Рассказ №3 Свора

Мы были богами. Здоровые, полные сил, с горячей кровью и звенящими яйцами. Словно молодые дворовые псы, мы искали повода подраться и трахали сучек без разбора. Тогда не существовало понятия «завтра» – нет. Только сегодня, только сейчас. А значит, не было похмелья, отходняков, ломки, ВИЧа. Не было этого дерьма здравомыслящих людей. Дерьма, которое поджидает таких как мы в пресловутом «завтра».
Каждую секунду – в кайф, иное – смерть. Мы презирали смерть, потому что были живыми.
Я любил нашу свору, каждого из нас. Даже Сашку. Я помню её кожаный пиджак, цвета жвачки баблгам. Многие девчонки смотрелись бы в нём розовыми бегемотами, но Сашка выглядела просто потрясно. Широкие бёдра, которым суждено превратиться в утиную задницу спустя десять лет и после рождения двух детей. Но сейчас, когда ей восемнадцать, её бёдра в счастливом неведении. Узкие плечи и крепкая грудь. Такая медовая груша на коротких ножках.
Её брат Вовка – старше сестры на год. Мы звали его Пьесо. Пьесо – красивый, до неприличия, и в этом я видел огромную иронию. В то время как Сашка без косметики напоминала грустного баклана, Пьесо всегда выглядел на двести процентов. Невысокого роста, жилистый. С чистым смуглым лицом, на котором горели тёмные, почти чёрные глаза, с кромкой длинных пушистых ресниц.
Мы с Вороном как-то поспорили, кто из этой парочки зацепит больше мужиков. Тогда наша свора устроилась в сквере неподалёку от клуба «ОК». Ворон пил пиво из запотевшей бутылки и курил, поставив ногу в белоснежном кроссовке на сиденье лавки. Сашка сидела напротив, раздвинув ноги так, что его кросс находился меж её полных ляжек. Ей казалось это эротичным. Я успел выкурить косячок перед встречей, и меня несло, как из пулемета. В какой-то момент, не помню, как пришёл к этому, я ляпнул, что будь Пьесо тёлкой, я бы его выебал. Пьесо обозвал меня гомиком и немного покраснел. Ворон громко засмеялся, а Саша надула губы.
– Из Пьесо получится сельдь в штанах, а не тёлка, – отсмеявшись, сказал Ворон.
– Уж получше, чем из Шурочки, – ответил я.
Сашка попыталась пнуть меня, но я вовремя отскочил. Она ненавидела имя Шура, считала его старушечьим.
– А давайте проверим? – Ворон выпустил дым, нагнулся и поцеловал в щёку Сашку, от чего та сразу разулыбалась. Мы все были немного влюблены в Ворона. Он был нашим вожаком. Нашим лидером. Он мог иметь всё и не ценил ничего. Ненавидя обычную жизнь, он всегда был в поисках нового, неизведанного.
Сашка накрасила брату глаза, одолжила громоздкие серьги (благо у Пьесо проколоты уши), прошлась по губам клубничным блеском и – завершающий штрих – очки в розовой оправе. Как я и думал, из Пьесо получилась красивая девка. Вчетвером мы двинули в клуб «ОК», чтобы разрешить спор.
***
Моим друзьям не нужно искать деньжат для отдыха. Саша и Пьесо – дети депутата госдумы. Ворон – сын известного композитора, вышедшего в тираж. Я же из семьи среднего достатка, балансирующей на грани нищеты.
Ближе к выходным – подбивал деньжат. Подрабатывал курьером, расклейщиком объявлений или же парился в костюме огромного жёлтого кота в парке. Ворон как-то попытался дать мне денег на вечер, но получил хорошего леща. Я сам могу за себя заплатить.
При такой сильной разнице наших статусов, вряд ли я подружился бы со сворой. Всё решил случай. Ворон сбил меня, как космический мусор сбивает с орбиты спутник, навсегда меняя его курс.
Вечером я шёл из супермаркета. Было прохладно – начало марта, и я сутулился, вжав голову в плечи, торопился домой. В полупрозрачном пакете – бутылка кефира и сиротливая городская булка – мой ужин. Мне позвонил отец, и я остановился далеко от пешеходного перехода, доставая из тесного кармана мобильник. На улице Маркса никогда не было сильного движения. Внезапно из-за поворота вылетел кроваво-красный «мерс». Ворон успел нажать на тормоз, но машина по инерции проехала еще пару метров. Удар, и я лежу на асфальте.
