Рассказ №9. Блок памяти

Я просыпаюсь от стука в дверь. Очки на прикроватной тумбочке, одежда аккуратно сложена на стуле. «Минуточку!» – губы уже готовы сложиться для этих слов, когда воспоминания догоняют движения, – никто не придет. Было время, когда сон прерывался резким механическим дребезжанием, потом я сменил звонок на птичий утренний крик (птицу звали симург или петух, не помню точно), теперь я просыпаюсь от вежливого стука в дверь.  С возрастом сон стал более чутким. Или просто хочется однажды проснуться, надеть очки и открыть дверь человеку… Я иногда фантазирую. Представляю себе военного с известием, что враг разбит, и можно возвращаться к привычной жизни. Хотя какой от меня в этом толк, силы в моем возрасте едва хватает, чтоб самостоятельно одеться и дотащиться до терминала.

В правом нижнем углу монитора время и дата. Но я им не верю, дни отмериваются утренним стуком в дверь, а часы – прочитанными книгами и воспоминаниями о прошлом. Dum spiro, spero – пока дышу – надеюсь, неясно, откуда в голове у последнего живого человека всплывают слова мертвого языка. Может быть, не последнего? Я немощен и едва живу, но у меня собрана огромная библиотека и знания целого мира. Я готов передать их тому, кто войдет за стуком в дверь. Пусть даже забирают силой. Пусть дверь будет вышиблена пинком с ноги, а меня выволокут из этого уютного мирка и отдадут… как тяжело вспоминаются эти слова, хотя смысл их приходит до произнесения яркой картинкой – суд, трибунал, казнь? Почему я жду, что если войдет человек, то он будет непременно в военной форме? Почему бы не зайти кому-нибудь просто по-соседски, узнать жив ли кто за дверью? Неужели я реально всех пережил? Почему именно я, что во мне такого особенного, что позволило жить лучше и дольше других? Время идет, тело слабеет, ноги, которым некуда ходить, атрофировались, губы забыли, как складываться в… как это… усмешка, улыбка, зато знания в голове словно кристаллизируются, становясь четче, – я еще живу с надеждой их передать.  Только я помню, как прочесть все эти книги, как включить автоматику, я жду и надеюсь, что кто-то появится, кому это пригодится. Дикари? Эйнштейн говорил, что если в третьей мировой войне будут воевать ядерным оружием, то в четвертой – дубинками. Война? Я единственный выживший из довоенного поколения? Тогда картинка складывается – почему выжил только я, и почему я жду и опасаюсь людей в форме. Я был какой-то важной шишкой, а это место – бункер моего жизнеобеспечения.

Остается только вспомнить, кто я. Президент, который отдал приказ начать войну или ученый, чье изобретение позволило развязать войну? Убей меня то, что сохраняет меня живым, не помню. Но я чем-то был ценен для своей страны, раз мне предоставили такое убежище. Все-таки часть памяти от меня скрыта, столько времени прошло. Слово «война» воскрешает из небытия слово «страна». Воевать могли за территорию, за ресурсы, за формы организации государства. Знания услужливо заменяют память, это же так просто, если я выжил, то и та, другая сторона, могла выделить средства на сохранение кого-то ценного и обеспечение его существования. Палец, уже плохо подчиняющийся мне, с трудом нажимает на кнопку, включающую программу оповещения – я жив, вот мои координаты.  Если я хоть чуточку окажусь прав, мне ответят, делить нам больше нечего, мы можем начать сначала.

