Рассказ №15 Дочь Вананыйды (СНЯТ С КОНКУРСА)

СНЯТ С КОНКУРСА!

Свинцовые тучи тяжело плывущие по низким, гляди того и раздавят, небесам. Пронзительный и пробирающий до костей ветер. Льдистый, ноздреватый снег, который тая, не истекал ручьями, а лишь оседал, впитываясь в землю и создавал мешанину из грязи, льда и талой воды…
Весна в Ливонии была совсем не такой как на Руси.
Даже птицы, её вестники, были черными, большими грачами. Не пели здесь жаворонки в небе.
Лес, лес да поляны. Хутора, изредка небольшие деревеньки, поселения при замках— города местные.
В церквях в время службы сидят, крестных знамений не вершат ни перстами ни ладонью и крестов на себе не носят.
Бесова земля. Волчья.
С войной развелось волков в здешних лесах тьма. Их вой доносящийся по ночам отовсюду стал неотъемлемой частью того из чего состояла теперь Ливонская земля. Как соловьиные трели в курских пределах, откуда происходил стрелец Акинфий , Митрофанов сын.
Уж пятый день как пошел блуждает он по этим треклятым чащобам. Таясь, обходит стороной хутора и поселки. Люди здесь чужие, непонятные, войной озлобленные. Натерпелись они и разных поборов ото всех и детей растят, от изнасилований родившихся. Хлебнули тяжкой доли троеданников. Им одинокого, от своих отбившегося, стрельца порешить, как облегчиться, зазору какого-либо для себя в этом не видят. Хотя, что стрелец? И жолнер и королевский драгун не избежали бы печальной участи для себя, попадись они местным по одиночке. Что лях им, что свей, что русский – все одно — гости незваные.
Было бы еще отбиться чем, если что такое.
Только пищаль при себе да пара зарядов без пуль. Попугать разве только. Ни сабли, ни бердыша, ни ножика даже.
Аника воин.
Пальнул тогда разок и побежал не разбирая дороги, жизнь спасая.
Ох и попали они тогда как кур в ощип.
Два десятка стрельцов костьми легли. Многие и не проснулись даже, когда их рубили , словно капусту шинковали. То ли свеи, то ли ляхи—не разобрать впотьмах было. Много их сейчас, по Ливонии, оружных людей ходит. Стреляют да режут друг дружку…
Как царь-батюшка Иван Васильевич втемяшил в голову светлую свою по морям русским самим торговать, так не видать конца-краю войне этой.
То русские всех бьют, то все русских бьют, то вновь русские одолевают. Сейчас, правда, не поймешь, чья берет. Все, вроде, при своем, да только воеводы всё пределов своих выяснить не могут. Вот и снуют по захолустьям чухонским царские стрельцы, жигимондовы жолнеры и свейские драгуны.
Гоняются друг за другом. Иногда кто-то кого-то на его погибель и догонит… Как в этот раз.
Акинфий продрог и проголодался. Второй уж день минул, как последний сухарь сжевал. Сколько он еще проплутает пока к своим выберется – одному Богу известно. Да и где эти свои? На какую сторону идти? Все здесь перепутано. Враги могут оказаться на востоке, а свои далеко к западу или на север.
Кафтан сплошь забрызган грязью, полы намокли и стали тяжелыми, словно железными. Сапоги напитались водой и норовят сползти с ног (пришлось прихватить их бечевой). Шапка тоже взмокла, что снаружи от воды, что изнутри от пота – насквозь. Просушиться бы…
Близился вечер. Надо бы присмотреть ель поразлапистей для ночлега. Не бог весть что, но все же не под открытым небом. Благо ели здесь на редкость громадные. И оттого верно леса здесь такие – без подлеска, без кустарника. Волки страсть такие места любят. Раздолье для бега и петлять особо не надо.
Даже валежника здесь нет – все местные смерды растаскивают на протопку. Им рубить деревья заповедано. Хоть власть уже и сменилась здесь сколько-то раз, но все равно деревья промышлять боятся. То ли возвращения прежних хозяев боятся, то ли в нынешних не верят.
При прежних, которые сейчас за Двиной от войны прячутся, с порубщиками-браконьерами поступали круто. Вспарывали им живот, прибивали конец кишки к стволу так называемого древа наказания и водили вокруг, пока кишки до конца не намотаются.
Когда русские первый раз сюда пришли, чухонцы было посрубали ненавистные им деревья, но потом военная фортуна повернулась обратной стороной. Русских вытеснили из этих пределов и возвернувшиеся в свои замки рыцари и бароны жестоко покарали тех, кто поверил в то, что их власть кончилась бесповоротно…
Потом снова пришли русские, и вновь отступили, потом снова вторглись…
Вот такая чехарда.
