Рассказ №1 Безымянное отродье сантехника Синицына

* * *

Даня Зубов помнил тот момент очень хорошо. Другое дело, что он не помнил следующие несколько минут. Да и не происходило в эти минуты ничего особенного – Даня Зубов тогда просто стоял у замызганной стены в школьном коридоре и смотрел в одну точку. Мимо него проносилась жизнь в самых причудливых формах и проявлениях: то в виде Севы, оседлавшего длинного Серегу Туравинина, то в виде Наташки Сонновой, прыгающей на одной ножке, пока её не сбила мчащаяся за Васькой Пырьевым со всем своим пятидесятикилограммовым напором Оксанка Дудурина, а сам Даня стоял и думал. Вот буквально только что он носился вместе со всеми на перемене по коридору, а потом к нему подскочил его лучший друг Витёк Касаткин и выпалил:
– Слыхал стишок ржачный? Мне его утром Бусыгин из третьего “Б” рассказал. Короче, как там… А, вот… «Дети в подвале играли в больницу, умер от родов сантехник Синицын», – от родов, прикинь! – и Витёк побежал дальше, оставив Даню в совершенной прострации, которая по своей силе напоминала одно из тех состояний, ради которых индийские йоги просиживали в медитации не одну набедренную повязку.
Даня – очень вдумчивый мальчик – никак не мог уяснить, как может быть такое, что от родов умер сантехник Синицын. Если вы не помните себя в детстве, то вы не сможете понять его состояние. Да, какая-то часть Дани понимала, что это всего лишь стишок, выдуманная история, но другая часть, привыкшая верить в победу добра в сказках, в Деда Мороза, в необходимость слушаться родителей, выключать в комнате свет и смывать унитаз буквально кричала о вопиющем кощунстве над природой, над здравым смыслом и ещё над чем-то таким, что Даня даже не мог толком определить. Перед его мысленным взором стоял тёмный вонючий подвал, где из покосившейся на петлях двери лился тусклый нездешний свет, выхватывающий в углу часть темной фигуры, сидящей у стены. У фигуры ясно было видно чёрное мёртвое лицо по которому ползали жирные мухи-бомбардировщики, периодически залезая и вылезая обратно из полуоткрытого рта. Еще были видны шея и плечи, одетые в темно-синий пиджак, а ниже тьма сгущалась и не было видно абсолютно ничего, но зато было слышно, как что-то шебуршится, шевелится, ползает там, во мраке и тихо всхлипывает и повизгивает словно новорожденный щенок. Даня опустил свой мысленный взор еще ниже и увидел, как на свет из угла, где сидел труп сантехника Синицына, стремительно вытекает тёмная лужа, а по ней что-то шлёпает, а затем показывается ребёнок ползущий на четвереньках по зеркально-красной поверхности в которой на мгновение отражаются его совершенно не детские глаза. Даня помотал головой, прогоняя видение, и побежал играть со своими друзьями.

