибо, у меня все хорошо. Вот, лучшего работника дали и поездкой премировали на Алтай.
– Алла…
– Ненавижу тебя, – рыкнула Пышненко, но по-свойски приблизилась и зашептала громко: – Говорят, мужик у неё новый завелся. Она ради него даже краситься начала и юбки короткие с сапогами польскими стала носить. И где деньги взяла? У нее ж сейчас оклад младшего работника – еле упросила чтобы взад взяли.
– Дела, – удивился я. – А че за мужик?
– Никто не видел, – но она при намеках о нем аж расцветает и светиться начинает.
– Что-то я по ней не заметил, что расцветает или светится – скорее тьму излучает. Вся серая, словно не ест ничего.
– Так и не ест! Кефира выпьет бутылку и так целый день. Говорит, худеет по модной диете из «Работницы».
Я скривился.
– Желудок только испортит. Будешь? Вроде успел – не остыли еще.
Я достал из-за пазухи бумажный кулек с еще теплыми пышками в сахарной пудре.
– А то ж! Сейчас чай поставлю, – засуетилась Алла, вставая и демонстративно выпячивая внушительную грудь.
Ну не мой типаж. И пусть на десять лет моложе. Когда уже смирится. Я горестно покачал головой, глядя как галеон, виляя широченной кормой, валко под всеми парусами идет к электрическому чайнику. Нет в ней стержня – рыхлая она, как чернозем. В пальцы возьмешь – комками просыпится. А мне нада, чтобы… Чтобы… Чтобы вот так.
– Галя, здравствуй. Или, Галина Степановна?
– Адамов, иди к лешему, – женщина была весела, непривычно легка и напевала под нос «Люди встречаются, люди влюбляются».
– Женятся?
– Женятся, – она упала на стул, закинув нога на ногу. Юбка действительно была коротка, а сапоги были действительно польскими. А еще она сменила прическу, обрезав свои длинные русые волосы под каре.
– Ну как?
– Отпад.
– Так я теперь буду выглядеть всегда, – она искренне засмеялась, и я вновь ей залюбовался.
Любовался, пока не послышалось сипение чайника. Вернее, Аллы. Чайник еще только начинал.
– Будешь? – явно скрепя сердце предложила девушка, чуть толкая кулек.
– Нет, что ты, – как от ладана чёрт отшатнулась Галя, – и тебе бы не советовала, Ал, и так поперек себя шире. Вон, Адамов, как нос воротит. Он тоже стройных любит.
Алла насупилась, а я обнюхал слово «тоже» и признал его уликой.
– Когда покажешь избранника? – я решил не тянуть кота в долгий ящик и, как оказалось, дал маху.
Она как-то враз погасла, буркнула что-то нечленораздельное про «пришедших приходителей» и «ей тоже надо», встала быстро, одернув юбку, исчезла.
– И что это было? – задал я риторический вопрос и отпив из кружки, обжигая язык и чертыхаясь.
Алла горько вздохнула и решительно потянулась за пышкой.
***
– Адамов, это Алла. Галина не вышла. Телефон не берет. Вчера вся никакая была. А сегодня Комиссия после двух. Можешь к ней забежать в обед? Да рядом она живет, в Чекистском городке. Да, пиши. Луначарского шестьдесят девять дробь семь. Квартира двадцать четыре. Этаж не знаю не написано. Да. Позвони оттуда, если что.
«Если что». А если что?
Я с трудом дождался обеда и бегом выметнулся из редакции, где уже работал в штате. Даже не успел запыхаться, как стоял у двери и жал на явно неработающий звонок. Постучал. Еще постучал. Постучал сильнее. И что-то внутри меня говорило, что пора предпринять что-то более серьезное. Ибо за дверью я чувствовал то, что уж здесь почувствовать не ожидал.
– Эр ну перет эм хэру… – слова умершего языка легко срывались с языка и впечатывались в дверь, постепенно превращающейся в песок, осыпающийся к моим ногам. Я спокойно вошел внутрь, оборвал тягучее раскручивающееся заклинание, возвращая дверь в этот мир, осмотрелся и решительно вошел в залу.
Голая, болезненно худая Галина раскинулась на смятых в комок простынях, как-то очень жалобно стонала, а ее в это время… кхм… пользовал крепкий парень, вылизывая длинным вытянувшимся синим языком уши.