Боли не было, лишь онемение, расползавшееся мертвым пятном по моему бедру, половине задницы до самого копчика. И серое, загазованное небо города, отдающее нездоровым желтым. Цветом рассасывающего синяка. Небольшая стайка воробьёв в полёте. На периферии взгляда отброшенный в сторону пакет. Скользкий пластик сжатой в руке «нокиа». Затем появилось обеспокоенное лицо. Сероголубые, под цвет городского неба глаза на побледневшем лице. И ярко красное пятно губ. Он спросил, сильно ли мне досталось. Он предложил вызвать «скорую». Я отказался – ушиб был не сильный. Тогда он чуть ли не силком усадил меня в машину и отвез домой. Мой многострадальный пакет с ужином так и остался на асфальте.
Гордость – то немногое, что у меня было до встречи с Вороном. Конечно, ведь она ничего не стоит. Гордость, старый ноут, который я звал Чарли, и отвратная однушка, которую на время одолжила сестра отца, чтобы мне не мотаться в институт по три часа на автобусе с периферии города. Ведь общага была переполнена такими же неудачниками, как я.
Я не хотел впускать в своё жилище этого хлыща. Не хотел, чтобы его белоснежные «найки» касались пыльного хозяйского коврика. Не хотел видеть, как на фоне засаленных стен ярко смотрятся его дорогие голубые джинсы и майка желтого окраса. Но Ворону было плевать. Затолкнув меня домой, он деловито разулся и прошёл на кухню. В его арсенале не существовало слова «нельзя».
Я стоял в тесном коридоре и тихо охеревал от звука захлопнувшейся двери холодильника, где одиноко лежала лишь половина кочана увядшей капуты. К моей пострадавшей заднице точечными уколами боли возвращалась чувствительность. Хотелось выпить таблеток и завалиться с Чарли на кровать. Ворон вернулся, цокая языком.
– Так, слушай, малой. Я сейчас сгоняю в магазин и вернусь через пятнадцать минут. Голодновато у тебя в «белом друге», – сказал он, протискиваясь мимо меня в тамбур.
Я мог бы закрыть дверь и навсегда вычеркнуть этого человека из своей жизни. Но не смел. И этот сукин сын знал об этом.
Он вернулся через сорок пять минут с пакетом еды и выпивки. Я успел немного прибраться на кухне, закинув грязную посуду в раковину и вытереть стол от крошек хлеба и лужицы чая. Мы выпили за знакомство и, незаметно для меня, этот парень стал мне другом.
Не просто другом. Я восхищался им. Его умом, чувством юмора, его тяге к веселью и беззаботной жизни. Тяге к вседозволенности. Ко всему тому, о чем я мог только мечтать, но никогда не посмел сотворить в жизни. А он смел. Ворон позволял себе всё, и за это я боготворил его.
***
В клубе было два зала с музыкой, они вибрировали, будто предсердия гигантского сердца города. Искрились головокружительными световыми вспышками – так могли бы выглядеть электрические импульсы, проходящие по нервам. В одном зале – танцевальная музыка, а во втором – вся остальная. Сегодня был вечер Эминема, чему я несказанно обрадовался, а Ворон чутка сник. Он предпочитал рок.
Через час на счету Сашки было три парня, а у Пьесо… Хм, малыш был в ударе. Семь парней.
Мне начало надоедать мельтешение разноцветных лиц, к тому же мой желудок решил напомнить о своём существовании. Мы с ним вечно воюем. Он за здоровый образ жизни, прямо как мой отец. А я исключительно против. Ворон что-то «лечил» диджею за пультом, размахивая пластиковым стаканом с пивом. Сашка танцевала и непристойно терлась с каким-то прыщавым пацаном. Пьесо я не видел, что не удивительно, с его-то маленьким ростом.