* * *

Данила Сергеевич Зубов, профессиональный переводчик, иногда участвовал в литературных поэтических конкурсах просто ради развлечения. У него неплохо получались и лирические, и драматические, и юмористические стихи, и пару раз он даже занимал призовые места. В этот раз литературный Интернет-клуб “Лира” объявил необычный конкурс, в котором Данила Сергеевич даже не собирался участвовать – настолько глупой показалась ему тема. “Советские детские страшилки. Воскрешение.” Данила Сергеевич не любил эти дурацкие стишки. Он испытывал к ним какое-то животное отвращение, которое вряд ли мог объяснить, если бы у него кто-то про это спросил.
Когда уже подходил срок окончания приёма конкурсных работ, Данила Сергеевич неожиданно понял, что исподволь сочиняет в уме стишки в жанре детско-советского хоррора. Подивившись таким играм собственного разума, он постарался выбросить из головы привязавшиеся строчки:
“Страшная жизнь тех, кто вовсе не жил,
Не поиграл и не полюбил…”
Сердце Данилы Сергеевича предательски защемило. Что-то страшное, чёрное, бесформенное и огромное начало всплывать из глубины его детских воспоминаний, он попытался вспомнить: что же это такое, но неожиданно сам для себя вскрикнул: это “что-то”, когда он попытался сосредоточить свои мысли на нём оказалось настолько огромным, что Данила Сергеевич понял, что если он вспомнит, то он умрёт, его раздавит, разорвёт жуткое бесформенное облако, прячущееся в нём… Данила Сергеевич не смог вспомнить, когда это облако появилось внутри него. Он точно знал, что его когда-то не было, что оно необязательное, оно не его, что без него можно жить, но он не мог понять откуда он это знает, да ещё с такой пугающей ясностью.
Навязчивые строчки тоже были про это облако. Данила Сергеевич вообразил мир, в котором могли бы жить герои этих глупых стишков из его детства и ужаснулся. Мир без любви, без веры, без надежды, без будущего и без прошлого. Мир вечных мучений, страданий, смерти, жестокости и нечеловеческого равнодушия, где мама могла топить печь своей дочуркой[1], а сын укорял отца тем, что мясо его умершего деда теперь негодно и пойдёт на продажу только по рубль двадцать пять копеек[2]. Никакой средневековый христианский апологет или недалёкий проповедник адских мук никогда бы не смогли придумать столь ужасный мир, в котором не уродливые черти жарят вполне себе достойных такой участи злодеев, а основной накал нечеловеческой жестокости змеится злыми молниями между детьми, учителями и родителями, которые ко всему прочему никогда не жили не только земной, но и литературной жизнью. У настоящих литературных героев была судьба, переживания, поступки, мотивы и чувства. В этих же инфернальных виршах не было ничего кроме короткого эпизода, сочно и кратко зарифмованного хлёсткими мощными мазками, словно гвозди, вбиваемые в гроб человеческой души.
У Данилы Сергеевича появилось непреодолимое желание разрушить этот мир механистического зла и выпустить несчастных, никогда не живших героев оттуда, освободить их, показать им настоящий мир, научить любить и смеяться.
“Страшная жизнь тех, кто вовсе не жил,
Не поиграл и не полюбил…”
Данила Сергеевич задумался: “Надо выпустить их оттуда”, – решил он.
“Разом закончилась взмахом пера…
В солнечный мир им вернуться пора”, – дописал он последние строки четверостишья.
Слово “солнечный” совершенно не нравилось Даниле Сергеевичу, но другого он пока не придумал. Условия конкурса требовали расширенного сюжета для страшилок, раскрытия характеров героев и мотивов их поступков. Приветствовался конфликт и сюжетные “качели”. “Объем – не менее четырех четверостиший”, – гласили правила. Оставшиеся строфы Данила Сергеевич решил дописать завтра – он уже представлял, о чём писать, а сейчас неожиданно почувствовал себя настолько вымотанным, что еле дошел до кровати и мгновенно заснул.
Проснуться Даниле Сергеевичу было не суждено. Едва он заснул, как чёрное облако, предчувствованное им сегодня, стало снова всплывать со дна его души, и он вспомнил. Он вспомнил школьный коридор и Витька, который выпалил ему в лицо стишок про сантехника Синицына. Он вспомнил зияющую тьму подвала и красную лужу по которой ползло что-то напоминающее ребёнка. Он даже вспомнил то, чего не видел раньше в своем детском воображении. Он мог бы поклясться, что тогда вовсе не было нестройной шеренги молчаливых неподвижных детей с чёрными лицами, стоявших по стенам подвала, словно инфернальные часовые. Белые парадные пионерские рубашки светились люминесцентной белизной в тревожном сумраке подвала, и в этом ослепительном непорочном свете пионерские галстуки, повязанные на детских шеях казались радикально-чёрными. Мир, созданный нелепым воображением неведомых рифмоплётов затапливал собой сознание Данилы Сергеевича. Своим неосторожным, неловким актом стихотворного гуманизма Данила Сергеевич, сам того не ведая, открыл чёрную дверь между мирами: миром творцов и миром тварей.