Я сжал зубы до хруста и рыкнул: «Довольно!»
Парень зашипел, превратился в огненный вихрь и попытался втянуться в пылающую газовую конфорку внутри открытого духового шкафа, слившись с голубоватым пламенем.
– Как невежливо, – я сделал длинный шаг прямо сквозь стены, вновь прибегнув к услугам «Книги мертвых» и, ухватив плюющейся и искрящий вихрь за кончик, стал наматывать на локоть как пряжу. Пошарив глазами по кухонному столу, нашел бутылку подсолнечного масла, вылил в раковину содержимое и наполнил бутылку новым смыслом, закупорив пробкой.
Внутри некоторое время клубилось, мельтешило, искрило. Бутылка тряслась на столе, норовя упасть. Но я не дал, хорошенько встряхнув ее и начав читать новое заклинание. Как раз такое, которое обеспечивало сохранность содержимого саркофагов на тысячи лет.
– Эр…
– Давай поговорим, – глухо и обреченно донеслось из бутылки.
– О, так быстро? Я думал сломаешься, в первой трети…
– Прошлые ваши «эр» было более чем показательными…
– Такс, – я удивился, – а ты вообще понял, что я читал?
– Да откуда… Не по-нашенски чего-то. Да токма страшно стало и чреслы засвербили. Дядь, выпусти а. Ну вонят тута.
– Чреслы у него… – я сходил к Галине – она перестала стонать и дышала ровно. Спала. Стараясь не смотреть, укрыл покрывалом, валявшемся на полу. Честно говоря, было несколько… противно? Я ее голой совсем не такой представлял. А тут… Вся сдувшаяся от резкого худения, кожа обвислая, болезненная, растяжки, синяки. Грудь… Где та грудь, которая рвала блузки… Галя, что этот гад с тобой сделал!
К бутылке вернулся уже на взводе разъяренный.
– Чресла говоришь…
– Дядь, дядь, успокойси, дядь, ты сейчас наворотишь. Апосля жалеть будешь. Дядя… – верещала бутылка.
Я ударил чистой силой, и бутылка разлетелась в мелкую невесомую пыль, повисшую в воздухе. Наверное, я был страшен в гневе, а глаза засветились – потерял контроль немного, так как принявший вновь форму человека ифрит, сжался и упал на колени, окруженный сияниям медленно оседающих остатков бутылки.
– Она сама, клянусь чем хочешь, сама она, дядя… Я люблю. Люблю ее. Я бы некогда…
– Какой я тебе, к черту, дядя, – у меня раздувались ноздри, а воздух ощутимо пах озоном.
– Дай газ выключу, хоть, дя… хозяин. А то взорвемся же… Мы то с вами… А она… Вы вон какой, енергичный.
– Хозяин, – фыркнул я, но кивнул.
Ифрит, не пытаясь превращаться, метнулся к плите, повернул ручки и втянул в себя огонек. После вернулся и снова распростерся ниц.
– Чресла, – меня почему-то жутко бесила это слово. Просто вспоминая увиденную картину, я вновь заводился, а мужчина начинал трястись мелкой дрожью.
– Оденься. Или как там у вас. Чресла свои убери, а то…
– Дадада, – он на глазах оброс рубашкой, брюками, даже очки появились. – Так нормально?
– Нормально. Присаживайся, – я толкнул стул, садясь на соседний.
– Ага, благодарствуйте, – аккуратно на краешек присел он. – Может, чаю?
– Может.
Он, мелко кланяясь, завозился с чашками, плеснул с заварника, кинул сахара с молчаливого одобрения, рукой вскипятил воду в кастрюльке и притащил чашки.
– Токма, к чаю ничего нет. Галя думает, что она толстая, – ифрит горестно вздохнул. – А она не толстая. И была не толстая. Я ей уж и говори…
– Ты кто такой и откуда взялся?
– Тешка я. Огнезмий.
– Ифрит? Суккуб?
– Нет, – лихорадочно замотал головой мужчина, – огнезмий. Не слыхал ни про евритов ни про сукобов.
– Огнезмиями в западной цивилизации как раз суккубов и называют – демонов, приходящих к одиноким женщинам под видом их близких мужчин, чаще, умерших мужей. Они пьют жизнь из женщин пока те не умирают от истощения. По сути же, суккубы есть ифриты, джины огня, умеющие являться в верхний мир и взаимодействовать с людьми с тем же итогом – смерть.
