Рассказ №5 Вифезда

***
До чего же мы с другом, Синим вестником, любим попадать в рай! Посмотрите-ка: погода комфортная, народ вокруг услужливый – отдыхаем часик, другой, потом работать будет легче. Под широким раскидистым дубом в прохладном теньке стоит стол, ломится от яств, разнообразных на вид и вкус. За столом трапезничают трое – Зелёный, то есть я, Синий и Начальник; хозяин, радушно улыбаясь, прислуживает. И никого из нас не смущает повтор Библейской истории – она вечна, как рай.
– Спасибо, друг, – кивает Начальник в красном облачении. – Нам пора. Мир дому сему.
– Не прогневайся, Господин, – склоняется хозяин, – но ответь рабу твоему: куда посылаешь гнев лица Божьего?
– Не раб ты мне, а друг, а ещё Солнце и лик народа. Не гнев посылаю на Землю, – Красный жестом указывает на нас, спутников своих, – а Вестников воли Божией. Знай, что весы добра и зла пришли в движение. Зло на Земле перевешивает. Но Владыка вновь устанавливает Последний день года для желающих исправить прошлое. Люди жестоки, эгоистичны, ленивы, и если за тридцать второе декабря зло в чаше не уменьшится, Владыка завершит историю Земли.
Гостеприимный хозяин волнуется – жаль его, родимого, цветом лика аж с облачением Начальника сравнялся – переступает с ноги на ногу и заискивающе заглядывает в очи гостям:
– Каковы условия, Господин? Прежние? Овчая купель?
– Ничего не поменялось: Вифезда ждёт каждого, кто захочет исправить один день в своей жизни. Тридцать второго декабря в купели время течёт вспять. Привести желающего и помочь ему окунуться должен бескорыстный сопровождающий.
– Да простит Господин моё невежество, но семьдесят лет назад в Последний день года для искупления пришло сто человек из девяти миллиардов живущих. Что будет, если в сей раз доберётся всего пятьдесят?
Начальник грустно кивает:
– Владыка ради пятидесяти сохранит Мир.
Хозяин ещё круче волнуется, даже потеет, что в раю теоретически невозможно:
– У меня, Господин, на Земле остались потомки. Скажи, а если сорок человек придёт к купели, сохранит Владыка Землю?
– Ради сорока человек сохранит.
Хозяин, рухнув на колени, склоняется лбом в траву:
– Не прогневайся на меня, Золото вечности: ради двадцати пяти кающихся сохранит Бог жизнь?
– Сохранит и ради двадцати пяти.
– О, горе мне, горе, всего двое из моих потомков готовы вернуться в прошлое! Господин, сохранит ли Землю Бог ради десяти несущих добро?
Начальник поднимается, за ним поднимаемся и мы с Синим вестником. Взмахнув крыльями, отдаляемся. До свидания, рай, работа есть работа.
– Ради десяти кающихся сохранит Бог Землю, – доносится голос до вопрошавшего гостеприимного хозяина с отзывчивым сердцем.
***
Посмотрите-ка: несёт нас с другом на кухню самой обыкновенной квартиры. В последних числах декабря конца двадцать первого века за столом сидят обыкновенные женщины. Две сестры. Пьют чай, жуют расстегай, бросают грустные взгляды на еловую веточку в стакане. Мы с напарником уменьшаемся до размера тараканов и садимся на холодильник. Нам надо проследить за сёстрами и помочь – отзывчивые сердца нынче дороже золота. Сёстры нас не видят, они почему-то многого не видят, наверно, потому что не дети уже. Старшей на вид можно дать лет сорок пять, младшей – тридцать. Они похожи, но выражение лиц разное: у старшей в глазах мелькают грусть и тоска, у младшей сквозит лёгкий нрав, топимый в данный момент растерянностью. Сёстры недавно похоронили мать, а в прошлом году отца, теперь одни-одинёшеньки на всём белом свете. Старшая не замужем (не пробовала, не пробует и не собирается пробовать), свои время и силы дарит работе приёмщицей в Сверхскоростной системе информационных оповещений. Зато её младшая сестра дважды побывала замужем; с бывшими мужьями приятельских отношений не сохраняет, детьми и квартирой не обзаводится, работает в интерактивной библиотеке для детей и подростков, отличается мечтательностью и рассеянностью.
– Календари изменились, – старшая сестра, которую зовут Надеждой, тихо произносит, глядя в до сих пор полный стакан остывающего чая.
Вика, младшая сестра, встрепенувшись, пытается понять:
– Что это значит? Ваше ведомство руку приложило?
– Наше ведомство ни при чём, – Надежда поднимает уставшие покрасневшие глаза на еловую веточку. – Это бог сделал.
– Ну-у, – не верит Вика и крутит ложкой водоворот в кружке.
В тишине уходящего года слышен стук железа о фарфор и тиканье старинных дедушкиных ходиков на стене. Хорошо- то как! Но в раю лучше, там чай ароматный, из райских яблочек.