Никто не знает, все ли созданные воображением писателей и поэтов герои и миры существуют где-то там в своих крохотных вселенных, карманных глобусах, сворачивающихся на границах воображения их авторов? Живут ли они в общем мире фантазий или у каждой писательской блажи есть свой отдельный мир? Но мир детских советских страшилок существовал. Его населяли герои общие для этого странного и глупого жанра. Маленькие мальчики и девочки с именами и без, их папы-мамы, бабушки-дедушки, учителя, пионервожатые, сторожа и их соседи. Деревня, кусок какого-то города с несколькими высотными домами и трамвайным маршрутом и лес. Лес простирался вокруг этого адского мира на многие километры и закручивался, заворачивался в небольшой глобус со своими физическими и прочими законами. Вот всё что было нужно для этого мира, куда Данила Сергеевич открыл дверь.
Он жил в небольшой хрущевке на четвертом этаже, и его тридцать три квадратных метра не могли вместить всё это распухающее чёрное облако иной вселенной. Сначала тело Данилы Сергеевича неестественно вздулось и почернело, а под кожей завиднелись очертания вползающего в крохотную хрущевку мира. Извивы реки, где ребёнок был съеден крокодилом[3]; прямоугольники многоэтажек, откуда безымянной бабочкой слетел мальчик-романтик, мечтавший о полётах[4]; ниточки просёлков, по которым местные жители ходили в лес, чтобы найти там немецкий фугас или мину, а в конечном итоге свою или чужую смерть[5] – всё это проступало на раздувающемся огромным лиловым шаром теле Данилы Сергеевича. Постепенно этот шар заполнил всю спальню и начал напирать на стены, пол, потолок и оконное стекло в старой, крашенной потрескавшейся масляной краской раме. Затрещали перекрытия и внутри лилового шара что-то загудело, заухало, заговорило на разные голоса. Там кричали дети и слышались взрывы, стрельба и стоны умирающих. Угасающее сознание Данилы Сергеевича соединилось, спеклось, слиплось с этим миром, и он увидел его обитателей. Они падали с крыш, стрелялись, сгорали в электрическом огне, взрывались на минах и исчезали в ядерных вспышках. И всё это повторялось снова и снова, будто в закольцованном плейлисте. Только одно исключение из этого замкнутого в своей безысходности дурного времени углядело угасающее сознание Данилы Сергеевича. В центре этого дурацкого саморазрушающегося и тут же воскресающего мира чернел, словно паук в середине своей паутины, прямоугольник высотного дома. Всеобъемлющее сознание Данилы Сергеевича, слившееся с этим миром мгновенно вычленило этот прямоугольник и вот уже он, как тогда в детстве, стоит у входа в подвал этой зловещей пятиэтажки. Даня снова ступает вниз по загаженным ступеням, заглядывает в пахнущий плесенью сумрак и видит высоченную, метра три ростом, тёмную фигуру стоящую посреди переднего помещения и неестественно согнувшуюся, потому что потолок подвала оказался слишком низким для гигантского роста существа. Глаза у фигуры горят желтыми искрами и Даня вспоминает, где он видел эти глаза – в кровавой луже, вытекающей из-под трупа сантехника Синицына.
– Ну здравствуй Даня, – говорит невидимый в сумраке подвала рот фигуры, – Дане страшно, он чувствует себя маленьким мальчиком рядом с этим, говорящим суровым голосом субъектом.
– Даня хотел спросить: “Кто ты?”, – но понял, что он уже знает ответ на этот вопрос.
Единственный, кто не только не погиб, но обрёл жизнь в этом бесконечном аду – безымянный, безвестный ребёнок, рождённый противоестественным способом несчастным сантехником Синицыным, – вот кем была эта фигура.
– Спасибо тебе, что выпустил нас отсюда, – фигура снова заговорила и сдвинулась немного вперёд, к свету, ближе к Дане. И Даня увидел, различил детали. Резко очерченные скулы очень худого и вроде бы достаточно молодого человека старили его так, что невозможно было определить его возраст даже приблизительно: вот вроде ему лет тридцать, а вот уже все шестьдесят. Черные мешки под глазами и мертвенная бледность кожи придавали ему некоторое вампирское обличье, но образу мешала одежда. Грязный и рваный, размера на три меньше, школьный костюм 80-х годов делал его похожим скорее на ребёнка-старичка из “Сказки о потерянном времени”. Но самым примечательным атрибутом у этого существа были глаза – чёрные, с жёлтыми изредка вспыхивающими искрами, лучащиеся бездной ненависти ко всему на свете. Даня попятился обратно к двери, но неожиданно обнаружил, что двери больше нет. И тут Даня лопнул.
Суровый и беспощадный мир садистских стишков выплеснулся из окна четвёртого этажа московской хрущевки чёрным гигантским пузырём, струнами разворачивающейся изнутри адской вселенной безысходности и боли где-то в районе Сокольников. Распрямлённый глобус воображаемого мира накрыл рваным пятном темной материи район между станциями метро Сокольники и Алексеевской, затопил парк, проспект Ветеранов, Стромынку и железнодорожную ветку со станциями Москва-3 и Маленковская. Деревня, небольшой кусок города, речка, лес, всё это “богатство природы” как-то странно вписалось в московский городской ландшафт вместе со своими обитателями.

