Рассказ №9 Бросить камень

Похоронил маму, и теперь свободен в вопросах жизни и смерти. Конечно, есть близкие, чьё благополучие зависит от того, здесь я или уже не здесь. Жена, дочери. Но при случае – обойдутся.

Мама умерла удачно, в начале сентября, не знойным летом и не зимой, когда место под могилу приходится оттаивать кострами, а потом всё равно долбить мёрзлый грунт ломом или кайлом. Никто из могильщиков не проклинал покойную за несвоевременный уход, отмахиваясь от назойливых комаров, или же растирая задубевшие от холода пальцы и щёки. Да и не нашлось в деревне никого. кто бы мог помочь подготовить место для погребения. Работали вдвоём с шурином, попеременно, то и дело оборачиваясь на закатное солнце: до лесного кладбища вместе с катафалком добрались только в седьмом часу вечера. Водила-татарин даже глаза выпучил: “Вы что, и копать сами будете? И яма у вас ещё не готова?” Так изумился, что чуть было не забыл отдать “путевой лист” – свидетельство о смерти.

Опустить гроб вдвоём на тонких пятиметровых ремнях из “Лемана про” – та ещё задача, но справились, подтравливая то один, то другой ремень постепенно, благо удалось закрепить на удачно спроектированной ограде, и зубчатые карабины помогли не уронить гроб, как когда-то на Красной площади уронили Генсека Брежнева. А закапывали могилу в две лопаты, вторая – пластиковая автомобильная, можно сказать, весело. Около десяти вечера дело было закончено. Хорошо ещё, на нашем кладбище лёгкая песчаная почва, совсем без камней. Пришлось только пообрубать несколько заползших за ограду нетолстых сосновых корней.

Когда в марте двадцать один год назад хоронили отца на берегу озера рядом с его родителями, в изголовье встретился огромный валун, копателям пришлось трудиться лишних два часа, чтобы заглубить камень ниже уровня погребения. По этому случаю вспомнился сон Иакова при Вефиле, от усталости преклонившего главу на большой камень и видевшего в сонном видении лестницу, доходящую до небес, по которой нисходили и восходили ангелы. Земная же проза была искуплена лишней литровой бутылкой водки.

Всякое погребение по-своему уникально, и западает в душу, запоминается благодаря этим своим особенностям. Мамину подругу, Людмилу Михайловну Грошеву, хоронили там, где могилы покоились на мощной известняковой плите. Уж не знаю, как выдалбливали яму, но когда настало время прощавшимся бросать по горсти земли, не для каждого эта земля нашлась, пришлось бросать на не закрытый ещё грунтом гроб стучащие о крышку камни.

Мамина коллега, Лидия Ивановна Фесенко, скончавшаяся в канун зимы, на благородный облик её падали нетающие первые снежинки, напомнила одновременно картину Нестерова “Великий постриг” и строки Цветаевой: “И тождество нащупавший двойник сквозь тонкое лицо проступит лик”.

В день перед похоронами бабушки, а было это уже очень давно, пришла в наш деревенский дом баба Оля Чернова, последняя из хранивших традиции опевания и “пригалахывания” – опевать покойницу, чтобы оттаяли окаменевшие от скорби сердца близких, развязались потоки слёз, душа освободилась от уз печали по усопшей. И так она проникновенно причитала над бабушкой: “Прилетай к нам серою кукушечкой!” – что даже дядюшка Павел, любитель пошутить, а по временам и уйти в глубокий запой, не то что прослезился, но прямо-таки разрыдался.

А вечером, когда я вышел на надворошное крыльцо, гроб ещё стоял в доме, мимо меня, коснувшись крылом лица, пролетела большая птица, оперением напоминающая кукушку. Ночью в тонком видении явилась сама бабушка. Лежала она в гробу в цветном халате, а пришла во всём белом, и не согбенная, а почти прямая, встала в дверях между двумя “половинами” дома и сказала: “Вот как мне, миленький, в гробу-то лежится!” И я собственным телом почувствовал подпирающие спину сосновые стружки, ощутил перелом бедренной кости, как бы слегка отваливающуюся на сторону ногу: бабушка, как и две её младшие сестры, преставилась после падения, о котором доктор, спрошенный о возможности излечения, сказал; “Это путь в Царствие!”