– Расскажи, – Вика, подперев рукой щёку, готовится слушать. – Небось, уже всю информацию вызнала из ССИО. Я же не знаю ничего, только то, что в школе проходили – «Былины постсоветского пространства». Ну, про дополнительный день в году, когда можно своё прошлое изменить. Так то дела давно минувших дней.
– Семьдесят лет прошло, мне бабушка рассказывала. И тебе рассказывала, только ты маленькая была, не запомнила, а я тогда под впечатлением ночь не спала… В общем, ждёт нас тридцать второе декабря.
– Ой, уже через два дня! – в глазах Вики зажигается нешуточный азарт.
– Весь земной шар разделится бегущими дорожками, зелёными и синими, ведущими до порталов, а уж порталы – к Овчей купели, к Вифезде, в которую окунуться надо. В купели в прошлое возвращаешься, в тот день, за который стыдно, и проживаешь его заново.
– А зачем синяя и зелёная? Чтобы красивее?
Конечно, мы красивые, моё облачение меняет цвет от изумрудного с примесью кобальта и капельки краплака до цвета молоденького весеннего листа берёзы, а у друга…
– Зелёная для живых, синяя для мёртвых.
– Мёртвым можно?
Вика смешная, у неё получается – как там у людей говорят: челюсть выпучивать и глаза ронять? Гм, наоборот, кажется, но всё равно лучше, чем с ума сходить. Ей точно тридцать лет?
– В том-то и дело. Только нужен сопровождающий – человек, который подведёт к купели и поможет окунуться. Бескорыстный такой человек. Ну, и от самого желание сильное должно быть – покаяния и исправления.
– Народу попрёт! – младшая восторгается, словно ей шестнадцать.
– Если бы…Бабушка говорила, семьдесят лет назад мало кто поверил; во всяком случае, из её знакомых никто, – Надежда после смерти родителей сникла, говорит скрипуче, через силу; встряска нужна женщине.
– А бабушка?
– И бабушка не поверила. Потом сожалела, плакала даже, но день единственный, не воротишь, – Надя говорит тихо, морща лоб, и от того кажется старше своих лет.
Она смотрит на висевшую над столом всю её сознательную жизнь картину – непонятно, что изображено, какой-то ребус для глаз, но привычный за прожитые годы. Ага, живописцы – моя слабость: дедушка их, тот, который с ходиками, идеальным чувством цвета отличается. Помнится, пишет жену в зелёном платье на фоне поля одуванчиков – не получается, правда, но я –в катарсисе… Надо у друга спросить, как он там поживает.
– Надь, – возбуждённо шипит сестра, – но народ ведь…пьяные все, полезут кататься до Израиля на халяву.
– Халявщиков и пьяных портал не пропускает.
– Надь, чего ты удумала?
– Как что? Бабушку Алису спасать.
– А что она натворила?
– Всё тебе скажи-расскажи. Твоей лёгкой головке информация вредит. Сиди дома, оливье трескай.
Умница, ни к чему Вике знать, что бабка иконы бросает и мужа проклинает.
– Как же… вы там, а я… Надь, ты что, её из могилы вызовешь?!
– Да. Мёртвые ведь ждут Этого дня. Я к кресту прикоснусь, позову: «Бабушка, пошли» – и она встанет… Наверно. Я же бескорыстно.
Так и будет, милая, ты только не бойся, уж мы с Синим так за вас переживаем!
– А у дедушки или папы грехи есть?
– У кого их нет… Только не знаю я. Дедушка молчал с тех пор, как без руки с войны вернулся, бабушка не велела его вопросами тревожить. Он ведь художник, а на войне правой руки лишился, страдал, так и не оправился. А папа, сама знаешь, по континентам мотался, птичек-невеличек изучал, влюблённый по жизни в орнитологию. До покаяния не дорос.
– Наденька, я тоже хочу…
– Глупая какая! Ты хоть понимаешь, о чём разговор? Мне придётся ночью на кладбище тащиться, потом с покойницей синюю тропу искать. По дороге не свалиться, в портале не сгореть, Овечью купель отыскать – тоже, небось, не просто, может, очередь, может, бесы нападут. А у тебя в кукундере книжки с межгалактическими пиратами да обезьяны-воители.
– Коты…
– Какая разница! Даже не думай!
– Понимаешь, к нам на занятия мальчик приходит с тётей-опекуном. А папа в тюрьме сидит. На прошлый Новый год он жену свою, маму мальчика, зарезал – выпили, поссорились, как это бывает. Костя видел всё, жалко, он хороший, родителей любит, говорит: «Папа плакал»…Меня пустят в тюрьму?
Гм, а мы на что? Ты только попроси, бросимся помогать так, что пятки засверкают (до чего люблю образность русского языка!).
– Дурында как есть. Два раза замужем, а мозгов не нарастила…
– Сестричка, помоги? Я боюсь в тюрьму. Вдруг не пустят?
– Конечно, не пустят. Помогать нельзя, сопровождающая ты, сама должна справиться. Не знаю, может, помолиться, помощи попросить? Потом, нужно, чтобы человек больше жизни стремился прожить день по- другому. Бабушка Алиса очень мучилась, умирала тяжело. А про Костиного папашу ты ничего не знаешь, вдруг в тюрьме ему самое место?