Горящая волна кислотной лавы подбиралась к пищеводу, и я побежал в мужской туалет, едва сдерживая рвоту. Успел нырнуть в свободную кабинку, когда веселым, пенящимся водопадом из меня вылилось пиво. Единственная «еда» сегодняшним вечером. Брызги били о дно ледяного фаянса и некоторые капли попадали в моё разгоряченное лицо. От этого становилось мерзко и хотелось блевать еще неистовее. Мне даже показалось, что-то надорвалось в горле. Ноздри заполнила кислая вонь и аммиачный запах мочи. Я выпрямился, когда из судорожно сжимавшегося желудка перестала выходить желчь. Несколько волн спазма прошлись вхолостую. Отдышался.
Услышал, как кто-то заходит в туалет. Приоткрыл дверцу – такая у меня привычка – посмотреть в щель перед выходом, оценить обстановку. Я увидел Пьесо. Он положил очки на край раковины и набрал пригоршню воды. Плеснул на лицо, чтобы смыть косметику. В этот момент следом зашел здоровый детина с красным, распаренным лицом и пухлыми младенческими щёчками. Он повернул замок на двери и подошел к Пьесо. Положил тяжелую руку тому на плечо и жарко что-то – я не мог расслышать, что именно – зашептал.
– Да отвали ты от меня. Я ПАРЕНЬ! – закричал Пьесо ему в лицо и оттолкнул. Пьесо был сильным, и в бою он бы уложил этого здоровяка за пару минут. Но не в этот раз. Малыш решил поиграть, что я одобрил легким кивком. Здоровяк развернул его, заломив руку за спину, от чего Пьесо сдавленно выдохнул, оказавшись прижатым к стене, обитой пластиковыми панелями. Свободной рукой Здоровяк расстегивал свою ширинку.
Я тихо ржал в кабинке. Обожаю такие моменты, словно зайчишка решил трахнуть волка. Здоровяк не понимал, что этой выходкой подписал свой приговор. Он уже мертвец с вываленным маленьким членом, который трётся о зад Пьесо. Адреналин забурлил в моей крови, отдавая приятным онемением в кончиках пальцев. Ведь за этим мы и приходили в клуб. За жертвой, которую будем гнать до изнеможения. За поводом. Ворон приучил нас искать повод, обычно формальный. Кто-то отдавил тебе ногу на танцполе, пепел чужой сигареты упал на рукав твоей рубашки. Повод был для нас, как для вампира приглашение зайти внутрь. Эдакий ритуал, снимающий блок цивилизации и позволяющий нам быть теми, кто скрывался за улыбчивой маской – хищниками. Я смеялся, наблюдая за этим здоровым зайцем, и мой желудок разболелся ещё сильнее.
– Возьмёшь в рот, тогда отпущу, – сказал Здоровяк.
– Интересно, как он это сделает, педик? – Спросил я, выходя из кабинки. На моём лице гуляла глупая улыбка, от которой болели скулы.
– Свали отсюда! – Здоровяк зарычал, словно пёс у которого отбирают сучку.
– Да, да… секунду, – я миролюбиво поднял руки раскрытыми ладонями к нему и сделал шаг. Затем второй.
– Мужик, ты портишь всё веселье, – сказал Пьесо невнятно, потому как его рот был впечатан в стену.
– Ворон не одобряет, когда ты развлекаешься без нас, – мой голос прозвучал наигранно наставительно, словно Пьесо детсадовец, втихушку пожирающий конфеты.
В дверь туалета неистово застучали, и кто-то низким голосом потребовал открыть, иначе этот самый голос нассыт закрывшемуся умнику прямо в рот и подотрется его языком.
Здоровяку потребовалось секунд тридцать, чтобы сообразить, что нас двое, он один, а за хлипкой фанерой двери, возможно, толпа народа, у которых в ушах булькает. Мне кажется, я даже видел, как трезвость пробивается в его мутных глазках, как лучик солнца сквозь простынь серых облаков.
– Да я ж просто пошутил, пацаны, – оскалился он, отпуская «жертву» и поспешно пряча свой инструмент в штаны.
– Скажешь кому – убью, – шепотом добавил он Пьесо и открыл дверь.
Как же это было мило. Словно зевающий кролик, ей-богу. Здоровяк столкнулся плечом с лысым парнем в черной косухе и скрылся, подгоняемый его бранью.
