Рассказ №22 Истуканище

Прижимаясь к скале, убийца следил за хижиной мастера. Не убийца? А зачем ему узкий длинный нож? Зачем он скрывается среди камней, за каким чертом явился сюда ночью?
Меня темнота не смущала. Я прекрасно видел притаившегося злодея, едва ли не прижимающегося ко мне. Слышал его учащенное дыхание и словно чувствовал жестокость этого человека. Он меня по-прежнему в упор не замечал, поэтому я спокойно поднял правую руку и хлопнул по макушке незваного гостя. Не пикнув, он рухнул к моим ногам. А во мгле возник второй бродяга.
– Штырь, ты где? – прошипел он и тут же споткнулся о своего подельника. Господин Штырь, понятное дело, отозваться не мог, но его приятель оказался опытным бандитом. Как он обнаружил меня, не знаю, поскольку я сливался со скалой и казался камнем. Злодей сообразил, вычислил и ткнул меня ножом в грудь. Хотя нет, не успел. Я перехватил его кисть и сжал. Мой противник застонал, дернулся, он был очень силен для обычного человека, но я резко рванул его на себя. Раздался звук, похожий на удар деревянного чурбака о камень. По-моему, бандитский череп треснул, а его хозяин повалился на своего оглушенного дружка.
Я не успел порадоваться победе, как тьма расступилась, и возник третий силуэт. Да сколько же их тут? Мне показалось, что это самый опасный боец. Он присел, как дикий кот перед прыжком и почти исчез из поля зрения. Затаился. Хладнокровно выжидает, хочет понять обстановку.
Мне до него не дотянуться, левая рука пока не свободна.
Впрочем, есть выход. Я сосредоточился и мысленно позвал Жутю. Всегда удивляюсь проворству этой маленькой хищницы. Словно ее гнездо у меня над головой.
Несколько секунд – мелькнула гибкая тень. Жутя пролетела мимо моего противника, полоснув его острыми когтями. Тот взвыл, подпрыгнул, держась за шею, стал размахивать здоровенным тесаком и невольно подался в мою сторону. Я не промахнулся, нанес мощный удар – и третье тело пополнило трофейную кучку бездыханных разбойников.
Удовлетворенно хмыкнув, я намекнул Жути, что волчье семейство из дальнего оврага будет не против поужинать свежей человечинкой. Пусть, мол, приведет их сюда.
Какая совесть, какое милосердие? У меня нет ни совести, ни сердца. Они хотели напасть на моего папу.

Утром ко мне пришел мастер, как обычно, с легкой задумчивой улыбкой. Он невысокий, на голову ниже меня, с квадратным лицом, угловатыми скулами, острым подбородком, острым кадыком, кажется, что его тоже затеяли вырубать из камня, но быстро передумали.
Он стройный, прямой, как палка, и похож на свой зубчатый молоток бучарду. Мастер ходит в клетчатой полотняной рубахе, на нем широкие серые штаны с шестью карманами и перевитые тонкими ремнями сапожки без каблуков. Растрепанный, патлатый, сверкающий крепкими зубами. У него сильные пальцы, крепкие ладони, но тонкая шея, потому что он мало кушает.
Мне нравятся его глаза и сапожки. Взгляд гладкий и твердый, как шлифованный минерал. А сапожки красиво облегают ноги до половины икр, явно мягкие и прочные – очень хочется их примерить.
Мне нравится, как он смешно ворчит: «Кризис жанра», когда чувствует, что замысел сразу не удается.
Он внимателен к мелочам, если они связаны со скульптурой.
И очень рассеян, когда отрывается от работы. Не сразу обнаружил побуревшие пятна крови на тропинке. Я невинно сообщил, что это Жутя ужинала зайцем. Мастер с сомнением подобрал узкий нож и стал изучать клинок. Настроение у него испортилось, я это понял. Он махнул рукой и распахнул переносный ящичек, приступая к работе.
Я уже почти свободен, в камне лишь осталась левая рука по локоть. Приставил к моему плечу острое зубило, начал стучать молотком. Работал молча, сосредоточенно о чем-то размышлял. Так задумался, что резец дрогнул и царапнул меня щекотно.
– Сегодня закончишь с рукой, – спросил я его мысленно, как в общении с Жутей и другими живыми. Я не умею говорить по-человечьи, размешивая воздух словами.
– Вряд ли. Тут работы на неделю.
Я вздохнул, что ж, подождем.
– Руби, папа, руби…
– Не называй меня папой.
Мастер смущен.
Я искренне удивляюсь.
– Но ведь ты мой отец, а скала – мать.
– Я неудачно пошутил.
Мне стало грустно.