У Вики горят глазки:
– А если нет? А если он терзается, извёлся от ужаса совершённого? Представь: родители Кости не напьются, не поссорятся, будут живы, счастливы, рядом?!
– Ага, разведутся по- тихому и у Кости образуется душевная травма от развода, – шепчет себе под нос Надежда, но витающая в облаках сестра ворчания не слышит.
***
Улетаем мы – работа есть работа. Ждём-ждём… В три часа дня тридцать второго декабря у портала номер сорок пять на синей дорожке видим женщину со старушкой. Трудно сказать, похожи ли они внешне, но слёзы ожидания счастья струятся одни на двоих. Надежда боится идти ночью на кладбище, ждёт рассвета, и уже по пути получает вызов на работу. Лишь после полудня она добирается до нужной могилы. Теперь её руку и руку сморщенной, бледной старушки в старомодных дырявых джинсах соединяет синий браслет. Мой друг Синий вестник машет крылом, и проход в портал сияет ультрамарином. Только плачущие исчезают в проёме, зелёная дорожка подвозит молодую женщину в шубке из искусственных бергамских дредов, розовой шапочке с колокольчиками и сутулого мужчину в тюремной робе. Их руки соединяет зелёный браслет. Я взмахиваю нежным кобальтом зелёным – меняю цвет на каждой паре – и портал призывает желающих исправить прошлое во имя будущего.
Мы с другом переглядываемся в тишине, нарушаемой лишь тиканьем старых дедушкиных ходиков на кухне из квартиры на улице Строителей:
– Слава Богу, девятая и десятая пары зашли. У Земли есть шанс.
***
Посмотрите-ка: Алиса идёт с мусором. Все мысли на лбу написаны: скоро Новый год, а хламу в квартире накопилось видимо-невидимо. Мы тут как тут. Двое с крылышками – Алиса откуда-то знает: не страшные вовсе, даже тот, который должен на левом плече сидеть, если она не ошибается. Гы-гы, ошибается, но не суть, живые постоянно ошибаются. Тёмно-синий, с грустными глазами, размером с летучую мышь, не злой ангел, а Вестник. Второй, зелёненький, вроде старше, улыбается – это я, но Алиса фыркает: «Не до вас!» Она сердится: муж не хочет помогать. Точнее, отмахивается: «Оставь, потом вынесу». Картины пишет, не до мусора. Не может ждать Алиса. Волочёт коробки, пакеты, сваливает в переполненный контейнер. Словно всё было уже, было. Встряхивает головой. Взгляд останавливается на выброшенные прямо на вонючие пакеты, старые сапоги и тухлую курицу маленькие, дешёвые, выцветшие иконки. Напротив на заборе усаживаются двое с крылышками. Сидим, наблюдаем. Алиса делает вздох, потом нервно кричит нам: «У меня своя голова на плечах имеется!» и поворачивает прочь. Было уже, было. Поворачивает обратно, спешно собирает бумажные иконки, отряхивает от снега, и поспешает домой. Дома весь перепачканный в краске муж грызёт морковку и рассматривает свою будущую картину. Обиженная на него Алиса раскладывает иконки сушиться на освобождённой от хлама полке. Взгляд цепляется за пустоту на стене. Ещё двадцать минут назад там висела написанная Алисой картина «Ангелы на заливе».
– Зачем снял? – голос дрожит от проникнувшей в сердце горечи.
– Да ну, ерунда. Не смотрится она здесь. И вообще, ничего не понятно. Причём тут ангелы, что они забыли на заливе?
Алиса с мужем учились вместе в художественном институте, но муж всерьёз не воспринимает творчество своей половинки, зато над своим дрожит до мнительности и требует одобрения от семьи. «Ангелы на заливе» – третья картина только в этом году, которую муж Алисы бракует, снимая со стены и пряча в кладовку. До неё туда же отправились «Натюрморт с куклой» и «Коллаж из детских работ». Стены их трёхкомнатной квартиры украшает творчество «великого живописца». Губы Алисы предательски дрожат. Годы она терпит, смиряется, лелея обиду в сердце, но обиды стало слишком много. Злые слова проклятий рвутся с уст, когда чуть слышно мелькают перед глазами двое с крылышками и, усевшись на мольберте, дрыгают ножками. Было уже, было. Голова кружится, слёзы текут по щекам, солёные и сладкие одновременно, Алиса опускается на табурет. Муж сглатывает остатки морковки и смущённо пожимает плечами: «Прости, пожалуйста, я погорячился», потом подходит и, обнимая, ласково целует в глаза.
Посмотрите-ка: мы с другом сияем. Он, как всегда, ультрамарином с золотом, а мне захотелось лазури добавить. Эх, летим сейчас Веру с Костиным папой контролировать. Если справятся, умолю Начальника Вере мужа мудрого и любящего найти, а там сам живописным видением их сыночка одарю. Нарисуем мы с ним: и лес, и поле с одуванчиками. Катарсис, одним словом.