Позже мама, посещая бабушкину могилу, видела перед собой идущую по песчаной дороге хромую птицу, по виду также кукушку. Та, сопровождая до самого кладбища, припадала на левую, сломанную бабушкой при падении, ногу. Через год или два я сам допоздна задержался у могилы, в одиночку окрашивая ограду, задуманную художником в трёх цветах: требовались одновременно битумный лак, серебрянка и сурик. Да ещё предварительно пройтись по всем трубам и вензелям корчёткой, очищая от налипшего с дождём песка и ранней ржавчины. Поздним вечером, около восьми часов, слетелась на могильные холмы, именно на них, а не где-то около, стая коричнево-пёстрых птиц, похоже, тех же кукушек, и жалобно, протяжно запричитала, почти в тон опевавшей бабушку бабе Оле Черновой. Странное и необъяснимое рационалистами общение ушедших и как бы живых. С той поры я положил себе не тревожить могилы по вечерам.

Но в день погребения мамы обошлось, хотя и закончили перед самым закатом. А когда поехали, уже по темноте, обратно. шурин сказал: “Смотри, что это такое с луной?” – и точно, половины диска луны как не было, хотя вчера ещё я снимал на смартфон красную луну, низко висящую над питерской промзоной, словно спелый грейпфрут: вчера было полнолуние. Пока ехали и наблюдали за ночным светилом, всё объяснилось. Оказалось, мама не только родилась в воскресный день, да ещё в праздник Пятидесятницы, но и погребена была нами также в воскресенье, к тому же в самое время лунного затмения.

Всё это что-нибудь да значит. Баба Оля Чернова, например, кроме старинных песнопений, охоча была до деревенских новостей, переносила их из дома в дом. Бабушка с утра, глянув в окошко, бывало, говорила: “Побежала Оля к соседям за загнёткой”. Верно, бывало, что от этой “загнётки” что-нибудь да и разгоралось между соседями, если не распря, то хотя бы малая неприязнь. И когда сама баба Оля ушла в вечность, на лицо умершей невесть откуда выползли сотни вшей, хотя сама он при жизни никогда на подобное не жаловалась. Материализация собранных при жизни деревенских сплетен…

В каком жанре всё это описать? Мистика? Едва ли. Правомерно ли называть мистикой реализм, испытанное на опыте и пережитое, хотя бы это был и мистический реализм? Есть жизнь, есть объективная данность, а о расчленении её на жары заботятся разве что писатели. Да ещё о том, чтобы уверенно выстроить “арку персонажа”, и если эта арка обрывается где-то на середине, в проекции к небесам, не опершись другим концом о твёрдую землю, критики, а за ними порой и автор, констатируют неудачу.

Сам я тоже изредка, но пописываю, чаще всего в виду неизбежных дедлайнов и конкурсных кондиций, но назвать себя писателем не позволяет бытовая приземлённая занятость. Одним словом, не профессионал. Да, по совести сказать, и не любитель. Так, время от времени пытаюсь оправдать перед небесами или перед поднебесными созданиями тщету бытия.

_____

Всё это я успел передумать по весне, уже не на сиденье штурмана в “Хёндае” доброго шурина, но измеряя собственными ногами извилистую, прежде лесную, а теперь петляющую по заросшей вырубке, дорогу к кладбищу. Не люблю посещать могилы родных в “родительские дни”, даже и позже всех кладбищенских завсегдатаев, когда произнесены над умершими траурные тосты, отнесены в недалеко ископанную мусорную яму пластиковые стаканчики, обёртки от конфет, пакеты, хранящие жирные следы поминальных пирожков и колбас. И вновь водворяются над могилами священная вековая тишина и безлюдье.

Кладбище наше, как установили учёные, бытует на этом месте не позже, чем с тринадцатого века. С той поры остались около сорока, частично разворошённых при лесоразработках, “жальников” – каменных кругов диаметром около метра, а с северной части – два или три невысоких кургана с более обширными каменными кольцами на навершиях – самые древние здешние погребения. После хоронили здесь инвалидов войны двенадцатого года, стараниями жеребятинского барина пребывавших до блаженной своей кончины на полном его пансионе. Об этом осталась только память, могилы не сохранились. В минувшую войну создали мемориал памяти скончавшихся от ран красноармейцев. Возле деревни за её освобождение не случилось масштабных боёв, от шедших с факелами поджигателей отстояли дома партизаны. А вот походный лазарет, как и во время нашествия Наполеона, был здесь развёрнут, и человек двенадцать бойцов преданы земле. В советские времена сюда приходили пионеры, ухаживали за могилами. Позже школу упразднили, досматривать могилы стало некому. После падения на ограду большой сосны дикие звери стали в неё захаживать, и всех защитников перезахоронили на центральной усадьбе, в семи километрах отсюда.