– Как меня зовут? – спросил я его однажды.
Мастер хмыкнул, подумал и решительно заявил: «Петр!»
В переводе с древнегреческого означает скала, камень. А также твердый и непоколебимый.
– Я похож на скалу? – мне стало приятно, я возгордился.
– На терминатора похож, – непонятно ответил мастер и улыбнулся, – а еще на буратино без носа.
Я ничего не понял и обиделся.
– Ты уникальное творение, – сказал он утром следующего дня. – Лучшее в мире. Единственное и пока неповторимое.
Я перестал злиться.

За поворотом мастер нашел мешки, свернутую сеть и рулоны веревки.
– Может, и не за мной они шли.
– А за кем?
Не ответил.

Тук-тук. Тук-тук. У мастера в руках шпунт, похожий на большой гвоздь. Мастер вырубает вокруг меня куски базальта.
Базальт мягкий. Его можно пластать ножом, как глину.
Базальт твердый. Его только железными клювами долбить.
Тук. Тук. Тук. Мастер стучит по шпунту молотком, потом берет резец с плоским зазубренным концом и аккуратно сглаживает шероховатости. Такое ощущение, словно меня в бане трут мочалкой. Но я никогда не был в бане и плохо себе представляю мочалку. Она похожа на клок соломы? Мастер говорит, что во мне ворочается избирательная память его крови.
Хм-м… надо подумать.
О многом я думаю. Мысли похожи на разлетающиеся крупицы базальта, на чередование солнечных лучей в ветвях каштана, что растет у самого обрыва напротив скалы.

В процессе работы мастер рассказывает много интересного. Он бормочет под нос разрозненные фразы, странные слова, из которых складываются легенды.
Мне нравятся предания о загадочном мягком камне. Знаменитую скульптуру «Похищение Прозерпины» молодой мастер Лоренцо Бернини вырезал, нет, буквально вылепил, словно из глины. Бернини утверждал, что мрамор в его руках стал пластичным, как воск. Каким образом? Откуда юноша узнал тайну столетий?
На этот вопрос он не ответил.
– Шедевр эстетики барокко, – шепчет мастер, постукивая молотком. – Эстафета Буонаротти.
Давным-давно неизвестный художник, начинающий скульптор Микеланджело высек из глыбы светлого мрамора взволновавшую весь мир «Пьету», что означает страдание. Мать горюет над сыном, снятым с креста.
Что такое крест, зачем к нему прицепили сына, что он такого сделал? Я засыпаю мастера вопросами, и он неторопливо объясняет.
Я удивлен и растерян. Размышляю. Как страшно и красиво! Каменный гость, статуи острова Пасхи, Галатея и великан Какзаму, Алатырь-камень и священная Фудзияма.
Но больше всего мне нравится древнее предание о спящих в святой пещере людях. Спасаясь от врагов, трое юношей достигли высокой скалы. Голос свыше приказал им спрятаться в пещере. Но мы не видим пещеры, удивились беглецы.
Просите, и откроется вам, загадочно ответил голос.
Измученные юноши приникли к скале и попросили ее пропустить в свои недра.
Загрохотало. Скалы раздвинулись, в твердыне возник узкий проход. Беглецы протиснулись в расселину, которая сомкнулась так быстро, что плащ последнего остался зажатым меж камней. В пещере было тихо, прохладно и сухо. Там царила благодать, погружающая в сон.
С ними был верный пес, который лег у расселины и сторожил замкнутый вход.
Все заснули.
– А собачка? – немедленно спросил я.
– Собака лежит на пороге, вытянув лапы. Она также спит, хотя, кажется, что бодрствует. И дано им спать триста и еще девять лет. Но наступит час – они проснутся и выйдут в преобразившийся, очищенный от скверны мир…

Твое сознание нестабильно: разум ребенка наслаивается на срез моей памяти, поэтому тебе трудно мыслить и анализировать, поглощать информацию (еще одно странное слово). Ибо у пустоты есть форма, но отсутствует идеальное заполнение.

***
Два года назад в глуши у базальтовой скалы поселился мастер.
Жил в заброшенной охотничьей хижине. Раз в месяц старичок на ослике привозил мешок сухарей, головку сыра, мех вина и баранью ногу. Мастер собирал дикие травы и варил бульон.
Я никогда не видел, как он ест.
Меня не интересовало, чем он питается. Зато я со временем узнал состав таинственной мази, что помогла мне двигаться.
В расщелинах местных скал мастер обнаружил горное масло – биологически активное вещество, ископаемую смолу бурого и черного цвета. Смешав оба вида, он растворил их в зелье хаома и активизировал настоем териака. Потом варил и процеживал – не помню подробностей. Знаю лишь, этим бальзамом древнегреческие скульпторы ненадолго размягчали слоновую кость и мрамор.
Но мастер пошел дальше – он добавил в состав свою кровь и… семя.