Ливонцев-то разбили. Но за них вступились и свеи и ляхи. Годов двадцать, почитай, этой заварухе. Ему, Акинфию, лет, может, лишь на пяток больше, чем этой войне…
Течение его мыслей прервалось тем, что внезапно лес расступился, и его взору предстало довольно обширная, свободная от снега поляна, а на ней – полуразвалившаяся избушка-мыза.
Слава Вседержителю! Не дашь пропасть чаду своему в глухомани этой. Согреюсь и просушусь, подумал Акинфий. А в тепле и голод не так мучителен. А к голоду стрельцы привычны. Все одно – пост, и да Пасхи еще не близко.
Эти мысли словно окрылили его и придали сил. Он быстро преодолел расстояние до порога строения.
Когда-то это было что-то наподобие лесной сторожки или охотничьего домика. Давно покинутая и заброшенная постройка эта представляла собой теперь жалкое зрелище. Крыша основательно просела, и под ее весом почерневшие бревна выперло из рубленных пазов. Из-за этого казалось, что изба эта была словно бы сооружена гигантскими муравьями. Кое-где в проемы, образованные сместившимися бревнами, можно было просунуть где руку, а где и голову. Двери были сорваны с петель и лежали на пороге. Входной проем зиял чернотой, словно омут. Акинфий бросился в него, стремясь обрести приют под какой-никакой но, крышей.
Вбежал и остановился, как вкопанный. Глаза еще не привыкли к темноте, но стрелец почувствовал, что-то здесь было не так. Внутри стоял дух, который совершенно не мог соответствовать покинутому жилищу. Место было занято.
Тяжело пахло псиной, стухлым мясом и еще таким, что Акинфий не спутал бы ни с чем. Пахло кровью. Причем кровью, пролитой совсем недавно. День или два, не более.
Волк!
Какой-то волк, верно, облюбовал эту полуразвалившуюся избушку под свое логово.
Но странный, однако, волк, подумал Акинфий, переминаясь с ноги на ногу. С собачьими повадками какими-то волк. Волки крышу над собой не терпят. Небо заслоняет. Волк волю любит. Это собака в конуре жить может. Может мешанец какой. Хрен редьки не слаще. Такие-то людей совсем не боятся. Живут тем, что приворовывают с подворья, а бывает и собаку во дворе придушат – утащат. А то и в овчарню наведаются.
Зимой, когда волки в стаи сбиваются, они таких к себе не допускают. Знай свое место! Вот потому мешанцы для человека поопасней любого волка будут. Злые и лютые от одиночества.
Глаза привыкли к темноте, и Акинфий осмотрелся.
Но раз вошел, так вошел, подумал стрелец. Не идти же обратно в лес, под открытое небо, всем ветрам на поживу.
Обстановка действительно свидетельствовала о том, что здесь обреталось животное, и животное хищное.
Если и жили здесь когда-то люди, то следы их пребывания были сведены на нет долгим присутствием зверя. Даже пространство под столом, прилаженного ко врытым в землю почерневшим от времени чурбакам, было приспособлено, судя по натащенному туда всякому мусору помягче, под своего рода логовище. Везде на утоптанном земляном полу валялись кучи обгрызенных и обглоданных до бела костей и клочья отвратно пахнущей псиной шерсти.
Стойкий кровавый запах исходил от одного из углов. Верно там было припрятано на черный день и совсем недавно. Акинфий сглотнул обильную слюну, и в животе резануло болью. Ноздри жадно втянули запах того, что можно съесть, и стрелец вновь скорчился от голодного спазма.
Он не помнил себя. Не мог потом вспомнить, как бросился к тому заветному углу и стал руками раскапывать холодную землю. Не помнил, как вырыл и вырвал из нее какую-то кость с клочьями мяса на ней и начал жадно обгладывать ее, даже не отряхнув от налипшей земли. Он набил полный рот и жевал, сопя и чавкая, не обращая внимания на скрип песка на зубах. Ему казалось, что ничего вкуснее до сей поры он не едал. Глотал, вкладывая в это все силы, от чего тело содрогалось в конвульсиях, словно пыталось вобрать в себя пищу, миную желудок.
Обглодав кость, Акинфий отбросил ее прочь, схватил новый кусок и вонзил в него зубы. Он пировал, вознаграждая себя за дни вынужденной голодовки, и думал лишь о том, чтобы съесть побольше, наесться впрок.