==============================================
[1] Холодно в доме. Папа в тужурке.
Мама дочуркою топит печурку.

[2] Папа-мясник старичка потрошил.
Сын раздражённо ему говорил:
«Деда давно надо было кончать –
падаль пойдет лишь по рубль двадцать пять».

[3] Мальчик на речке рыбу ловил.
Мимо него проплывал крокодил…
Ох, и кряхтел же зеленый сморчок:
в жопе застрял пионерский значок.

[4] Мальчик на краешке крыше сидел –
был бы он бабочкой – он полетел.
Сзади подкрался с дубинкою кто-то:
вот и сбылися мечты идиота.

[5] Дед Митрофаныч присел на пенёк:
ох, и тяжелый сегодня денек!
Долго над лесом летали штаны –
вот оно, подлое эхо войны!

* * *

Была глубокая декабрьская ночь, когда город уже вовсю ждал Новый Год, но завтра ещё на работу, ещё несколько дней до праздника. Москва укрылась снежными сугробами и нарядилась в праздничные гирлянды. Но накрывшее город чёрное бесснежное пятно, словно страшная рана, зияло посреди города, ведь в мире садистских стишков стояло лето. Холодный декабрьский ветер ворвался в возникшие посреди Москвы чёрные дома и подвалы, завыл в проводах, швырнул снегом на колосящиеся чёрной рожью поля, на высоченные ели таинственных лесов и пробудил обитателей адской вселенной. Влачащие своё полуреальное существование, зацикленное в петле бесконечных убийств и мучений дети и взрослые вдруг словно проснулись, осознали себя, отрешились от своей мрачной рутины и огляделись вокруг. Большой холодный непривычный мир ударил по жителям ада новыми звуками, запахами, энергиями. Вот затрещала огромная ель и что-то зазмеилось и сорвалось с её ветвей, а затем невнятной чёрной тенью поползло вместе со всеми[6]. Зашевелилась земля у полуразвалившегося сельского домика и маленькие чёрные ручки, испачканные в грязи резко вылезли наружу, размётывая по сторонам буйно разросшиеся там цветы[7].
Чёрными тоненькими любопытными ручейками мальчики и девочки, папы и мамы, бабушки и дедушки, пионервожатые и сторожа потянулись на свет большого города.

====================================
[6] Маленький мальчик в окошко глядел,
Встал на коленки и вниз полетел.
Вечером зимним окутал снежок
Ель, обрамленную лентой кишок.

[7] Девочка рано из школы пришла,
У мамы попить попросила она.
Мама дала ей стакан кислоты –
Год не росли на могиле цветы.

* * *

Якубджан Хакимджанов весело нажимал на педали нового МАЗа, несясь по ночной иллюминирующей предновогодними флюидами Москве, нарушая, как немногие известные ему правила, так и множество доселе ему неведомых. Легонько крутя рулём влево-вправо, как обычно это делают дети, сидя в игрушечных машинках, Якубджан искренне полагал, что это и значит “вести машину”. Странная маленькая тень, неуклюже перевалив через сугроб на обочине дороги, шагнула навстречу ярким фарам МАЗа. Якубджан заорал, как ошпаренный и надавил на тормоз:
– Иба-а-а-а-а-т!
Звонкий шлепок звенел в ушах Якубджана ещё некоторое время после того, как он сбил ребёнка. Ну а кем же ещё могла быть эта маленькая тщедушная фигурка, появившаяся на пустынной объездной дороге в районе Сокольников в два часа ночи?
Трясущимися, заскорузлыми от беспробудной чёрной работы пальцами Якубджан потянул за ручку открывания двери и вывалился в открытый морозный космос ночной Москвы. Несмелыми шажками водитель приблизился к фронтальной части кабины своего грузовика и выглянул вперёд. Маленькое тельце, приросшее к кабине спереди, было словно раздавлено в лепёшку, а голова скрывалась внутри, явно проломив одну из решёток радиатора. Вокруг детского тела на кабине красовалась густая чёрная клякса, парившая на морозце.
– О-о-о-й… Билят! О-о-о-й… Билят! – заойкал Якубджан. В его голосе слышалось отчаяние от представившихся ему кар за сбитого ребёнка. Он уже было собрался бежать прочь, куда глаза глядят, но…
Чёрная фигурка, прилипшая на лобовой поверхности кабины МАЗа, неожиданно вздрогнула, её очертания стали расплываться, словно таявший под настольной лампой чёрный пластилин. Она словно вывернулась наизнанку, и там, где по идее должен был находиться затылок, засветились желтые безумные глаза. Дети вымышленного мира были сгустками чистейшей энергии, их плоть скорее требовалась им для антуража образа, формы человека, но никак не являлась их подлинной природой. Отлепившись от кабины и легко спрыгнув на дорогу мальчик, на вид лет пяти-шести строго посмотрел на Якубджана и коротко приказал:
– Пой!
Якубджан быстро заозирался вокруг и дрожащим голосом проблеял:
– Кито пой? Я пой?
– Пой!!! – мальчик резко придвинулся к Якубджану, будто бы стремительно перетёк в воздухе ближе к перепуганному гастарбайтеру.
– Я шофёр, плитка класть могу, траншея копать, отпиздить могу кого хочешь!
– Я тебя, кусок говна, сейчас сам отпиздю! – процедил ребёнок-чудовище и его руки резко удлиннившись, и увеличившись в размерах словно огромные клешни, схватили несчастного за горло.
Подержав хрипящего гастарбайтера на весу и маленько придушив его, мальчик разжал руки-клешни, отчего бедняга Якубджан упал вниз и не устоял на подкосившихся ногах.
– Пой! – снова безумно заорал чёрный мальчик.
Якубджан промычал что-то нечленораздельное, а потом слабым, дрожащим голосом затянул:
“Девушка-красавица,
Ты мне очень нравица,
У меня есть три жены,
А четвёртой будешь ты…”
– Незачёт! – выкрикнул мальчик и из его тела выбросилось множество черных, словно сгустки тьмы нитей или верёвок, которые опутали Хакимджанова, будто десятки яростных голодных червей. Удерживая нечленораздельно булькающую жертву на весу, на вытянутых шупальцах-нитях мальчик перешёл через дорогу, приблизился к ограде парка и как бы размахнувшись телом жертвы с силой насадил её сверху вниз на колья ограды. Хруст костей и какое-то отвратительное чавканье оборвали стоны несчастного гастарбайтера.
– Плохо пел, – пробурчал мальчик, словно констатируя некий понятный только ему факт[8].
Если у этой жуткой сцены был бы наблюдатель, то он заметил несколько чёрных теней, притаившихся за деревьями вдоль дороги и наблюдавших за расправой над водителем грузовика. После того, как с последним всё было кончено, тени зашевелились и потянулись по направлению к высотным домам, стоящим неподалёку.