Базальт уникален, мастер называет его волшебным камнем, которому не страшны зной и мороз, резкая смена климата и прочие природные фокусы. Базальт неохотно покоряется инструменту камнерезчика, зато обещает прочные и добротные поделки. Если очень постараться, то из него можно вырезать даже человека.
Мастер долго выбирал подходящий участок скалы, который покрыл волшебным составом – наносил смолистое зелье, словно вертикальный бутерброд мазал. Завалил это место соломой и оставил на два месяца, изредка поливая схрон противно пахнущей водой.
Затем обнажил камень и облучил его ультрафиолетовыми лучами рассветного солнца, усиливая яркость кристаллическим отражением. И начал вырубать живую скульптуру. Меня.

Он говорит, что раскрыл великую тайну.
Потом вдруг упоминает Всевышнего.
И возражает себе, вспоминая законы биофизики. Он спорит сам с собой, а я слушаю.
Да, я не только умею мыслить, как человек, но и понимаю универсальный язык природы, могу объясняться с животными и птицами, проникать в суть растений и чувствовать энергию камней, земли, воды. У меня много сил, отсутствует болевой порог, я не нуждаюсь в пище и отдыхе. Идеальное существо.
Это потому, объяснил мастер, что твоя родная гора находится на месте стыка древних тектонических разломов, обобщающих векторные пересечения Силы.
Я обрадовался, а мастер посмеялся и обозвал меня балбесом.
– Я не балбес! Я Петр!
– Прости, приятель…
Эх, ну почему он не сказал: «Прости, сынок»?

Вместе с кровью мастера я впитал часть его переживаний. Наверное, поэтому мне по ночам видятся странные картины и удивительные ситуации. Я словно погружаюсь в иную жизнь.
Ощущаю сладость материнского молока, вижу белую каплю на соске, тянусь к ней губами.
Сплевываю беспокойную горечь морской пены.
После третьего стакана красного вина пою веселую песню.
Рассматриваю копии великих картин и любуюсь белыми статуями.
Очередное погружение вызывает бодрую радость, которая внезапно сменяется тревогой.
Старик был мрачный, мудрый, загадочный.
Из всех учеников он выделил моего мастера, Фому и Эль-Тайюма.
Клятва верности Старику, учеба и работа у Старика, трагическая гибель Эль-Тайюма.
Наследие Старика – дневники и записи потомков Бернини.
Обида, ревность и зависть Фомы…

Здесь, на стыке магнитных аномалий отказывало любое огнестрельное оружие, а снайперская пуля теряла на подлете скорость. Поэтому, если кто-то вздумает нас атаковать, то ему придется вооружиться ножами да топорами.
У северного изножья хребта возникли фигурки. Я хорошо видел топоры и пики в их руках. Мастер насчитал не менее десятка приближающихся людей.
– Кризис жанра, – хмуро заявил он и, кажется, попал в опасную точку. – Все-таки выследили…
– Кто это? – тревожно спросил я.
– Люди Фомы, – проворчал мастер.
Я подумал, что этот Фома вряд ли прислал своих слуг с подарками и вином.
– Быстрее, – воскликнул я, – освободи мне левую руку!
Руби, молил я мысленно мастера, не думай о гармонии. Руби!

Мастер торопливо застучал молотком. Резец порхал, скалывая породу, и крошки базальта разлетались, как сосновые щепки под клювом дятла. Мои пальцы все еще сливались с камнем, но я чувствовал, что рука вот-вот освободится. Наверное, с таким напряжением тонущий выползает из трясины (откуда это воспоминание?). Еще немного. Скорее! Я уже слышал шаги за поворотом.
– Дай мне молоток! – крикнул я. – Держи крепко шпунт!
Я схватил молоток и стал колотить, что есть мочи по резцу. Полетели искры. По камню разбежались трещины, с хрустом отвалился большой осколок.
Вот они!
Из-за скалы, тяжело дыша, выскочили трое, остановились. За ними возникли еще головы. Блеск лезвий. Ярость, нерешительность, подлость, упорство.
Я рубанул в последний раз, и рука освободилась. Неотшлифованная кисть была вдвое больше нормального размера и выглядела опухшей звериной лапой. Кривые каменные пальцы торчали, будто когти. Плевать! Главное, свободен.