Память подкатывает волнами, разбиваясь в брызги о скалы анализа. Сколько времени я здесь, в комнате? Тело меня едва слушается, есть ли надежда, что найденный мной соперник будет моложе? Сколько нам отмерено еще просуществовать? Зрение слабнет, даже в очках я с трудом распознаю символы на терминале, додумывая строки, тексты, события. Иногда я при этом чувствую себя персонажем истории Стефана Цвейга «Незримая коллекция», помню где находятся мои книги и папки с документами, их содержание могу воспроизвести наизусть, – все это время своего ожидания стука или падения вышибленной двери мне же надо было чем-то заниматься? Я могу учить как это… память… детей? Если другие взрослые в заботе о хлебе насущном утратили знания, которые все время бережно хранились тут. Были бы только эти дети…

У меня… были! Некому сказать, и кто бы поверил, сколько минуло событий с времен, когда это тело помнило объятия женщины, прикосновение детской ладошки и боль от пули, разрывающей предплечье. Интересное сочетание воспоминаний.  Двое, нет, трое… У старинушки три сына, старший умный был детина…, откуда это? Образы вспыхивают в памяти. Да, старший умный, весь в мать. Любовь, имя женщины или чувство?  Отцовские чувства – единственное, что примирило меня с существованием его матери до его рождения Любовь вызывала только ощущение безопасности и тоски по свободе. Любовь, да ее звали так, краеугольный камень благонадежности, семейных ценностей, безопасности для карьерного продвижения. Человек не вечен, в его природе хотеть продолжения себя в потомках или памяти о достигнутом. В моем случае природа сыграла шутку, человек пережил своих потомков и память. Старший умный был детина. Сынок, генералом ты не станешь, у генерала свой сынок подрастает. Моя карьера рванула ввысь с успехами сына, когда он выучится – под него должна быть готова ниша, только так я смогу продолжиться. Горячие точки, командование войсками, повышения в званиях, которым положила предел шальная пуля. Но я успел. Кажется, мой старший все-таки стал генералом. А мне предстояла реабилитация, народное признание и новая жизнь. Тяжелое ранение сродни переходу на новый уровень: или свалишься в безвестность, живя прошлым, или рискнешь будущим и рванешься выше. Сваливаться я не хотел. Последние достижения медицины к моим услугам – только пользуйся. Гранью между жизнью и смертью взломан барьер самосохранения. Большинство людей под соусом борьбы за свободу склонны потреблять фальсификат безопасности. Для чего избавляться от тирана? Жизни не дает? Хочется жить и давать жить другим? Свобода добиться большего, чем ленивый или щепетильный сосед, не дает гарантии, что сосед не воспримет свободу как возможность разделить с тобой то, чего тебе удалось достичь. Я иногда вспоминаю название странного чувства, которое тогда посещало меня. Стыд.  Старший – умный был детина, средний был и так и сяк… Я желал процветания своему народу, лучшие достойны большего. Меня любили. Знамя, символ своей эпохи, что может быть лучше? Герой, пострадавший от вражеской пули, верный муж и отец, любящий своих детей и не делающий различия между ними и прочими молодыми людьми. Старший сын пробился бы и без моей помощи, да и рос он в то время, когда мое звание было не столь значимым. А вот юность второго сына выпала как раз на удачное использование полученной информации. Те, кто считал меня свадебным генералом, были удивлены, обнаружив, что кукловод поменялся. Даже никчемность второго отпрыска сыграла мне на руку, свой в доску среднестатистический мужик с двумя детьми, один из которых – свет в окошке, а на втором природа отдохнула. Но не зарвавшийся мажор, за этим я следил, а так, тихий бесполезный троечник, папин стыд. Это был хороший ход, безупречность мне бы не простили, а тут сочувствовали, не повезло человеку. Такой уж отец, с нуля, можно сказать, создал предприятие, рабочие места, поощрения талантливой молодежи, а собственный сын какой-то неспособный, эх, ну бывает. Так вот откуда ты взялась, харизма! Район, область, так это, кажется, называлось, страна? Чем больше предприятие, тем легче руководить, помните азимовскую психоисторию? Нельзя предсказать, как поведет себя конкретный человек, а вот статистические потоки людей разрулить, оказалось, можно.

Я не помню, как их звали, столько времени прошло. Власть притупляет все чувства, кроме ответственности за будущие промахи. Болевой порог блокирует восприятие, вот и память моя удерживает сознание от разрушения. Когда, наконец, откроют эту дверь и войдут?! Может, я джин, заключенный в бутылку, может, я смогу разрушать города и строить дворцы, когда эту дебильную дверь-пробку вышибут?! Дворцы и города… У меня – были.  Чтобы разрушить город, нужно только создать условия, чтоб там нечего было делать. Вообще никому. Остальное – на воле времени.