==============================
[8] Весело дети в детсаде живут,
Весело дети песни поют.
А на берёзках развешены в ряд
Несколько плохо поющих ребят.

* * *

Капитана полиции Российской Федерации Егорова вызвали по тревоге среди ночи. По телефону дежурный пытался ему объяснить про многочисленные телефонные звонки от жителей домов, находящихся в районе Сокольников о странном землетрясении и исчезновении некоторых объектов, как то: домов, дорог и прочих объектов городской инфраструктуры. Попытки добиться от дежурного сержанта вразумительных разъяснений ни к чему не привели и Егоров, плюнув на это, стал собираться на службу. Сам Егоров тоже жил в районе Сокольников на 16-м этаже, и выглянув в окно почуял неладное. Его окна выходили прямиком на парк, и там сейчас вместо заснеженных деревьев виднелась чёрная бездна без единого огонька или иного привычного ориентира. И только вдали, километрах в трёх, снова можно виднелись городские огни. Во сне он тоже вроде как почувствовал какой-то толчок, но не придал этому значения. Выйдя во двор капитан Егоров зябко поёжился и, отыскав взглядом свою “Хонду CRV”, направился к ней. Чтобы добраться до машины Егорову нужно было пройти мимо здоровенной трансформаторной будки и детской площадки, где помимо обычных качелей-каруселей высилась огромная детская горка в виде сделанного из жести слона, “хобот” которого и был самой горкой, по которой дети могли скатываться вниз. Слона соорудили метра четыре в высоту и под его хоботом-горкой мог спокойно пройти ребёнок. Сейчас там кто-то стоял. Чёрная маленькая фигура как-то неестественно то ли тряслась, то ли дрожала. Приблизившись, капитан всё равно не смог ничего различить, и тогда он достал свой смартфон и включил на нём встроенный фонарик. В мертвенном свете белого светодиода он увидел, что это девочка, лет семи, которая стояла к нему спиной, одетая подозрительно легко, в коричневое школьное платье. На спине у неё были завязаны в “бантиком” концы пояса школьного фартука. Рука девочки скрывалась под подолом платья и совершала ритмичные движения, словно девочка…
“Боже мой! Она что там мастурбирует?” – подумал капитан Егоров, а вслух спросил:
– Эй, девочка, как тебя зовут?
Голова девочки резко обернулась, и капитан в ужасе отпрянул. Лицо ребёнка было чёрным, а глаза горели словно у волка.
– Р-р-и-и-и-т-т-а-а-а… – проговорила девочка продолжая остервенело теребить что-то под подолом школьного платья, отчего её голос вибрировал.
– Что ты там делаешь?! – удивлённо и резко спросил капитан Егоров.
– Н-н-и-и-и-ч-ч-е-е-е-г-г-о-о-о… – ответила девочка ни на секунду не останавливаясь. Капитану даже показалось, что она усилила, ускорила свои движения. Теперь девочка уже тряслась всем телом, её глаза стали неестественно закатываться, как будто с ней сейчас случится эпилептический припадок или…
– Да что, чёрт побери, там такое?! – капитан не выдержал продолжения этой ужасной и противоестественной сцены, шагнул к Рите, схватил её за руку, вытащил её из-под подола платья и с силой приблизил кисть девочки к себе, намереваясь пристыдить и отругать странную чернолицую малолетнюю извращенку. Едва зрение капитана Егорова сфокусировалось на маленькой ручке Риты, как он увидел, что в ней зажат здоровенный кусок чего-то похожего на хозяйственное мыло из которого тянулся короткий шнурок, кончик которого шипел и горел, словно запал взрывателя. Ошалелыми глазами капитан Егоров смотрел то на предмет, в руке Риты, то на саму Риту. Девочка неожиданно разжала пальцы и кусок “мыла” упал на снег. Второй рукой Рита задрала подол своего платьица, обнажая огромную, рваную, истекающую чёрным туманом дырень между чёрных ног:
– Бум! – сказала девочка, задорно подмигнув капитану Егорову. Коробка двора содрогнулась от мощного взрыва. Ни в чём неповинный слон взлетел вверх и звеня жестяными боками грохнулся на крышу трансформаторной будки[9].

===============================
[9] Милая девочка с именем Рита
Попу чесала куском динамита.
Взрыв прозвучал на улице Жданова —
Ноги в Медведково, уши в Чертаново.