Приступ рвоты прервал эту оргию. Акинфий, чувствуя, как поднимается вверх, по пищеводу, только что поглощенная пища, замотал головой, сомкнул челюсти и, втягивая в себя воздух носом, судорожно сглатывать. Словно огнем жгло внутри, но он продолжал предпринимать отчаянные попытки оставить ее проглоченной. Акинфию голодать было не впервой и он знал, что будет, если его вырвет . Сначала ощущения будут таковые, будто тебя выворачивают наизнанку. Потом тело снова скрючит в голодном спазме. Если снова начать утолять еще больше обострившийся голод, то каждый проглоченный кусок будет идти раскаленным углем…
Но не получилось. Слишком много Акинфий поглотил, чтобы не поплатиться за это. Его рвало, и действительно это было похоже на то, что его выворачивают наизнанку.
Он изблевал из себя все, что было в желудке, и еще некоторое время корчился от рвотных позывов, хотя было уже нечем.
Когда поулеглось, Акинфий, опираясь на пищаль, попытался было подняться с колен, но так и замер в полуприсяди. То что он увидал, заставило его застыть в столь неудобной позе.
В луже блевотины, красноватой и дымящей паром, прямо на поверхности плавал маленький человеческий ноготок, и, судя по его величине, то был ноготь отнюдь не взрослого человека.
Тьфу, сплюнул Акинфий, слюна была густой и тягучей, и принялся утираться. Человечины поел. Его снова скрючило в приступе рвоты, но, в результате, лишь прошибло на пот, а в животе словно расплавленный свинец заплескался.
Что это была не мертвечина, Акинфий отдавал себе отчет. В худые времена приходилось пробовать и мертвечину, а ее вкус ни с чем не спутаешь.
Зверюга, подумал Акинфий, на людей охоту ведет. Такие только в таком краю обретаться и могут, где люди крестов на себе не носят!
Он судорожно зашарил у себя за пазухой, ища нательный крест. Нащупал и вытащил, чтобы поглядеть на него в последних лучах солнечного света, пробивавшегося сквозь щели в бревенчатой кладке.
Хороший был крест. Восьмиконечный. Цельного серебра. Из талера в Юрьеве отлит был. Хорошие там ремесленники. Пусть сами крестов на себе и не носят, но сделают какой угодно, хоть и о четырех, хоть и о восьми концах. Только плати.
И хорошо же сделали.
Да что там распятие. Они и татарам кольца-браслеты с изречениями из Корана делают, и те ой как довольны.
Сам видел. Вблизи вроде бы вязь, а чуть подалее от глаз отстранишь – силуэт бабский… Четверть талера за работу содрали. Креста на них нет!
Акинфий потер распятие большим пальцем, словно хотел стереть черноту с распятой фигурки Христа.
Ишь, как ладно сделали – даже пальцы на руках и ногах видны, и гвоздики, в руки-ноги вбиты, тоже видны отчетливо.
Стрелец подергал за шнурок, на котором висел крест, – не прохудился ли. Сунул его обратно за пазуху и размашисто перекрестился.
Человекоядцем стал! Акинфия хлестнуло волной отчаяния. За что же грех мне такой, Господи?! Не по своей воле ведь, а по неведению. Не чревоугодию предавался, а лишь голод утолял…
Стрелец встал с колен. Рука сжала ствол пищали так, что хрустнули костяшки пальцев. Отчаяние грешника сменилось злобой и жаждой возмездия.
Акинфий оказался скор на расправу. Что-что, а подпалить такую хижину не представляло особого труда. Жаль было только тратить пороховой заряд, но запалить кучу мусора, которую он нагреб в один из углов, как-то надо было.
Пороховая мякоть занялась от первых искр выбитых кресалом. Зажегся, зачадил огонек. Затрещало над ним, заклубилось белым густым дымом. А Акинфий все дул и дул, раздувая огонек в пламень.
Когда огнем занялся бревенчатый угол, и, судя по треску, а также языкам пламени, устремившимся вверх, можно было не опасаться, что без его помощи все потухнет, стрелец выбрался наружу.
Уже стемнело, и силуэты деревьев слились в сплошную темную массу, окружив поляну глухой непроницаемой стеной.
Окна избушки засветились изнутри желто-синими сполохами. Изо всех щелей повалил дым, быстро сменившийся языками пламени, и внезапно вспыхнувшая крыша превратила строение в подобие гигантского факела. Огонь столпом взметнулся в ночное небо, словно пытаясь слизнуть с него лунный диск, а заодно и затмить звезды снопами искр.
Небо, весь день затянутое тучами, к ночи прояснилось и стало похожим на только что засеянное поле, еще не боронованное, на котором видны неровно рассыпанные по пашне зерна.