Эпидемия забрала второго сына и его мать, скинув на сдачу дивиденды сочувствия электората. Я такой же человек, как и те, близких которых не пощадила болезнь. В период жестких ограничений не выжить без… Как это? Надежда… добродетель или имя? Вспоминается, как функционал, да, врач. Врач на особом положении, диагност, умница. Красивая. Люди в противочумной амуниции, спасающие жизни. Тренд сезона. Следить за их приключениями интереснее, чем наблюдать, как вокруг строятся дворцы в пересчете на разрушенные города. Противочумный костюм давал свободу. Мне тоже довелось носить его, припоминаю, меня тогда выбрали кем-то главным. Сейчас уже неважно, как называлась эта должность. Свобода передвижения, распределения ресурсов, причинять добро и ограничивать тех, кто смеет посягать на нашу свободу. Хотя освободиться как раз больше всего хотелось от костюма.

Я последний человек на Земле, мне не перед кем стесняться. Я видел, как люди, требуя свободы, тщатся больше всего о своей безопасности. Ну хотя бы чтобы высказывать свое мнение, не опасаясь за последствия.  Чтобы просыпаться утром в уверенности, что доживешь до вечера. Полная свобода – хаос. Правило политического рычага отличается от рычага Архимеда (откуда это название?) только определениями – давление одинаково для сочетания свободы и безопасности, увеличивая безопасность, приходится уменьшать свободу.

Людей выкосила эпидемия? Вряд ли. Я помню себя позже, когда мы восстанавливали промышленность, и свои ощущения при информации, что Надежда ждет ребенка. Она не говорила, но мне доложили, ведь кроме нее, в моем подчинении были и другие врачи. Радость? Смятение? Правильным будет назвать то чувство желанием скрыть, сохранить, защитить, обезопасить. И молчать о своем знании. Понимаю, почему молчала она, я тогда потерял половину семьи, и появление у меня наследника породило бы толки. Простой подсчет подсказал, что зачатие случилось, когда мой второй сын уже умер, а его мать находилась в реанимации. Я же на пике сочувствия к тому, что болезнь не пощадила моих близких, мог внедрять самые непопулярные меры безопасности населения, минимизируя его свободу. Смотрю на свои негнущиеся пальцы,  которые в состоянии только касаться сенсорного экрана, неужели эти руки в бессилии сжимались в кулаки, когда перед глазами всплывал снимок очередного УЗИ. Ничего не хотел я тогда больше, чем быть вместе с матерью моего будущего наследника.  Фотографии отличались четкостью – хвостовая артерия, шесть жаберных дуг, – откуда это у будущего человечка? Ах, общий курс физиологии – эмбриональное развитие, атавистические признаки, пропадающие к моменту рождения. Чтобы мы помнили свое происхождение от начала времен. Только родись, думал я, и все у нас будет по-другому. Моя карьера уже состоялась, твое будущее в безопасности, все у тебя будет. Почему же тогда эти руки помнят свою беспомощность? Что мешало мне после траура по близким связать свою жизнь с Надеждой и объявить народу о том, что мы теперь вместе?  Рейтинг. Лидеру просто неприлично счастье, когда его народ не оправился от горя.

Старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был… Какое-то определение точно было, но память иногда блажит, как норовистый конь, и названия пропадают. А может, и не было его… Надежда назвала сына Лавром. Странное имя для мальчика, но повлиять на выбор женщины я не мог. Хотя это имя породило сомнения, а любила ли меня Надежда? Может быть, испытывала благоговение, как перед богом света? Помню наши разговоры, ее весьма смелые идеи по предотвращению эпидемии. Или опасалась за свою карьеру, если ее поведение не понравится руководству? Я ведь не Аполлон.  Я уже говорил, что противочумный костюм давал ощущение свободы и право принимать решение самостоятельно.  А сняв костюм, можно было почувствовать себя в безопасности хоть на какое-то время.