***
Когда Ворон заезжал за мной на серебристом «логане», становилось ясно, что он планирует охоту. Он купил машину через одного алкаша. Вскоре после этого алкаш ушёл понырять в Волге и до сих пор не выплыл. На «логане» Ворон цеплял выбранную жертву под видом таксиста, затем подключались мы.
У нас было множество схем для ведения охоты, плюс – хорошая импровизация.
Здоровяк вышел из клуба без четверти час. К тому времени мы не находили себе места. Ворон скурил полпачки «Парламента», Сашка успела оставить яркую царапину на лице Пьесо – за потерянные им очки. Иногда мне казалось, что для неё шмотки дороже братца. Я сбегал в ларёк и громко грыз сухарики, прихлёбывая пивом. Отвратительные звуки, но я ничего не мог с собой поделать. После того, как меня полощет – хочется есть.
Ворон быстро сел в машину и мягко завёл двигатель. Мы стояли неподалёку. Наблюдали. Здоровяк достал телефон, посмотрел в тёмный экран, чертыхнулся. И пошёл пешком.
Я хотел, чтобы над головой кровавой бляшкой светила полная луна. Чтобы чернильное небо украшала ярчайшая россыпь звёзд. Чтобы где-то монотонно ухала сова, и звонкими переливами звучали голоса наших собратьев по охоте. Но этого не было. Неон города подсвечивал небо, придавая ему грязно-бордовый оттенок, шум колес, сигнал клаксона, глухо бухающая музыка и резкие крики ночных гуляк. Запах Сашкиных духов и чего-то медного. Урчание вороновского «логана» неподалёку.
Здоровяк шёл по тротуару. Остановился, упёршись ладонью в плешивую кору дерева, и помочился. Бросил взгляд на нашу троицу, затем неторопливо застегнул штаны и двинул дальше. Я почувствовал что-то тёплое на верхней губе, машинально потёр пальцами и без удивления обнаружил кровь. Подскочило давление, со мной такое случается в период нервного возбуждения. От вида и запаха крови приятно закружилась голова. Сашка запела свою песню, которой всегда сопровождала охоту. Её голос нежно звучал под урчание «логана», что придавало звуку некую первобытность, истинность. Вечность. От этого ощущения меня покачивало, как на тёплых волнах в летний день.
«Я проснулась среди ночи,
Я завыла на луну.
Захотелось сильно очень
Мне кровавую волну.
Подавила я зевоту
И, прикинув чей черед,
Отправляюсь на охоту
Кто-то ночью сей умрет.
Я маньячка, я маньячка
Я голодная собачка»
Здоровяк ускорил шаг и вильнул в тень редких клёнов, растущих вдоль многоэтажек. Я почувствовал, как сладкий адреналин побежал по моим артериям. Мышцы натянулись струнами, а во рту скопилась слюна. Пьесо по левую руку от меня улыбался, его зубы влажно блестели в резком свете уличных фонарей. Сашка продолжала петь, не сбиваясь с ритма.
Они были прекрасны. Наполненные жизнью, азартом, страстью, чёрт возьми! Если бы кто-то сказал мне, что спустя долгие десять лет я так же буду преследовать мою свору – не поверил. В тот момент – я готов пожертвовать жизнью ради них.
Наконец, Здоровяк побежал.
Никогда. Никогда не бегите от собаки. Даже если она не собиралась нападать – нападёт. Я бы хотел, чтобы Сашка помнила об этом спустя годы, когда я буду идти за ней молчаливой тенью. Но она не вспомнит.
В тот момент, когда Здоровяк попытался убежать от своей судьбы, в небе полыхнула вспышка. Словно отзвук грозы в другом измерении, словно отмашка самого Создателя, возвещающая о начале охоты. Пьесо сорвался с места, подобно тонкой стреле, пущенной легкой рукой индейца. Я бежал следом, Сашка не торопилась. Ветер свистел в моих ушах, но я всё равно услышал глухой стук тела о землю. Пьесо сбил Здоровяка с ног. Затем подоспел я, и вместе мы затащили нашего зайчишку на заднее сиденье «логана». Саша подошла, нарочито медленно, виляя бёдрами. Мы с трудом погрузились в машину и поехали.