* * *

Если бы кто-то находился сейчас во дворе огромного нового дома, выходившего окнами на парк “Сокольники”, то он весьма удивился бы странной высокой чёрной фигуре, несущей тяжёлый груз за спиной. Ночной прохожий был одет в длинный чёрный тулуп, чёрные сапоги с загнутыми вверх носами, чёрную шапку, на чёрном лице, обрамлённом чёрной бородой светились жёлтые глаза.
Человек ходил вдоль длиннющей новостройки и поочередно дёргал двери подъездов, но те не открывались – москвичи ревностно блюли свой покой с помощью домофонов и замков. Наконец странный бродяга нашёл незапертую дверь и скрылся в подъезде.
Звонок в четыре часа утра разбудил и напугал Беллу Шаевну. Странным голубоватым светом светилась в углу гостиной наряженная новогодняя ёлка. Белла Шаевна в одной ночной рубашке подошла к входной двери над которой электронный звонок, не унимаясь, играл “Джингл Беллз”.
– Кто там? – боязливо поинтересовалась Белла Шаевна.
– Открывайте, детишки! Дед Мороз к вам пожаловал! С подарками! – зычным басом проревели из-за двери.
Трель звонка стихла. Белла Шаевна поглядела в дверной глазок и увидела здоровенного мужика, одетого во всё чёрное, с чёрной бородой и чёрным мешком за плечами.
– Да вы с ума сошли! – с одесским прононсом выпалила Белла Шаевна. – Какие детишки в три часа ночи? Какие подарки? Вы вообще себя в зеркало видели?
– Открывайте, детишки! Дед Мороз к вам пожаловал! С подарками! – снова послышалось из-за двери.
– Убирайтесь вон! – взвизгнула Белла Шаевна. – Я сейчас милицию… то есть полицию вызову!
– Открывайте, детишки! Дед Мороз к вам пожаловал! С подарками!
Продолжавшая смотреть в дверной глазок Белла Шаевна увидела, как распахнулась противоположная дверь и оттуда в одних семейных трусах вышел сосед Коля. Он похлопал “дедмороза” по плечу. Между ними завязался какой-то разговор, начавшийся всё с той же фразы про детишек, дедмороза и подарки, но потом Белле Шаевне стало видно, что диалог приобрёл более осмысленные рамки. Чёрный “дедмороз” снял мешок с плеча, поставил его на лестничную площадку, развязал верёвку, стягивавшую горлышко мешка и стал копаться внутри, что-то извлекая оттуда.
Белла Шаевна закусила нижнюю губу и отодвинулась от глазка. “Чёрт, этот тупой сварщик Колька опять хочет меня обскакать”, – подумала Белла Шаевна, – “всё время ему – всё, а мне – ничего. Жребий для места для гаража – ему, ремонт балкона за счёт ЖЭКа – тоже ему.”
Глаза Беллы Шаевны налились бешенством, и она рывком распахнула входную дверь. Первое, что она увидела, это побелевшее Колино лицо, видневшееся из-за плеча чёрного “дедмороза” и медленно отползающее внутрь квартиры. Дедмороз всё ещё стоял к Белле Шаевне спиной, и она не могла видеть, что там происходит, но пятой точкой уже почувствовала неладное. Она уже собиралась юркнуть обратно в свою норку, но “дедмороз” развернулся и Белла Шаевна увидела, что же он держал в руках. Это была огромная ржавая авиабомба. “Дедмороз” резко вытянул бомбу вперёд и впихнул её Белле Шаевне в руки, которые инстинктивно схватили даруемое.
Руки Беллы Шаевны разжались, не в силах удержать тяжеленный “подарок” и бомба гулко бамкнула о бетонный пол. Нет, она не взорвалась, а только лишь лениво покатилась к краю лестничной площадки, а затем медленно, а потом всё быстрее запрыгала по ступенькам вниз.
– Ёпт, – послышалось из Колиной квартиры.
– А у вас есть мальчик какой-нибудь? – спросил “дедмороз”, но Белла Шаевна его уже не услышала[10].

==============================
[10] Дед Мороз в мешок свой бомбу положил
И подарок этот мальчику вручил.
Не плясать мальчонке, песню не запеть —
Даже шапку больше не на что надеть…

* * *

Рядовой Росгвардии Семён Бабкин трясся вместе со своими сослуживцами внутри БМПшки, которая неслась в ротной колонне к месту событий. Как всегда, никто толком не мог объяснить ни причины, ни смысла приказа, поднявшего по тревоге пол Москвы. Тревожные мысли овладевали Семёном. Тревога накануне Нового Года – как-то это погано и сильно похоже, на начало какого-то кровавого расколбаса, которым уже месяца три как грозили дикторы Центрального телевидения.
В полусонном мареве рядовой Бабкин всё время возвращался мыслями к привязавшейся со вчерашнего вечера, берущей за душу, песни. Песня рассказывала о защитниках Донбасса, но в мерцающем сознании Семёна слова то и дело переиначивались на то, что действие происходит не в Донбассе, а в Москве, и что это поётся о нём, о его товарищах, и даже прямо вот об этом их рейде, и о тревожных слухах, и о неожиданных “вызовах” и “атаках террористов-радикалов” в районе Сокольников.