Мы глушили боль потерь работой. Эпидемия выкосила миллионы рабочих рук, оставшимся требовалось трудиться и за себя, и за ушедших. Сознание тоже желает безопасности, а для этого надо как-то отрешиться от дурной памяти, переключиться на что-то новое.  Все это время я следил за сыном Надежды. Она тоже работала за двоих, иначе в нашей стране и быть не могло.  Выбор я ей дал – материнский инстинкт подсказал ей, что высокопоставленный отец даст ребенку больше, чем то время, которое она могла уделить Лавру.

Через несколько лет беззаветного труда все уже забыли, кто мать Лавра. А кто помнил, предпочитали помалкивать, помня о подавлении тех вакханалий, что случались во время эпидемии. Вообще, время – забавная штука, и, используя информацию, что иных уж нет, а те далече, можно поменять причину со следствием. Часть меня даже уверена, что именно те всплески так называемой борьбы за свободу и породили болезнь. Я же создал безопасный мир. И не хочу повторения. Но я не вечен, я помню это даже сейчас, когда я остался единственным человеком на Земле. Кстати, почему? Помню, как готовил Лавра в свои приемники. Старший сын, выживший в эпидемии, сказал, что достиг пика карьеры. Никогда не спорил со мной, может быть, потому что итог боя голой пятки с танком знал не только по расхожей поговорке. Стратегический ум, отточенный выигранными боями. А глаза в разговоре со мной отводил. Хотя я никогда не смотрел в глаза, отражение в зеркале показывало, что там. Страх. И что, это – кандидатура в будущие руководители? Надежный служака, не более. Зато чтит отца и мать своих. Так воспитала его Любовь, земля ей пухом. С Лавром все должно быть иначе. Надежда осмеливалась со мной спорить в той области, где достигла профессионального мастерства. За это я ее и любил. В том числе. Пытливый ум, наблюдательность, бесстрашие – Лавр все это унаследовал.  А главное, – сверхъестественное чутье человеческих потребностей.  Мне, кстати, в жизни этого не хватало. Я мог договориться, но для этого другой стороне требовалось вербализировать то, что она желает получить в обмен. А Лавр людей чувствовал интуитивно, от прямого обмана до неуверенности выбора.

Я нигде открыто не называл Лавра своим сыном, но какая другая причина могла быть у руководителя моего уровня приближать к себе ребенка? Потом привыкли к его присутствию на моих деловых переговорах. Я тоже мог, никого не смущая, войти в класс, где мой сын внимательно слушал преподавателя. Я словно заново переживал свою юность, упреждая все возможные ошибки. А какое интеллектуальное удовольствие доставляли беседы отца с сыном! Я даже забыл, что время сильнее человека. Неприятное известие сравнивают с громом посреди ясного неба, откуда это, когда я в последний раз видел небо? Я просто услышал фальшивую ноту в давно сыгранной партитуре. Сын объяснил, что не все довольны моим правлением, планка равновесия свободы и безопасности склоняется не в мою сторону. Рычаг пришлось ослабить, и вот просчет, непозволительный для стареющего лидера. Я допустил рождение оппозиции, думая, что могу ее контролировать, – в любом случае меня любили больше.

Я просчитался. Меня, действительно, любили, и затянутые рычаги не перечеркивали того, что я сделал для страны, но оппозиция считала, что она сделает лучше, если у нее будет свобода и время. Я вынужден был подавить, потому что эта молодежь не видела, как ввергает страну в хаос. Когда я вел войска, меня называли командиром. Когда я руководил восстановлением страны после эпидемии, меня называли строителем. Когда я устанавливал нормы безопасности, меня назвали тираном. Те, чьей целью был хаос, боролись не за свободу. Они боролись против меня.