По району, ядовитыми грибами то там, то сям торчали недостроенные брошенные здания. Иногда мы тусовались на крыше, наблюдая бесконечную пульсацию жизни города. Иногда спускались по лестнице без перил в подвал. В кромешной темноте, быстрым шагом и с упоительным ощущением близости бездны. Коварный камешек под подошвой, и ты летишь в лестничный колодец, в объятия тьмы. А там, в подвале монстры, которых я боялся до встречи с Вороном. Которым сам стал после.
Сырая медная прохлада обещала сохранить наши секретики.
Химические фонари силились разогнать тьму, подсвечивали наши лица нездоровым цветом – зеленью разлагающегося трупа. Мы стащили Здоровяка в подвал. Сашка раздела его, напевая вторую часть своей песни. Мы с Пьесо вставили кляп в рот Здоровяка и намертво примотали скотчем. Запястья и лодыжки скрепили хомутами – нам не нужно, чтобы гость свалил в самый разгар веселья.
«Я ножом рисую море,
Возле леса небеса,
Ополаскиваю кровью
Я безумные глаза.
Протыкая сердце жалом,
Поедая правый глаз,
Я внезапно осознала
Что маньяки – все из нас.
Мы маньяки, мы маньяки.
Мы голодные собаки.
Все людское населенье
От маньяков нет спасенья»
Ворон достал желтый пузырёк и высыпал на ноготь большого пальца немного порошка, втянул ноздрями и передал пузырёк Пьесо. Затем взял нож и пустил первую кровь. Я втянулся следом. Как по команде, мы набросились на нашего зайчишку. Мое сознание словно отделилось от меня. Я наблюдал за собой со стороны. Сон во сне. Кровь наполнила рот горячим поцелуем, пальцы рвали тёплую, податливую плоть. Наслаждались каждым ответным спазмом боли жертвы. Воздух пестрил запахами мочи, плесени и парного мяса. Я всадил нож в мягкий живот Здоровяка раз семь и каждый – приносил мне несказанное удовольствие – тысячекратно усиленный оргазм.
Никто не заметил, в какой момент зайчишка испустил дух, но это и не важно. Безумие накрыло нас саваном. Упоение смертью, похоть, желание, страсть… Всё смешалось в тусклом зеленоватом свете. Кровь – густой шоколадный сироп. И вот уже Сашка сняла трусики и призывно развалилась на истерзанном, изжёванном трупе. Мы отработали её каждый по очереди, но никто не мог кончить, этого было мало. Сашка потянула меня к своему лицу. Пока Ворон трахал её, она сделала мне минет, и работала липкой от крови рукой в штанах своего братца. Мы слились в единое целое. В извращённый организм, испускающий волны оргазма и смерти. Мир кружился, переплетались руки. Губы искали солёных поцелуев. Мы впивались зубами друг в друга, ощущая кровь своего собрата и терпкий вкус кожи. Мы трахались без разбора, кто с кем. С неистовством и отчаянием, будто от этого зависела наша жизнь. Наше завтра. И это было прекрасно. Мир наполнился запахом железа, сыростью и, как звонкий клич удачной охоты, этот смрад перекрывал блаженный запах попкорна.
Безумие пахнет попкорном и окрашено жёлтым.
Вспышка света казалась из другого мира. Пробивалась к остаткам разума, как сквозь толщу воды. Ворон насторожился и рукой остановил нас, давая понять, что что-то происходит.
Я словно вынырнул из глубокого омута, когда услышал голоса. Голоса интересовались, есть ли кто здесь, сопровождались режущим светом фонарика. До нас свет не доставал пару метров, но это временное укрытие. Голоса спускались по лестничному пролёту.
Мы потушили фонари и тихо, на ощупь, сгребли свои вещи. Ворон повел нас вглубь подвала.
Крошки камня, осколки впивались в босые ноги. Сквозняк лизал холодным языком кожу. Я стиснул зубы то ли от страха, то ли от холода. Луч света ударил по моим лодыжкам, и мы побежали к спасительному прямоугольнику подвального окна. Ворон выбрался первым, помог Сашке, затем Пьесо. Я прыгнул последним, когда кто-то ухватил меня за ноги и потащил назад в утробу подвала. Ворон и Пьесо поймали мои скользящие по земле руки и рывком вытащили наружу. Не оглядываясь, мы стаей перепуганных, кровавых птиц понеслись к спрятанному «логану».
