Рассказ №21 Баку и бука

Бу́ка или бугимен (англ. Bogeyman) — фольклорный персонаж, которым пугали непослушных детей.

По утрам я возвращался домой с ночного дежурства в маленькую, похожую на шкаф, комнату в общаге, плотно задергивал шторы, чтобы не проникал ни один луч, падал на кровать и часами пялился в потолок, привычно сжимая в руке пластиковую фигурку Баку. Много лет назад мне подарила её ночная нянечка Галина Ивановна. Уже тогда мне плохо спалось, одолевали кошмары, мерещились странные вещи. Я плакал, мешал остальным детям. Другие нянечки злились, наказывали, ставили в угол, но не Галина Ивановна. Она терпеливо сидела рядом, подтыкала одеяло, держала за руку, а как-то принесла эту фигурку и рассказала о Баку. Волшебное существо из Японии с лапами тигра, хоботом слона и хвостом быка приходило к детям и пожирало плохие сны, заменяя их хорошими. Тогда фигурка помогала, а теперь перестала. Наверно, потому что я повзрослел.
Бессонница так измучила меня, что мир стал похож на театр теней — плоский, двумерный, нереальный. Людей заменили их силуэты — немногим более тёмные на светлом фоне. Звуки, запахи, ощущения чувствовались так, словно меня замотали в бинты, как мумию. Лишь яркий свет солнца невыносимо резал глаза.
Я не спал, но и сил встать и что-то сделать не было. Ничего не интересно, учёба заброшена, немногие приятели и знакомые занимались своими делами. Лишь к вечеру я немного оживал и несмотря ни на что шёл на работу. Иначе просто сдох бы с голоду. Диспетчером лифтов меня пристроила директриса детдома, за что ей искренняя благодарность. Работа мечты — сиди перед пультом, отвечай на вызовы, отправляй ремонтников, если понадобится. Другие пацаны работали в лучшем случае грузчиками, но я бы не смог. Моё хилое тельце себя еле таскало.
Сколько помню, я был низким и худым. Пока мы были дошколятами, это не сильно бросалось в глаза, но когда другие мальчики выросли, я почти не изменился. Только руки, кисти и пальцы вытянулись чуть не до колен. А ещё у меня почти всегда был заложен нос, и текли сопли. Дышал я ртом. Часто из него, будто сам по себе, вываливался язык и висел, как у собаки. По нему стекали тонкие, тягучие нити слюней. И вишенка на торте моей неотразимости – дурацкое заикание.
У других детей всегда оставалась надежда, что их захотят усыновить или даже родные заберут домой, но не у меня. Иллюзии развеяла “воспа” Курица — жирная тётка с кривым носом. Не помню, как её звали на самом деле, мы всем давали прозвища и называли между собой только по ним. Курица часто таращилась на меня маленькими, бесцветными глазками, морщилась от брезгливости, но она не переставала смотреть.
— Какой же ты уродец, хоть в ужастиках без грима снимай. Даже мамка родила тебя и выбросила под деревом. И никому ты такой не нужен, — говорила она, через силу отводя взгляд.
Зато среди детей я пользовался бешеной популярностью и любовью. Не проходило ни дня без обзывательств, ударов, пинков и тычков. Я не мог дать сдачи, но быстро научился мстить исподтишка – бил тяжёлыми игрушками, защемлял дверью, толкал на лестнице.
Как же я их всех ненавидел! Наверно, это было заметно даже по взгляду. Добрая Галина Ивановна гладила по голове и спрашивала: “Ну что ты опять глядишь букой?” За ней стали повторять дети. Вскоре все, даже учителя и воспитатели стали так звать, и прозвище прилипло настолько крепко, что я перестал откликаться на настоящее имя, казавшееся чужим.
Однажды я проснулся перед самым рассветом. За окном серые сумерки прогоняли ночную темь. Пол холодил босые ноги. Я стоял возле кровати, а прямо громоздилось что-то непонятное. Мне показалось, что это табуретка с наваленными вещами, но потом я разглядел птицу, похожую на огромного лебедя размером с овчарку нашего сторожа. Птица спала, изогнув длинную шею и укрывшись крылом, но вдруг зашевелилась, подняла голову, защелкала блестяще-черным и острым клювом. Глаза открылись и загорелись красными угольками. Я завизжал по-девчоночьи, прыгнул в кровать и накрылся с головой одеялом. Казалось, птица сейчас проткнет или ущипнет меня клювом, от страха я никак не мог перестать кричать. Потом почувствовал, как кто-то навалился на меня и стал душить одеялом.
— Заткнись, заткнись… — это был голос Серого — соседа по кровати.
И я заткнулся. Потому что задохнулся. Белёсые круги поплыли перед глазами. И я куда-то полетел.
— Он обосрался, — словно где-то вдалеке сказал Серый.
И я вздохнул. И с хрипами задышал, беспомощно хватая воздух ртом. Когда очухался, оглядел комнату. Моё одеяло валялось на полу, все мальчики тихо лежали в своих кроватях. Птицы не было.
На следующее утро я долго копил слюни. Изо всех сил держал рот закрытым, еле дыша носом. А потом выплюнул всё накопленное в тарелку с кашей Серому.
Он не успел ничего сделать, как к нам подлетела Курица, заметившая плевок. Она схватила меня за шиворот и затрясла так, что чуть голова не оторвалась. Зубы лязгали, пробивая вывалившийся язык до крови. Резкая боль прибавила сил, и я вывернулся из её толстых пальцев, похожих на сардельки. А потом вцепился зубами ей в руку. Я тряс головой, впивался, старался укусить посильнее, Курица вопила. Тут прибежали другие воспитатели, даже поварихи выскочили из кухни. Меня заставили разжать зубы и отодрали от Курицы. Кровь текла у неё по ладони, капая на пол.