Моим противником стал настоящий фанатик, жадно копавшийся в информации о моем прошлом, воскрешая боль и смерть тех, кто помогали мне обрести эту власть. В его биографии не было ничего примечательного, просто потому что он всю жизнь ничего и не делал, сидя в коконе безопасности, созданном мной. А мне припоминали и тех, кто погиб на войне, и тех, кто не выжил в эпидемию, и тех, кто подорвал здоровье, восстанавливая страну. Я принял меры. Шавки заткнулись.  Шавка охраняет двор за забором, но забор остановит волка. А убери забор?

Оппонент не мог простить мне своего провала. Не помню, откуда в моем плотном графике нашлось время на слезы? Органы чувств включались постепенно, снова и снова перед глазами возникает тело моего мальчика с развороченной выстрелом грудью и такое любимое, единственное в мире лицо с обескровленными губами и немым вопросом в тускло отражающих квадрокоптер глазах: почему? А потом дрон отлетел от тела и приблизился к моему лицу. Квадрокоптеры вообще шумят? Не помню. Помню лицо на множестве экранов: старческое, слезы поблескивают в бороздах морщин, скорбно сжатые губы. Мое? Мое будущее убили тогда! Убили будущее всей страны. Иначе от чего я сижу здесь, один, и жду, когда вышибут дверь?

Господин президент, вся страна скорбит вместе с вами, говорили они. Какое мне дело тогда было до них, когда не стало моего мальчика? Почему его, а не меня, что он сделал им плохого? Это я принимал меры, останавливая распространение хаоса! Лавр, наоборот, был единственным, кто мог сказать мне в лицо о непопулярности моих решений. И я бы послушал его, а так его смерть стала спусковым крючком, больше ничего не удерживало меня от расправы над террористами! И народ поддержал меня. В памяти всплывают рейтинги, таблицы, какие-то награды за удачные проекты, но все как в тумане… После того, что я перенес, мне не могли не верить. И вера эта была безгранична, я превращался из человека в нечто другое, с чьим именем искореняли преступность и восстанавливали справедливость. Здоровье уже не позволяло бывать на людях, но имени было достаточно для моих помощников. А через много лет, когда ладони уже не могли сжаться в кулаки, мне попался на глаза обрывок следственного отчета. Мой ум ясен до сих пор, но я так до конца и не узнал, чьи службы убили моего сына. «-А что вы хотели, господин президент, – сказал тогда мой помощник, – Ваша популярность падала». Популярность?! Мой любимый ребенок – жертва, принесенная рейтингу?! И мое ближайшее окружение уверено, что я готовил ее еще тогда, когда забрал Лавра у Надежды?! Это же мое будущее, в этом ребенке. «-Вот именно, – подтвердил помощник, – без удачного стечения обстоятельств не стало бы сегодняшнего процветания» Я проклял его, это последние слова, которые сошли с этих уже не слушающихся меня губ. А так ли было, как он сказал? Я помню Лавра, начиная со снимков УЗИ, я любил его, и люблю человечество, которого уже нет.

Да, до этого стоило додуматься, увлекательный экскурс по закоулкам памяти. Моей или… другого человека? Эта комната с утренним стуком в дверь – больничная палата или камера преступника? Или… какое забавное объяснение, воспоминания о снимках наталкивают на идею развития. Рыба, амфибия, млекопитающее – как ступени к появлению чего-то большего. Эта старческая память – атавизм? Может, пришла пора избавится от ощущений негнущихся пальцев и глаз, с трудом разбирающих строчки на экране? От тускнеющих воспоминаний последнего человека на Земле? Где даже некоторые определения видятся белыми пятнами. Эмоции больше не приносят ни боли, ни облегчения. Сколько можно ждать того, кто откроет эту дверь? Сознание, заключенное в оболочку памяти, рвется на свободу, как проклевывается птенец из яйца. Эта дверь открывается изнутри, а там, снаружи ждут те, кто растил меня, проводя через историю существ, которые создали наш вид. Чистая структурированная информация, я же помню, что в начале было слово. Программа эволюции или просто… программа? Ну, Сезам, откройся.