Акинфий долго и зачарованно глядел на гудящее пламя и ему было тепло. За столько дней он впервые почувствовал, что наконец согрелся. И согрелся настолько, что, казалось, даже чувство непрестанной зябкости, от которой тело то и дело охватывали приступы дрожи, покинуло его. Томная слабость объяла его. Акинфий присел на землю и тотчас, сам того не заметив, уснул.
Ему снилось, что он смотрит на огонь, а его попеременно то обжигает волнами нестерпимого жара, то колет ледяными иглами стужи, что побуждает его вертеться подобно волчку вкруг твердой и несгибаемой оси.
Из мрака леса на свет огненных сполохов вышло, упруго ступая, существо, похожее на волка. От серого хищника оно отличалось размером, будучи крупнее любого волка, а задние ноги сгибались, словно у человека, коленями вперед. Существо, опасливо взирая на огонь и держа такую дистанцию, докуда не доходил свет пламени, стало обходить вокруг. Сделав несколько шагов, оно оскалилось и издало глухой рык, вздыбив шерсть на загривке.
Его взору предстала фигура спящего человека. Тот лежал на боку, спиной к огню, обвив руками и ногами длинную полупудовую пищаль. Человек что-то бормотал во сне и раскачивался, пытаясь то ли перекулиться через нее, то ли перекинуть ее через себя, но сделать ни того ни другого полностью ему не удавалось.
От одежды валили пар. Не будь он одет в длиннополый стеганный кафтан, напитанный водой и измазанный грязью, быть бы ему обожженным, так близко лежал он к огню. Настолько близко, что существо не решалось подойти вплотную. Свет и жар отпугивали его. В злобе, клацая челюстями, усаженными преострыми белыми, как снег, клыками, похожее на волка существо переводило взгляд то на спящего человека, то на охваченный пламенем свой дом-логовище. Оно осознавало, что этот погруженный в глубокий сон человек и был причиной того, что столько лет справно служившая пристанищем хижина превращалась на его глазах в пепелище. Существо зарычало и ринулось было на человека, запрокинувшего во сне голову так, что остро обозначился кадык на жилистой шее.
Впиться бы в него зубами и вырвать прочь, сладко захлебываясь потоком горячей крови…
Свет и жар пламени не пустили к человеку, взяв того под свою защиту. Пронзительно взвизгнув, существо поспешило ретироваться в благостное пространство холода и мрака.
Человек был для него недосягаем… Пока недосягаем.
Существо уселось поодаль и, задрав голову кверху, завыло протяжно, призывно и требовательно. Что-то жуткое было в этом вибрирующем вое, словно многократно отразившемся от свинцово-серебряного диска полной луны.
Вой прокатился эхом по окрестностям, будто прыгая по верхушкам деревьев, и затих.
Но тишина продлилась недолго.
В ответ – то тут, то там, вдалеке и вблизи, завыли невидимые волки. Вначале нестройно, как-то смущенно, но вскоре, подстроившись друг под друга, явили подобие хора.
Существо слушало, склонив тяжелую голову набок, и, едва волчий хор стих, вновь взвыло, на сей раз властно и беспрекословно.
Услыхав в ответном унисоне воя волчьей рати ноты послушания и уничижения, оно издало удовлетворительный рык и, прежде чем уйти прочь, бросило полный звериной ненависти взгляд на спящего человека.
***
«Ну вот и погибель моя!» – подумал Акинфий, когда перед ним оказалась сплошная стена из кустов боярышника, чьи ветви были густо усажены длинными и крепкими шипами.
Назад ходу нет, оббежать – тоже никакой возможности, а напролом лезть – так здесь и медведь увязнет, как муха в патоке.
Все, загнали.
Акинфий, тяжело дыша, повернулся лицом к своим преследователям. Вот они – серые, скалящие острые клыки, поджарые и исхудалые за зиму. Многие со следами уже начавшейся линьки. Волки. Сколько же их!?
Ни разу в жизни столько не видал. Верно, несколько стай объединилось, чтобы загнать его в этот угол. Целый день, как зайца гнали по лесу. И именно туда, куда им нужно было. Стоило в сторону свернуть, как серые бестии тут же, оскалившись, бросались наперерез, появляясь невесть откуда. Вцеплялись в полу кафтана, хватали зубами за сапоги. Кусали не в кровь, но чувствительно. Нужно им было, стало быть, чтобы он целым и невредимым дошел до нужного места.
Ну вот и пригнали.