Возле родовой нашей ограды похоронены как знакомые, деревенские, так и незнакомые мне люди: привозили покойников сразу из трёх ближайших к кладбищу поселений. С одной стороны смотрит с портрета грустными глазами навечно двадцатисемилетний Сергей Овчинников, получивший дозу радиации во время службы на атомной подводной лодке. Теперь с ним рядом упокоилась и его девяностолетняя мать, деревенский наш бригадир Тамара Яковлевна. С другой стороны круглит глаза с портрета шестнадцатилетний эстонец Артур Рямсон. Муж Тамары Яковлевны, водила Володя Вдошев, отсидел срок за неосторожное убийство: при попятном движении ударил парня в висок нагруженными в кузов досками. Ближе к курганам погребения семейства Федотовых, род той самой бабы Оли Черновой, в замужестве бывшей Федотовой (но, поскольку муж её в тридцатые годы был “забран” и не вернулся, для всех снова ставшей Черновой, по девичьей своей фамилии). Первым лёг в нашу земельку внук Толик, бравировавший в девяностые бандитским статусом, и то ли по несторожности, то ли в результате разборок подорвавшийся в подъезде городского дома на гранате. За ним упокоились один за другим старшие братья, Сергей и Володя, и наконец, лет шесть тому назад близнец Толика Николай.

Это я к чему? Это я к тому, что на кладбище я давно уже старше многих умерших, исключая разве что самых древних стариков. Найти таких год от года становится всё сложнее и сложнее. А значит, по логике земной жизни, недалёк уже и мой срок.

На кладбище было тихо и пустынно, как и подобает в обычные, не “родительские” дни. Только в отдалённой ограде сидел на лавочке у стола, какие ладят здесь для “поминаний” невзрачный мужичок. В истоптанных чунях, весь какой-то серенький, исконно-посконный. Как спервоначала показалось, он задумчиво курил нетолстую папироску. Погода стояла сухая, с неделю наблюдалось редкостное весеннее бездождие, поневоле пришлось подойти поближе, предупредить мужичка, чтобы не поджёг незатушенным окурком высохшую траву вблизи неприбранных ничейных могил.

При ближайшем рассмотрении мужичок вовсе и не курил, а пожёвывал редкими желтоватыми зумами лишённый коры выбеленный солнцем тонкий сосновый сучок. Разные бывают странности у людей. Моя супруга, например, ещё в дни нашего досвадебного знакомства за милую душу грызла сорванные “за походом” еловые иголки, по доброте сердечной всегда делилась и со мной. Я уж не помню, какая от них должна была быть польза, да и вкус позабылся, дело-то давнее. Возможно, и в сосновом сучке дремали какие-то потаённые силы. Поприветствовав незнакомца, пришедшего, по-видимому, из Жеребятина либо из Дуброшкина, не из нашей же деревни, я было ретировался обратно к своей оградке.