Слова песни:

“Повсюду слышен стон родной земли,
Пожарами и взрывами объятой.
Мы победим, ведь выстоять смогли
Те, кто ковал победу в сорок пятом.

Уходит разведгруппа дотемна,
Ни дня врагу спокойного, ни часа.
Родной Донецк мы защитим сполна
С Народным ополчением Донбасса.” – ум рядового Бабкина перепевал так:

“Уходит разведгруппа дотемна,
Ни дня врагу спокойного, ни часа.
Родной Москва мы защитим сполна
С великим ополчением Роскваса.”

Семёну было стыдно за эту чушь, рождавшуюся в нём, но он, как заведённый, продолжал крутить в уме эту мелодию и слова.

“Незванный гость толпится у дверей,
Горят больницы, погибают дети.
За боль и слёзы наших матерей
Росгвардия когда-нибудь ответит!

Окружены, ведём неравный бой,
Но у войны такой закон суровый.
Москва прикрыт лишь мною и тобой
И мы всегда к сражению готовый.”

Замена “Нацгвардии” на “Росгвардию” в тусклом свете разума рядового Бабкина тянула на госизмену, но Семёну хватало ума не петь вслух. Тяжелый удар по броне БМПхи швырнул бойцов, находившихся внутри машины, друг на друга. Семён больно ударился плечом о переборку. Где-то рядом, скорее всего с соседней машины, забил пулемёт. “Нас атаковали?”, – подумал Семён, – “Интересно кто? Откуда враги в центре Москвы?”.
– Оружие к бою! – прозвучала в гарнитуре шлема команда лейтенанта Пирогова, командира взвода.
Внезапно ожила радиостанция механика-водителя: “Противник ведёт обстрел из системы залпового огня типа “Ураган”[11], идёт бой в районе Сокольников! Противник применяет гранаты[12] и автоматическое оружие.[13]”…
– Наблюдаю противника, – подал голос мехвод их БМП Зуев. – Наступают цепью. Среди них старики и дети. У них чёрные лица и руки, будто в саже, – чеканил Зуев слова доклада командиру.
Внезапно радиостанция замолчала, громко пискнув. Свет внутри БМП погас, двигатель заглох[14]. В гробовой тишине, воцарившейся внутри БМП, кто-то из бойцов пустил газы. Этот неожиданный звук окончательно сломил волю рядового Семёна Бабкина и он, достав из разгрузки гранату, выдернул чеку и с криком: “А-а-а-а-а-а-а!”, – распахнул задний люк БМП и выскочил наружу, держа гранату в левой руке, а с правой поливая наступающих врагов огнем из автомата. Эта безумная выходка рядового Бабкина словно послужила спусковым механизмом к спонтанному открытию огня по чёрной шеренге, двигающейся к ним со стороны Сокольников. Пулемёты БМПешек разом открыли огонь по цепи, надвигающихся на колонну Росгвардии врагов. Никто из командиров: ни командир роты, ни взводные не пресекли самовольный огонь бойцов, наоборот, ротный Спажев отдал приказ продолжать стрелять на поражение. Из машин стали выпрыгивать бойцы и рассредотачиваться на местности под прикрытием “брони”, деревьев и сугробов.
Бабкин тоже спрятался за тяжелой бетонной клумбой в виде куба, наполовину занесённой снегом. Он видел, как крупнокалиберные пули рвут тела нападавших, выбивая из них сгустки чёрного тумана, но не причиняют им фатального урона. Иногда наступающие на них дети, старики и немногочисленные среди них молодые мужчины и женщины падали, сражённые ураганным огнём их роты, но затем чёрная орда снова поднималась и шла вперёд. Жалость к беззащитным, как ещё недавно казалось, противникам у Семёна начала сменяться тонкими нотками страха и недоумения. Вот очередь из пулемёта отрывает голову какой-то старухе, но та даже не падает, а продолжает идти вперёд с упорством Терминатора. На месте оторванной головы клубятся и извиваются черные нити-черви, и вот голова бабки снова на месте, как и прежде. Многие нападавшие одеты очень легко: дети вообще в шортах, майках, тонких платьицах. Вот девочка в белом в синий горошек платьице и с огромным розовым бантом поднимает руку в которой зажата граната. Чья-то очередь перерубает черную детскую ручку, и одна из пуль, очевидно, попадает прямо в тушку гранаты. Бахает взрыв и девочка превращается в чёрный туман. Только розовый бант взлетает вверх, подхваченный взрывной волной, а затем медленно опускается вниз качаясь из стороны в сторону в начинающем сереть предрассветном небе[15].
Голова рядового Бабкина начала кружиться, к горлу подступила тошнота. Жесткое излучение рванувшей в центре Сокольников нейтронной бомбы постепенно выжигало внутренности бойцов, превращало в наваристый суп спинной и головной мозг, растворяло все их проблемы и надежды в невидимой баюкающей агонии… Лишь чёрные пришельцы, состоявшие из неведомого вещества или энергии, нисколько не страдали ни от пуль, ни гранат, ни от нейтронов. Казалось, что их ничто уже не может остановить. Хотя почему “казалось”?