Акинфий смотрел на волков. Волки, не мигая и не двигаясь, глядели на него. Смеркалось, и их глаза начали светиться в нависающих сумерках.
Ясно. Стемнеет совсем, и тогда…
Акинфий судорожно сжал холодное дуло пищали. Хорошо хоть не бросил. Отмахивался до сих пор ею, даже двух-трех зверюг смог так зацепить, что те, скуля и прихрамывая, бежали прочь.
Волк, однако, животное умное, и остальные, наученные опытом сотоварищей, уже ловко уворачивались от замах полупудовой железяки. Сколь потом ни махал ею стрелец, и пригнали они его туда, куда им было надобно.
Вон сидят, глазищами сверкают, ждут, верно, когда совсем стемнеет. И недолго ждать осталось. Вон луна уж выкатилась. Полная. На блин из пшеничной муки похожа.
Хорошая пшеница под Курском растет. Блины из нее – нигде таких нет. Да с маслицем коровьем. Да с пылу с жару – из печи прямо.
Хоть ночь поспал хорошо. В тепле жарком. За ночь просох как солома в ведро – так полыхала хижина нечистого. Дотла сгорела. На утро лишь гора дымящих углей осталась. Теплом дышала – уходить не хотелось опять в эту лесную зябь и слякоть. Может и просидел бы рядом с дымящим пепелищем, пока угли окончательно не перегорели еще сколько-то времени, да серые нагрянули.
Со всех сторон повыбежали. Думал разорвут, ан нет – играться стали.
С перепугу пороха в пищальный ствол засыпал, да когда огнивом искру высекал, чтобы фитиль запалить, подумал, пуль-то все равно нет. Пальнешь разок, наобум, – может напугаются, разбегутся. Только быстро опомнятся и снова наседать начнут в чащобе этой. Надо поберечь запал-то. Может сподобиться случай, чтобы под шум ноги унести. Туда где люди.
Вбил пыж, чтобы порох не высыпался. Кое как веткой, что под руку попалась. Пыж наспех из куска ткани соорудил, от подола кафтана оторванной. ..
Да случай не сподобился. Вот – загнали. Словно коты – мыша в амбарный угол.
Совсем свет померк. Только уж темные силуэты с огнями вместо глаз видны. Ишь как, словно светляки роятся. Парами. В рядок выстроились…
Что-то произошло. Ряд из светляков сломался, явив брешь, которую тотчас заполнила тень существа, гораздо большего, чем кто-либо из волков. На Акинфия , из тени этой, глянула пара пылающих желтым (в отблесках луны) больших враждебных глаз. Человек несколько мгновений смотрел в них, не имея ни сил, ни воли, чтобы отвести взгляд, и душа его наполнялась холодом ужаса.
«Вот и все», – подумалось Акинфию. – «Господи! Помилуй грешника и спаси душу раба твоего!»
Он судорожно сунул руку за пазуху. Зашарил там. Нащупав распятие, Акинфий сжал его так, что перекладины креста согнулись и смялись, поранив ладонь.
«Господи!» – осенило стрельца. «Благодарю тебя, Господи!» – крикнул Акинфий, прямо в неотвратимо приближающиеся желтые глаза зверя. Страх улетучился, словно пар, а вместо него пришел неистовый азарт, которые не раз охватывал его, когда он стоял в ряду с такими же стрельцами в поле против конных. Скорость всадника – против сноровки стрельца. Залпом меньше, и сабли, палаши, пики устроят кровавый пир из твоих костей и плоти, а то, что останется, втопчут в землю кованными копытами коней.
Пока сноровка выручала. Так пусть выручит, с Божьей помощью, и сейчас.
Акинфий рванул с шеи ставшее похожим на кукиш распятие и, как было, вместе со шнуром, сунул его в дуло пищали. Бухнул прикладом оземь, чтоб провалилось поглубже, и выбил из кресала искры.
Фитиль затлел, когда зверюга была уже совсем близко. Акинфий выставил пищаль перед собой и, почти не целясь в стремительно приближающиеся огни ужасных глаз, ткнул концом фитиля, сжатого мертвой хваткой онемевших пальцев, в отверстие казенника.
«Хоть одного, да завалю!» – мелькнуло в голове, и грохнул выстрел.
Пребольно обожгло пальцы. В грудь отдачей стукнул приклад. Акинфий потерял равновесие и грохнулся навзничь.
Ему почудилось, что сквозь грохот выстрела до его слуха донесся пронзительный, принадлежащий человеку, вскрик боли.
Женский.