Только тогда я понял, что практически не дышал всё это время. У меня онемела задница от холода, ступня кровоточила, но боли не было. Она будет завтра, а завтра не наступит никогда.
***
После этого случая мы залегли на дно. Не охотились три месяца. Чтобы не сойти с ума от бездействия, мы собирались в подвале прачечной у Ворона и сбрасывали напряжение. Выпускали маленького Джека Торранса, чтобы он стравливал давление в древнем котле Оверлука. Нам это было необходимо, чтобы не взорваться. Мы курили траву, смотрели «Бойцовский клуб» и били друг другу морду.
Затем тащились в клуб, где нарывались на неприятности и снова дрались. Или зажимали в углу тёплую сучку.
Но только это не помогало. Свора распалась, когда Ворон убил свою мачеху.
***
Во всём виноват Пьесо. Прошло много времени, прежде чем я осознал это. Пьесо подбил Ворона. Стоит отдать должное, он действовал тонко. Маленький паршивый манипулятор. Он рассказывал нам о парне, который убил свою мать. Смаковал подробности, выгрызенные из интернета. Говорил о том, что много смелости не надо – охотиться на незнакомцев. У нас нет мотива, потому нас невозможно поймать. А вот убить кого-то, кто каждый день сводит тебя с ума одним своим существованием… Вот тут-то нужны крепкие яйца. Медленно, капля за каплей он точил Ворона. Он вбивал в лохматую голову нашего вожака мысль, идею, желание. Вызов. А Ворон всегда отвечал на вызов.
***
Я парился в вонючем костюме желтого кота, фотографируясь со стайкой дошколят, когда телефон завибрировал. Втянув руку внутрь костюма, от чего плюшевая лапа повисла плетью, я достал телефон и принял вызов от Ворона. Но звонил его отец. Напряженный голос спросил, могу ли я подъехать. Сказал, что у его сына огромные проблемы и я тот, кто может ему помочь. Я приехал сразу же, послав на хер координатора, который всё равно оставит меня без зарплаты.
Двухэтажный особняк распахнул витые ворота, когда я подошел к коммутатору. По дорожке из мелкой гальки, по прихожей с золотистыми обоями. Вниз, в подвал, где была прачечная с гладилкой.
В подвале пахло плесенью и медным запахом крови. Пахло попкорном и стиральным порошком. Ворон сидел на полу. Джинсы с высыхающим пятном спермы, белая рубашка в рубиновых мазках крови. На плечах махровый халат. На шее билась жилка. Его бесцветные глаза смотрели в пол. На высокий лоб спадали пряди черных волос. Ворон мелко подрагивал.
Его отец – крепкий мужчина с прямой осанкой, стоял рядом, положив тяжелую руку на плечо сына. Они представляли собой этакую композицию на тему пережитой катастрофы. На гладильном столе лежала она. Я не мог оторвать глаз от того, что сделал Ворон, и по мере того, как взгляд мой выхватывал всё новые детали, воображение рисовало картину.
Она спустилась вниз с грязным бельём. Ворон ударил её в висок утюгом, от чего тот разлетелся на три части. Она упала, и корзина отлетела в сторону, выблевав из себя ворох носков, трусов и маек.
Ворон поднял её на руки и положил на гладильный стол. Она пришла в сознание от боли, когда он срезал с нее красивые, аккуратные груди четвертого размера. Мы с Пьесо как-то поспорили, натуральные ли они. Ворон не нашел там силиконовых подкладок, значит, я проиграл Пьесо десять баксов.
Она пыталась защищаться и укусила его за руку. Он всадил нож в её горло, и фонтан артериальной крови оросил брызгами стол, её саму и рубашку Ворона. Нож застрял в шейном позвонке, и Ворон пытался его вытащить, когда резкий окрик отца остановил его. Отца, который должен был появиться только через шесть часов. Нож выпал из раны и с разбивающим реальность звоном приземлился на кафельном полу. Ворон сломался. Наваждение пропало, выбило воздух, лишило рассудка. Поэтому он сидел на полу и трясся, как напуганная собачонка.