===============================
[11] Голые бабы по небу летят:
В баню попал реактивный снаряд.

[12] Дедушка старый гранату нашел,
Тихо к обкому он подошел.
Дернул колечко, бросил в окно…
Дедушка старый — ему все равно…

[13] Мальчик в овраге нашёл пулемёт —
Больше в деревне никто не живёт.
Только осталась бабка Матрёна:
Жаль на неё не хватило патрона…

[14] В поле нейтронная бомба лежала.
Девочка тихо на кнопку нажала.
Некому выругать девочку эту —
Спит вечным сном голубая планета…

[15] Девочка в поле гранату нашла.
«Что это, дядя?» — спросила она.
«Дёрни колечко», — ей дядя сказал.
Долго над полем бантик летал.

* * *

Чёрной рекой маленькие мальчики и девочки, дяди и тёти, бабушки и дедушки шли по трупам разорванных снарядами и пулями и выжженных изнутри нейтронным излучением бойцов Росгвардии. И среди этих черных человекоподобных существ выделялся один: высокий, метра три ростом, с молочно-белой кожей, одетый в кургузый пиджачок и коротенькие штанишки. Это было то самое отродье сантехника Синицына, которое тридцать лет отравляло душу Данилы Сергеевича, а затем сожрало, разорвало его собой и своим чёрным глобусом несуществующего мира. Кто знает, может он и сам так же зародился внутри своего сантехника-отца, силой мысли неизвестных советских творцов?
Безымянный гигант неуклюже двигался среди кружащихся снежинок, медленно наклонялся к поверженным росгрвардейцам и телам случайных прохожих, что-то говорил каждому из них, трогательно обнимал каждого и бережно укладывал обратно на холодную ледяную землю.
– Крепись, брат! Солнце встаёт… – Верь мне, сестра! Еще повоюем… – Вставай, брат, дерзай! Нас ждут большие дела…, – говорил он каждому что-то особенное, никогда не повторяя одних и тех же слов дважды. И через минут десять-пятнадцать, тех кого он приобнял и сказал своё слово, начинало трясти в судорогах. Их тела изгибались, бились, чернели, а глаза становились по-волчьи жёлтыми. Чёрный туман окутывал на мгновение лежащих мертвецов, и вот они уже идут в одном строю со своими убийцами. Странные, нелепые фразы сумасшедшего выродка обращали мёртвых в призрачных убийц, которые, словно океанские волны катились по Москве от Сокольников. В мире тоже творилось чёрт-те что. Через час не стало Аргентины[16], потом Албании[17], потом Японии[18].
Бессмертные, неуязвимые ни для какого оружия призрачные герои адской вселенной во главе со своим безымянным вождём поглощали мир, словно жирная растекающаяся по белой бумаге чёрная клякса.

===================================
[16] Дочка полковника с именем Надя,
Красную кнопку нажала в Неваде:
С рёвом взлетела из ямы махина…
Хорошей страною была Аргентина.

[17] Девочка Полли, дочь генерала,
Красную кнопку на пульте нажала.
Утром отцу позвонил Президент
И сообщил, что Албании нет.

[18] Маленький мальчик нашёл «Тополь-М»,
Красную кнопку нажал он затем.
Долго японцы понять не могли,
Что за грибок вырастает вдали.

* * *

Через месяц после события в Сокольниках почти все люди на планете Земля были мертвы. Вырвавшиеся на свободу персонажи садистских стишков не оставили в живых ни одного человека. Кроме этого, они обращали в себе подобных убитых ими людей и распространялись по планете, как коронавирус.
За прошедший месяц долговязый вождь чёрной армии обнаружил одну важную вещь: он мог творить. Каждый сочинённый им садистский стишок рождал новых персонажей, обладавших качествами или предметами, о которых говорилось в этом стишке. Это помогло вырвавшимся из литературной бездны персонажам захватить планету, но что дальше?
Трехметровый гигант уселся на крышу разбитой легковой машины, так что та жалобно заскрипела, и достал из кармана шариковую ручку и блокнот для записей. Совсем как-то по-человечески это долговязое безымянное чудовище почесало тупым концом ручки за ухом и стало записывать:
“Дети играли в “Звёздные войны”,
Можно за Землю теперь быть спокойным,
В космосе мчится Смерти Звезда –
Всем недовольным наступит пизда.”, – вывел безымянный поэт ручкой в блокноте и поставил точку, а где-то в недостижимой высоте сверкнул чёрный металл огромной сферы боевого корабля новых хозяев Вселенной.