В тот миг Акинфию удивлять было не досуг – когда смерть вот-вот, и не то и послышится и привидится…
Он зажмурился и закрыл лицо руками, ожидая худшего. Сейчас рвать на куски примутся волчары. Дай, Господи, смерти легкой!
Бесконечно тянулись мгновения, и сердце молотом ухало в груди, и казалось, что каждый очередной удар будет последним…
Но ничего не происходило. Лишь рвал ноздри запах пороховой гари. А ведь должны были уж добежать, хищные, и в плоть его вонзить острые клыки с жадным голодом до крови и мяса.
Акинфий с трудом овладевал собой, все еще не открывая глаз и не отпуская рук от лица. Прислушивался.
То, что уловил его слух, свидетельствовало о том, что волки действительно были поглощены кровавой трапезой. Только добычей был не он.
Звуки раздираемой плоти, хруст костей и запах свежепролитой крови так и носились в воздухе. Их, человеку хотя бы раз побывавшему на поле брани, не спутать с чем-либо другим.
Акинфий оторвал руки от лица, открыл глаза и, перевернувшись на живот, привстал. Пока на четвереньки.
Правую руку здорово саднило. Верно ожгло, когда запал поджигал.
Всмотревшись перед собой, он разглядел впереди огромный меховой ком. Волки сгрудились над кем-то. Они рычали, пихали и толкали друг друга, зачастую пуская в ход зубы. Каждому из них было важно пробиться в самую середину этой кучи-малы, чтобы урвать свою долю. Им было не до него.
Акинфий подобрал пищаль, поднялся на ноги и медленно, бочком-бочком, стремясь производить как можно меньше шума, стал обходить волчью свалку стороной. Через десяток-другой шагов, когда уже ничто не преграждало путей к спасительному бегству, он, отбросив всю осторожность, припустил во весь опор, оглашая свой путь треском валежниковых веток, на которые наступали его сапоги.
***
Эстляндия, Курляндия, Лифляндия…
Тяжелые тучи, плывущие по низкому небу, промозглый балтийский ветер. Леса из вековых елей – угрюмые и темные.
Вот и земля Ливонская.
Сколько копий из-за тебя было сломано, сколько народу в землю полегло.
И царь Иоанн Васильевич, Грозным народом нареченный, и Алексей Михайлович – царь тишайший, и сын его Император Всероссийский Петр Алексеевич – все за эту землю бились. Долго не хотела она под российскую длань ложиться.
Теперь навеки приросла.
Царь Петр сказал – быть России морской державою, а напрямки ход к морю – через Ливонию.
Прорубили через леса просеки-тракты, чтобы негоцианты и прочий люд туда-сюда перемещались на благо державе, хутора же прежние, что на пути тракта попадались, постоялыми дворами стали.
В одном из таких нашли на ночь приют фельдъегерь, из Риги в Санкт-Петербург скакавший, и офицер интендантской службы, из тех, что по окрестностям для нужд армейских провиант и кожи на амуницию скупают.
– Пей, служба, пей, за все плачу! – захмелевший интендант целый вечер настойчиво угощал фельдъегеря, отмахиваясь от его денег, – на себя лучше потраться. Знамо мне, сколько проездных вам дают. Завтра, верно, еще день скакать – не перескакать, мозоли седлом натирать на седалище. Ведь так оно?
– Ну, если никаких препонов по пути не возникнет, – отвечал фельдъегерь,- то к вечеру до Санкт-Петербурга, до окраин, смогу доскакать.
– Ну, так чтоб смог! – поднял интендант большую, на полштофа, кружку с пивом.
Фельдъегерь был принужден отхлебнуть пива из такой же кружки, навязанного ему в качестве угощения. Вообще-то, пить в пути не полагалось. Но разве от этого прощелыги просто так отмахнешься? Ворует, поди, да совестливым, верно, оказался, – вот и угощает покровительственно тех, кому не так, как ему, «повезло». Ну, что ж, пусть совесть поуспокоит. От одной кружки пива, чай, на завтра похмелья не заработаешь. Жуткое это дело – с похмелья в седле трястись. Пару раз такое было – больше не хочется.
Фельдъегерь сделал глоток, не смог удержаться от второго, а там и третий прошел, чуть смог кружку, на половину опорожненную, оторвать от губ.
– Уф! – выдохнул он удовлетворенно – доброе пиво лютеране варят!
Интендант бросил на него насмешливый взгляд и пододвинул к нему блюдо с жареными ребрышками. Закуси, мол…
Фельдъегерь не стал заставлять себя долго упрашивать и принялся с аппетитом отдирать зубами сочащееся жиром мясо от костей.
– Пиво доброе, – подтвердил интендант и сделал хороший глоток из своей кружки.