– Ничего не понял, – честно признался змий-ифрит. – Сколько лет существую, всегда только счастье женщинам дарил, только любовь. Если слишком сильно страдает, меня само вытаскивает, и я помогаю. Чем умею…
Я сузил глаза.
– Да честно не вру! Я ж тут недалече раньше жил, в Байнах. Да мало там людишек. И страданий нет. Спал. Проснулся, что тянет – плохо кому-то. И огонь пылает. Явился – а она газ открыла, спичку держит и плачет. Ну, я и принял образ Валерия в молодости каким был. Огонек втянул… А дальше вот…
– Спас, значит.
– Спас. Да только от того, как она себя губит, я не могу спасти. Уж и ласки ей дарю, и шепчу какая красивая… А она… – горестно покачал головой Тешка.
– Благодетель, ядрен матрён, – я хрустнул костяшками. – Ну и что мне с тобой делать, благодетель? Ты ж ее в могилу сгонишь.
– А вот вы бы с ней и того бы – вместо меня… Я же вас рассмотрел, вы же тоже ее л…
– Цыц! – я грохнул кулаком по столу так, что кружки подпрыгнули. – Держи свой синий язык за зубами или что там у тебя. Разговорчивый ты больно для сельского.
– Дык я…
– «Дык я»… – передразнил я, – клюв от воробья. Ты же сам уйти не сможешь. А Галину я тебе больше не отдам.
– Не смогу… Привязан… Уничтожите, да?
– Жалко мне тебя, Тешка. Вроде, неплохой ты. Знавал я и суккубов, и ифритов. Не похож, а почему, сам не знаю. Видать, потому что наш.
Он мне улыбнулся, впервые.
– Сделаем по-другому. Знаю я тут одну деваху, – ухмыльнулся я очень ехидной ухмылкой. – Только тебе придется стать мной.
Тешка вздрогнул и замотал головой.
– Разрешаю, – милостиво согласился я. – Ради Галины, разрешаю. А как станешь – и зов почувствуешь, если уж даже я чувствую.
– Уже можно?
– Можно.
Мгновение – и передо мной оказался я. Только молодой, курчавый, смуглый.
– Кожу как сейчас сделай – я уж давно снежок. Вот сейчас отлично. А теперь слушай. Слышишь? Вижу, что слышишь. Ждет. Ждет что я позвоню. А дождется чего-то большего. Она пышки любит, эй?
А в квартире уже некого не было – унесся. Оставляя меня наедине с женщиной. Очередной женщиной, которую я зачем-то полюбил и теперь попытаюсь спасти от нее самой.
Я вздохнул, снял верхнюю одежду, нашел передник и пошел рыться в холодильнике думая, как пожарить картошку и котлеты без подсолнечного масла. Галя скоро проснется и захочет есть. Это уж я гарантирую.
***
Вместо эпилога.

Алла, не мигая, смотрела на телефон. «Хоть бы она сдохла» – думала она. «У него тогда выбора не будет. Да, пострадает. А я утешу. На грудь положу и утешу».
И будто в голове у нее зазвучали эхом колокольчики «УТешу, Тешу, УТешу».
– Тешу Утешу? – как во сне повторила она зачем-то.
И мужской до боли знакомый и желанный голос ответил: «Теша утешит Аллу. Алла, ты плюшек хочешь?»
Перед ней стоял Адамов в пальто. Только молодой, курчавый, непривычно веселый, озорной и божественно красивый.
– Хочу, – потянулась она к нему всем естеством, чувствуя жар, исходивший от него. Или это она пылала страстью? – А если кто войдет?
– Никто никуда кроме меня не войдет, – Адамов-Теша сделал к ней шаг. – Мы только вдвоем. Сейчас и навсегда.
– Но ты же говорил, что я толстая… – она говорила, а руки тянулись к нему. Губы тянулись к нему.
– Я? – удивился Адамов-Теша, – никогда я такого не говорил! Ты самая красивая на свете. А все, кто так говорил – просто завидую твоей неземной красоте. Хочешь узнать, что под пальто?
Она поперхнулась слюной и прошептала враз пересохшими губами:
– Даааа, хочууууу….
Адамов-Теша распахнул пальто. И там был только он. И пышки.