– Посмотреться в него пришли? – едва ли не в спину вместо ответного приветствия прошелестел незнакомец.
– В кого? – машинально отреагировал я.
– Известно в кого: в божество!
Разные встречаются в нашем лесу сумасшедшие. Иные ходят с ножами. Иные и без ножей, но тоже опасные. Один отдыхавший летом в Жеребятине питерский псих явился о третьем часу ночи в нашу деревню и насмерть забил табуреткой девяностолетнего бывшего лесика Денисова. Но религиозно двинутые фанатики, как правило, безобидны, когда ходят не толпой. Я решил поддержать разговор.
– А вы что, видели божество лично? И менно здесь, на кладбище?
– “Бога никтоже виде нигдеже!” – глубокомысленно парировал мужичок, отбросив подальше недогрызенный сук. – А смотреться в него где же ещё, как не здесь!
– Вы так говорите о божестве, как будто оно зеркало! – я едва не усмехнулся, внутренне понимая неуместность усмешки: “грешно смеяться над больными людьми”.
– Он и есть зеркало. Кто к нему приблизится до крайности, так, что глаза в глаза, никуда иначе и не заглянет, как только в свою собственную душу. И замрёт, и не оттает уже от ужаса.
“Интересная философия, – подумалось мне, – чем-то ещё этот кладбищенский гость удивит, продолжая свои рассуждения?” А мужичок не заставлял себя долго ждать, вещал дальше, будто я нарочно подрядился слушать его надмогильную лекцию.
– А ежели не так близко сойтись, всё равно не увидишь никого, как только собственное оброжье, всю-то свою убогость и нечистоту.
– Ну, а если удалиться? Ушёл, спрятался от этого страшащего зеркала, да и нет его? За стену, например, ушёл, или, наоборот, укрылся с обратной стороны, где не видно отражения? – в части геометрической оптики я был хорошо подкован ещё со школьных лет, в таких простых вопросах я бы дал фору самому профессору Капице.
Мужичок усмехнулся, не то хитро, не то горестно.
– А оно везде, это зеркало, вкруг тебя. За него не спрячешься. Но уйти от него подале, конечно, возможно. И чем дале уходишь, тем боле оно становится. Ибо нет божеству ни конца, ни края.
– Ну вот, я же говорил: ушёл подальше, и не видишь себя, своё безобразие, и не ужасаешься ему! – благодушно резюмировал я.
– То-то и оно, что не видишь! Мира вокруг себя замечаешь в отражении всё боле и боле, а себя в нём теряешь. Сперва замечаешь себя как муравья, потом как пылинку, а там и вовсе нет тебя в мире.
– И что же делать? – несколько растерянно, неожиданно для самого себя, спросил я мудрого, а то ли попросту замудрённого, мужичка.
– А нечего делать. Надо к нему идти да себя рассматривать. Да и то ещё не всё! Он ведь не одну твою личину тебе отражает, но и всякое слово, всякое дело. Скажешь худое – худым и вернётся, а доброе – вернётся добрым.
– А издали что же? Для тех, кто убежал?
– Оно и издали отразится, только не сразу. Злодей получит, хотя и с отсрочкой, стократное воздаяние. А праведник – награду сторицею.
– Так разве же праведники бегут от него?
– От него не бегут, бегут от награды! – философски рассудил мужичок. – А к нему, наоборот, приближаются. Он ведь везде вкруг: от одной стены-зеркала убежал, к иной приблизился.
Совсем замудрил меня этот странный субъект с не деревенской его философией! Взяла какая-то внутренняя злость.
– Ну, а если камнем? Камнем же можно разбить любое зеркало? Не хочу я, например, ни приближаться к нему, ни убегать, Хочу, чтобы его вовсе не было! Это я так, для примеру, для блезиру, что тогда?
– Нехорошие у тебя шутки, дядя! – укоризненно покачал головой мужичок. – “Сеющий ветер пожнёт бурю”. На бросившего камень обрушится каменный град, аки на враждовавших с Исусом Навином, а прежде того – на Содом и Гоморру.

Какой-то холодок пробежал у меня по спине при упоминании сих библейских аллюзий. Хотя упоминание Содома и Гоморры должны были бросить, скорее, в жар. Правду сказать, какое они ко мне-то имеют отношение?

– Божество умножает и доброе, и худое. Что посеешь – то пожнёшь. Плюнешь в колодец – той же отравы и напьёшься.
– “Закон воздаяния”, индуистская карма! – с пониманием заключил я, опознав в посконного вида незнакомце затесавшегося в наши края кришнаита. Ничего современного не было ведь в его сермяжном облике: какие-то кожаные оборки, серая дерюга, шнуровки, поясок из верёвочки. Ещё и посох, оказывается, который он только что подобрал, вставая с лавочки. Словно из того тринадцатого века шагнул болезный в наш, двадцать первый.
– Это как знаешь! – уклончиво завершил мужичок, и, не прощаясь, зашагал ровными шагами, словно молодчик, в сторону курганов. “Эх! – подумал я, глядя ему вперёд и под ноги. – Испоганили лесники наше историческое наследие!” По склону кургана тянулся, словно боевой шрам, прорезанный безжалостной техникой противопожарный ров. И только мужичок перепорхнул, перескочил через жёлто-песчаную взрытую полосу, а я как на грех сморгнул в этот самый момент, – исчез, будто его и не было!

Я зачем-то кинулся ему вслед, запнулся за вывороченный дёрн, упал лицом на сохлый мох, перед глазами поплыли круги. “Портал! – внезапно всплыло в воспалённом мозгу простое объяснение. – Лесники, сами того не ведая, вскрыли портал, потревожив вековой покой курганов. Надо будет как-нибудь сообщить об этом в ГИОП. Хотя зачем? Придут, и бросят камень в зеркало. И не будет больше зеркала. Ведь чем они там занимаются? Сохранением руин в ещё более и более руинированном виде. Ни жальники не сберегли, ни воинские захоронения Великой Отечественной, и той, позабытой, Отечественной двенадцатого года… Сберечь бы открывшееся здесь зеркало. А как?”

“Просто не бросай камень!” – прозвучало с той стороны.