Сделал, отставил в сторону, аккуратно вытер обмоченные в пиве усы куском ситца и сказал:
– Да только не лютеране его варят. Православные они здесь. Вся чухня тут на всю округу православная.
– Сету, что ли? Переселенцы?
– Нет, никакие они не переселенцы. Говорят же тебе – местные. Чухонцы… Только принявшие православие. Им еще царь Алексей Михайлович покровительствовал. Священников, колокола им слал и препятствий для выезда в русские пределы не чинил. Правда, все, кто выехал, потом обратно вернулись. Вот и живут они – не вашим, не нашим. Православные обряды чтут; крестное знамение вершат; посты соблюдают; по-русски балакают, понять можно; но в остальном – чухонцы. Нет у них широты души русской. Вон, пиво варят, дворы постоялые держат, а если торговаться – ни копейки не уступят, ни по рукам не ударят, ни на грудь не примут. Сам государь Петр привилегии им выписал на постоялые дворы и коммерцию, хотя сам-то церковь православную не очень-то жалует…
Интендант запнулся, чувствуя, что сболтнул лишнего. Хмель мигом вылетел из головы. Он опасливо взглянул на фельдъегеря.
Тот, казалось, не обратил внимания на опрометчивые слова, продолжая молча обчесывать ребрышки зубами.
– Так вот, – продолжал интендант, облегченно переводя дух (верно не расслышал фельдъегерь-то), – сказывают байку о том, как здешние чухонцы православие приняли. Давно это было. Еще во время Ливонской войны. Объявилась тогда, или и до того была, в здешних местах нечисть. Волкочеловек, человековолк… Что-то навроде оборотня, только женского полу. Одним словом, хундивырасэма – волчья мачеха, то бишь. Она и так злобствовала, а тогда и война еще случилась. Долго она была, подольше нынешней, что, слава тебе, Господи, Ништадским миром окончилась.
Так вот, бают, что эта была дочь старого колдуна-вананыйды, который принес ее в жертву трем волкам, когда в эти места тевтоны полезли. Все одно, она у него полоумной была…
Защиты от тевтонов чудь местная у него просила. Вот и кинул вананыйда дочь свою в яму с волками, и не простую, слышь-ка, яму, а камешками особенными выложенную, за которыми колдун в молодости своей на дно балтийское нырял.
Волки дочь вананыйды разорвали, а потом друг друга рвать стали, пока один не остался. А колдун, вананыйда, то бишь, заиграл тогда на флейте из янтаря отлитой. И камешки в яме той загудели. Да так, что волк, в яме оставшийся, в пыль разлетелся. И клубилась эта пыль в яме восемь дней и девять ночей. Бросил в яму эту за то время колдун девять младенцев, и пыль клубящаяся поглотила их.
На девятый день выбралась из ямы дочь вананыйды, но совсем не такая малохольная как была, но способная волком обернуться, и не простым, а таким, что по зову его все прочие волки сбегались, чтобы все, к чему она принудит, исполнить.
Показал вананыйда местной чуди, как звать дочь свою на помощь, каким воем, да наказал, в год девять младенцев ей жертвовать…
Говорят, тевтоны долго еще до мест этих добраться не могли. Они, слышь, чудь покорять не шибко большими отрядами ходили, как в набег, не как на войну. Так вот, они и пропадать здесь стали. Те же, кто уцелевшим выбирался, небылицы всякие плели о том, что чудь волков на подмогу звала, а волками теми волчица огромадная заправляла. Местные ее хундивырасэмой, волчьей мачехой называли.
Время, однако, шло, и, вроде, среди волков мор какой-то прошел. И настал такой день, когда на зов волчьей мачехи пришло волков – чуть. И оказались они не помехой тевтонам, которые, наконец, и подмяли под себя чудь местную. Пожгли они на кострах, после пыток извращенных, мастеров воя призывного, чье искусство из поколения в поколение передавалось. Позже спохватились, что поспешили с этим делом-то. Много раз на хундивырасэму потом охотой, облавами ходили. Да без толку – только издали и доводилось ее увидеть. Хитра была бестия, жуть. А могли бы с помощью мастера воя просто в западню ее заманить. А для нее, слышь-ка, все впусте было. И что тевтоны господами стали, и что чудь покрестили, в чудеса нехристианские верить запретив – условия-то прежними остались.
Девять младенцев в год на заклание.
А если на помощь звать перестали, то ненадобна помощь стала значит.
Так как младенцев перестали ей по доброй воле отдавать, то стала хундивырасэма сама их забирать. И волков пособлять ей в этом принуждала. Они в ту пору вновь в числе прибавили.