Так я оказался в лазарете, выполнявшем функцию карцера. И мне даже понравилось там. Впервые за долгое время я остался один. Никто не обижал меня, не бил и не шпынял. Когда за мной закрыли дверь, слёзы потекли из глаз. Но не обиды, а облегчения.
Потом я ещё не раз попадал туда, иногда даже специально. Потому что там ко мне приходил Баку. Он внимательно разглядывал меня сквозь узкие щели глаз и, как будто удивляясь чему-то, качал головой. Золотистая кудрявая грива свободно развевалась, делая его похожим на медичку с кличкой Овца. Потом он наклонялся и словно пылесосом вытягивал из меня хоботом что-то. Это было немного щекотно и весело. А ещё он иногда катал меня на спине. Никто не верил моим историям про Баку. Пару раз даже били за них. Затем посчитали, что у меня поехала крыша и перестали обращать внимание. Порой я и сам путался, где правда, а где выдумка.
Одиночество, недавно казавшееся столь желанным, теперь тяготило меня. Меня игнорировали, словно я невидимка. Единственным спасением стали книги. Я запоем поглощал один том за другим. Библиотека, в которую редко кто заходил, превратилась в убежище. Как-то одна первоклашка повадилась тоже ходить туда, но я ей быстро отбил охоту: дождался момента и выпрыгнул из-за шкафа.
— Бу! — голос звучал глухо и грубо.
Девочка ахнула и вылетела так шустро, что только хвостик мелькнул в дверях. Смешно получилось, мне понравилось. Зачем она полезла в библиотеку и трогала книги? Они моими друзьями были, героям из них я всё рассказывал, даже про свои другие сны.
Иногда Баку не приходил, и я знал, что это черная птица не пускает его. Тогда мне снилось совсем иное — яркое, запашистое, живое. Всё казалось таким настоящим, что сложно было отличить от яви. Холодная и сырая яма, накрытая тонкими бревнами и ветками, служила мне домом. В тёплую погоду мне там нравилось — пахло нагретой корой и хвоей, ветер шумел в верхушках сосен, звери и птицы сновали рядом, занятые своими заботами. Но дождь и снег превращали мою яму в унылое и тоскливое обиталище. Тогда я шёл к людям. Они жили на возвышенности над рекой, в небольших бревенчатых избушках, и никто не пускал меня к себе. Я прокрадывался к ним в вечерних или утренних сумерках, заглядывал в маленькие, тёмные окошки и терпеливо ждал. Иногда удавалось напугать ребёнка или взрослого и это радовало меня. Потом я научился проникать в дома и прятаться в самых мрачных углах. Наводить страх стало проще. Особенно меня боялись дети. Их кошмары оказались разными на вкус: иногда сладковато-терпкие, порой хрустящие и бодряще кислые, но больше всего мне нравился ледяной ужас, похожий на фруктовое мороженое, как у одной светловолосой девочки с двумя косичками. Сначала она плакала и звала маму. Но та не вставала и крепко спала. Потом девочка просто лежала, крепко зажмурившись. Он заболела и вскоре пропала куда-то.
Баку приходил всё реже. Но я цеплялся за него и звал каждую ночь. Другие сны ужасали меня, то, каким я был в них, вызывало отвращение, но в то же время необъяснимо притягивало. Там я не был пустым местом, там меня боялись. Какая-то старушка увидела меня в окне и приняла за покойного мужа. Она упала на колени и стала молиться, просить прощения за грехи. Но мне не понравился её страх. Он вонял тухлятиной и не насыщал.
Иногда я снова уходил в лес, но меня тянуло, как на верёвочке, к людям. Они казались мне похожими на диковинные цветы, с острыми кристаллическими лепестками. Некоторые выглядели так ярко и красиво, что просто бесили меня. Таких пугать нравилось больше всего: страх ломал их, делал уродливыми, похожими на меня.
Шло время, все вокруг менялось. Дома становились больше, светлее, но в них всегда находился тёмный уголок для меня, где-нибудь под кроватью. Оттуда удобно пугать и хватать детей за ноги. Один мальчик от этого даже онемел.
Взрослые не верили в меня, поэтому не замечали. Разве что какой-нибудь забулдыга ненароком видел меня, и пугался так, что надолго бросал пить. Но детские страхи по-прежнему питали меня. Пока однажды не перестали верить и они. Никто больше не пугал их мной, не рассказывал страшилок, все забыли про меня. Я тогда ссохся, стал совсем маленьким. Несколько лет пролежал под деревом, пока как-то осенью меня не нашёл грибник и не решил, что это человеческий младенец. Так я попал в детдом.
За окном темнеет, мне пора вставать и собираться на работу. Но я по-прежнему лежу на кровати и держу фигурку Баку. Пластик стёрся за столько лет, и уже довольно сложно разобрать детали. Не видно глаз, кудряшек гривы, когтей на лапах. Но мне они уже не нужны. Я ставлю фигурку на пол и вытягиваю по-обезьяньи длинные руки вдоль тощего тела.
Возможно, все мои сны выдумка: Баку, птица, жизнь в лесу. Но, по-моему, это не так.
И, скорее всего, из меня вполне мог бы получиться человек.
Нормальный, обычный, простой…
Мог бы, только я снова вижу людей как цветы с острыми кристаллическими лепестками, а где-то глубоко внутри слышу тихий, но настойчивый шепот:
— Бу!