***
Отец Ворона попросил взять вину сына на себя. Он подходил мягко, говорил аргументировано. Что-то про то, что общественность не простит его сыну такой поступок. Что его сожрут заживо, сгноят в тюрьме. Сказал, что позаботится обо мне, если я позабочусь о его сыне. Я слушал и не слышал. Думал о жизни без Ворона, без своры. Я, конечно, понимал, что однажды нас поймают, но не так скоро. Я думал о том, кем стану, если Ворона не будет? Убогим грузчиком в магазине? Курьером? Уборщиком человеческого дерьма? Мне не светило ничего. Да я и не хотел ничего.
Зато, если я соглашусь – спасу Ворона. И всю нашу свору. Стану тем, кто выше вожака. Новый альфа. От меня требовали решения, и оно созрело в моей голове подобно ядовитому плоду.
Я согласился.
Отец Ворона устроил меня в платную палату клиники для душевнобольных. «Жёлтый дом на горе» так называли его люди по ту сторону забора. Нормальные люди.
Тюрьма, которая прикидывается курортом. Скрывает своё мерзкое лицо за мягкими подушками и заботливыми тюремщиками. Её холод смягчался таблетками. Они держали меня на одной длинной ноте. На мгновении между сном и пробуждением. В маленькой бесконечной смерти. Это было похоже на предрассветные минуты. Когда солнце своими лучами-кисточками еще не придало миру красок. Когда ночь уже отступила, и всё вокруг окрасилось серым цветом. Это было похоже на вибрирующий звук камертона. Это длилось десять лет. Пока однажды меня не выпнули за дверь, сказав, что я больше не опасен для общества.
***
Я был всё ещё наивен, ожидая, что свора встретит меня.
Но за мной приехал водитель Ворона, чтобы отвезти меня к нему.
Особняк скромнее отцовского – всего один этаж. Вместительная бордовая «гранта» на подъездной дорожке. Детская площадка невыносимого бирюзового цвета. Улыбчивый хаски в вольере. Всё это пахло кастрацией и одомашниванием. Я не ошибся. Ворон вышел мне на встречу, и я ужаснулся от того, что не узнал его сразу.
Он постригся, переоделся в деловой костюм и отрастил брюшко. На шее золотая цепочка с распятием, позади хвостиком малец лет пяти – сын – наследник его лейбла. Ворон постарел, и я впервые задумался, насколько плохо стал выглядеть сам.
Ворон провел меня в дом с видом радушного хозяина. Он вёл себя так, словно я вернулся после тяжёлой болезни, а не из психушки. Налил мне чай, к которому я не притронулся. Подумав, налил коньяк, который я принял. Янтарная жидкость обожгла продырявленный таблетками желудок, но я терпел. Мир приобретал реальность, хоть и с большим трудом.
Ворон рассказывал о своей работе, жене и сыне, о том, что каждое воскресенье ходит в церковь и ставит свечи за упокой тех, кто стал нашим развлечением на ночь. Я скрипнул зубами, едва сдерживая ярость, но он, казалось, этого не замечал. Рассказал о Сашке, которая вышла замуж за светского фотографа, о Пьесо, который ведет колонку в журнале «Максим».
Ворон сказал, что поможет мне с жильём, деньгами и с устройством на работу.
Я дал ему шанс, спросив, не жалеет ли он о прошлом? Не хочет ли вернуть свору?
Я сказал:
– Ты был богом. А сейчас ты грёбанный налогоплательщик. Как ты можешь после того, кем мы были, довольствоваться этим? Как смеешь ты гордиться своей никчёмной жизнью после того, как был богом?
Это и многое другое сказал ему я. А он…
Он смотрел на меня.
Как смотришь на бездомного, который тянет к тебе грязную ладошку и просит о помощи, канючит полтинник, говорит, что не от хорошей жизни, что если не ты, никто ему не поможет. Ты смотришь на него с брезгливой жалостью и тоской. Думаешь: «Когда же ты заткнёшься? Где этот чёртов автобус?»
Так и он смотрел на меня. С жалостью и тоской. Я не мог этого вынести. Никто бы не смог.
Всё что я мог – дать ему быструю смерть. Разве не этого заслуживают свергнутые кумиры?