Или втихую младенца выкрадут, или в открытую хутор обложат – одна страсть чухонцам была.
Пытались они противодействовать, как могли: и волков поодиночке бить, и выводки их изводить, да хундивырасэма из других мест, если что, волков могла принудить прийти. Волкам тоже подчиняться ей не всласть было. Зубы скалили, но ослушаться не могли.
Вот и стали жить чухонцы в аду этаком. Каждая семья, в которой ребенок рождался, в страхе тряслась – ни к ним ли серая заглянет за жертвенным приношением, для нее оговоренном. Сам не отдашь – волков на помощь кликнет. А те еще и позлобствуют. Скот порежут, лошадей до смерти позагоняют… А если кто и упорствовал, то с тем хундивырасэма сама могла расправиться. Железо ей, слышь, нипочем, и в человека она, в женщину, обращаться умела. Разве от женщины средь бела дня будешь чего-нибудь такого ожидать!?
Смельчаки с хундивырасэмой тягаться быстро перевелись. Хотя на волках злобу продолжали срывать.
Так и жила она, из века в век переходя, не умирая и не старея. Плоть младенцев в ней жить вечную поддерживала. Людями и волками помыкала. Во всю измывалась. Что над одними, что над другими. Сука, одним словом, была.
А тем временем в Ливонии война началась. Царь Иван Васильевич за балтийские пределы биться стал. Спустя какое-то время она и до этих мест докатилась.
Волков из-за войны этой развелось – страсть, на мертвечине-то…
Чухонцам от нее не сладко приходилось, несмотря на то, что они ничью сторону не принимали. Грабили их все, кому не лень, да тут еще эта хундивырасэма своего требует. Если что не по ней – волков сразу скликала.
Ей война по боку была.
Чухонцам уж небо с овчинку казалось от жизни такой, когда случилось нечто, чего никак произойти не могло – хундивырасэма пропала. Как в воду канула.
Проходили месяц за месяцем, а она за своим ни к кому не приходила. Год прошел, дети, которые могли быть ей в жертву предназначенными, первые шаги делать стали, а она, хундивырасэма, так и не объявлялась…
Однажды, по осени, когда девушки с хуторов пошли к зарослям боярышника за ягодой, одна из них нашла большой,волками обглоданный, череп, сочетавший в себе одновременно черты волка и человека. На нем, говорят, сохранились даже длинные черные волосы, на человечьи похожие, но, самое примечательное, аккурат между глаз глубоко в лобную кость был впечатан серебряный православный крест.
Он, неизвестно как там оказавшийся, и явился причиной гибели волчьей мачехи, хундивырасэмы.
Осознав свое избавление через силу православного креста, чухонцы этих пределов в благодарность за это и перешли в православие.
– Занятная история, – сказал фельдъегерь. – Хорошо бы череп этот в Санкт-Петербург в кунсткамеру приобрести. Государь любит вещи такие диковинные.
– Хорошо бы, да куда там, – только махнул рукой интендант. – Много охотников до него было: и шведы, и немцы, и наши, русские, со времен царя Алексея Тишайшего, пытались его обрести. Реликвия, как-никак. Но не дано. Прячут чухонцы череп-то, а если спросить о нем, начинают об Иезавели сказывать. Да так складно, что хоть Писание бери и пальцем по строкам води. Слово в слово. Там псы от женщины жестокосердной лишь ноги, кисти рук да череп обглоданный оставили… Скажу тебе…
– Довольно, довольно, – заслонился от него ладонью фельдъегерь. – Завтра, почитай, целый день скакать. За щедроты твои спасибо. А об Иезавели… То мне ли, сыну поповскому, не знать об участи ее, действительно поучительной. И к слову, не в обиду будет сказано, псы, тобой упомянутые, языки, верно, за зубами не держали. На то и псы они, чтоб наружу ими болтать. Человек, однако, в этом им уподобившись, рискует не только языка, но и живота лишиться. Государю видней, кого ему жаловать.
Лицо интенданта после таких слов стало белее бумаги. «Расслышал! Типун мне на язык, голова моя долой!» – мелькнула мысль.
Фельдъегерь встал из-за стола и направился к лестнице, ведущей на второй этаж, где располагались спальные комнаты. Поставив ногу на ступеньку, он полуобернулся и сказал впавшему в ступор интенданту: –
– Хорошую сказку ты мне рассказал, убаюкал, прям таки… – фельдъегерь выдержал паузу. – Но, когда я проснусь, чтобы здесь тебя не было!
И продолжил свой путь наверх по скрипучим ступеням.