Мастер растерянно смотрел на мою страшную руку; похоже, он забыл о нападении, больше всего его волновала незавершенная работа.
А пришельцы уже заполонили узкую тропу и окружили нишу, возле которой топтались мы с мастером.
Скорее всего, в их планах было захватить нас живьем: невредимого человека и целого меня, истукана. Двое ловко развернули крупноячеистую сеть и пошли на нас. Остальные размахивали топорами и длинными крючьями.
Я оттолкнул мастера к стене, нагнулся и схватил большой обломок базальта. Метнул. Камень попал в человека с сетью, брызнула кровь, раненый опрокинулся. Его место занял здоровяк с тяжелой длинной пикой. Я легко вырвал у него эту деревяшку, сломал ее о колено и швырнул обратно.
Вопль!
Они бросились стаей, я забросал их инструментами и камнями. Не ожидал такой меткости. Троих крепко зацепил. Оставшиеся с криками-бранью навалились. Сеть мешала, кто-то из бандитов запутался, другие, промахиваясь, пытались молотить меня своими жалкими топорами. Явно забыли приказ не калечить каменного человека. А я бил их уродливой базальтовой лапой и слышал, как трещат кости.
Возбуждение боя во мне перемешалось с восторгом свободы. Я мог бегать и прыгать. Получил возможность размахивать обеими руками и крушить врагов. Я кричал в азарте сражения. Но эти крики бились внутри меня, как птенцы под лапами Жути. Бандиты не слышали гневных восклицаний, никто из них не узнал, какие каменные слова я швырял им в лица. Наверное, так в отчаянии беззвучно кричит глухонемой. Или неродившийся ребенок в утробе матери. Или рыба, которую…
Бух!
Кто-то ухитрился врезать мне по черепу обухом топора.
Голова содрогнулась, выдержала страшный удар, но внутри словно пискнула мышь.
Скала наклонилась. Солнце померкло. Деревья оказались растущими вбок. Мысли…
Мои мысли, мои чувства странно перемешались.
Нападавший размахнулся вторично, и я резко ударил его в живот. Его отшвырнуло назад, он сбил с ног последнего злодея, а я, недолго думая, прыгнул на них и придавил своим весом.
Стихли вопли. Прекратилось мельтешение рук и ног, исчезли ножи и дубины.
На тропинке валялись тела.
Кто беспрерывно стонал. Кто-то плакал. Нет, это я плакал. Хотя откуда у меня слезы.
Может ли себя обуздать истуканище?

Мастер лежал бледный, подвернув ногу и, кажется, не дышал.
– Папа… – мысленно спросил-позвал я.
Красная струйка стекала с его лба. Капли.
– Вы убили моего папу, – сообщил я распростертым телам.
Ожесточение вспыхнуло и сразу схлынуло – от гневной растерянности до отчаяния и разочарованности во всех людях.
Я вспомнил, как мастер пересказывал мне проповедь, которую он назвал краткой историей своей жизни: «Три года я жил с ними и работал для них, и прилепился душою к нищим и убогим. Прости ты меня и отпусти в мир: долго стоял я один среди народа, как на каменном столпе, высоко мне было, но одиноко, ожесточилось сердце мое, исчезла любовь к людям. Отпусти меня».

Повинуясь этим воспоминаниям, словно выполняя волю единственного на свете человека, я приник к хмурому базальту, из которого только что вылупился, легче было обнять дерево, а здесь просто стена; прижавшись щекой к холодной скале, прошептал:
– Мама, пусти меня домой. Пожалуйста.
И услышал свой голос.
Я заговорил?!
Наверное, даже гора прониклась таким чудом.
Скрип камней. Скрежет валунов. В грохоте и дымных всплесках пыли возникла расселина, словно мир лопнул пополам.
Я поднял тело мастера, вошел в узкий тоннель, куница Жутя проскользнула следом, и камни сдвинулись, едва не прищемив ей хвост.
Высоко под сводом пещеры в отражениях кварцевых трещин искрился солнечный луч.
Сухо. Прохладно. Просторно.
Тишина.
Мастер был мертв. Или спал. Я верил, что он оживет. Или проснется.
Неправильную руку положил ему под голову, хотя вряд ли это оказалась хорошая идея.
Подумав, подгреб под него чистый крупный песок.
– Ляг вон там! – попросил я Жутю, указывая на замкнувшийся вход.
Но куница весело бегала по пещере, изучая новый дом. Похоже, святая собачка из нее не получится.
Ощущение собственного бессилия мешало думать. Мысли запутались совсем. Я вздохнул, придержал локтем ноги папы, и правой рукой стянул с него сапожки.
Кое-как обулся. Настроение улучшилось.
Наступит время – и они проснутся. Юноши и собачка родятся заново? Новая попытка прийти в этот мир.
Смогу ли я проснуться вместе с ними, примут ли они меня в свою компанию?
Или лучше… вообще не спать.
Ждать.
Я замер, застыл, отсчитывая секунды. Сколько суток в трехстах девяти годах?
Достаточно времени, чтобы раствориться в памяти папы и вспомнить все формулы из дневников Старика.