ВНЕК №33 Два самозванца

Божечки! Наконец-то каникулы! Как я люблю зимние каникулы! Меня отвозят к бабушке. В глухую-глухую деревню. Дом стоит на окраине, с трёх сторон окружённый старым мощным хвойным лесом. Необхватные сосны вперемешку с елями выстраиваются забором. Снежные тяжёлые лапы тянутся к земле. Сугробы в человеческий рост. Застывшие звуки, застывшее движение. Неподвижность, написанная акварелью. Пушистая массивность, окаменевшая воздушность. Но вот белка скакнула с ветки на ветку, и заискрилась тишина, алмазный туман медленно оседая, гаснет в снежной синеве… и снова безмолвие. Смотришь на всё это через стекло, а из старенькой радиолы с шуршащей пластинки обволакивает глубокий голос: «Поёт зима, баюкает». Бабушка любит Сергея Александровича. А я люблю встать под еловую лапу и резко дёрнуть за ветку. А-а-ах! Ватными хлопками падает слежавшийся снег. Засыпает с ног до макушки. Брови, ресницы в снегу. Плечи. За шеей холод. И смеёшься. Смеёшься без остановки. И бежишь к другой еловой лапе. Чтобы снова испытать это сияющее чувство превращения в снеговика. Так и бегаешь, пока бабушка не позовёт обедать.

Конечно же! Ни одна еловая лапа не сравнится с бабушкиными обедами. Как она могла из простых продуктов делать вкуснятину, не понимаю! Пюрешечка с котлеточками. Со сливочным маслицем и сметанкой. А ещё… е-щё… эти волшебные солёные огурчики. Холодненькие, маленькие, пупырчатые, хрустящие. Вку-у-у-усные… Я знаю. Лист хрена и чёрной смородины сам собираю летом в огороде. А ещё травка. Бабушка называет её «звериная радость». Необычный, убегающий от осознания вкус, заставляет откусывать и откусывать упругую мякоть огурцов, скрипеть ею, чтобы поймать это ароматное созвучие. За травкой во второй половине июля, на день Прокопия, бабушка ходит сама. Готовится с полудня, и исчезает к вечеру. Полная луна освещает заботливо приготовленный ужин, он ждёт, когда я, за день набегавшись, вернусь в избу из душа, омытый нагретой летним солнцем водой в бочке. И буду ждать бабушку у окна, вслушиваясь в поскрипывание сверчков за печкой.

Вот ради этих зелёных пупырчатых хрустиков, заготовленных жарким летом, я, наверное, и люблю зимние каникулы.

С ними могут поспорить только солёные грибочки да такая же хрусткая капусточка с брусникой. А вот яблоки мне не нравятся. Совсем не понимаю, как можно солить сладкие яблоки? Сладкие — солить? Не понимаю.

Соленья хранятся в подполе. Осенью наша большая семья собирается у бабушки. Копает картоху, чистит грядки от пожухлых растений, оставляя только капустные кочаны. Урожай сносится в подпол. Мешки с картошкой, морковкой, лук, яблоки, банки с соленьями. Интересно наблюдать, как это всё исчезает под землёй. А ещё интересней, как потом возвращается в свет. Это целый ритуал. Представление. Бабушка берёт большой алюминиевый таз, старенький, помятый. Ставит его на стул. Стул же отодвигает к стене. Нарочито медленно складывает половицу, скрывающую прямоугольную дверцу в полу. Зажигает керосиновую лампу. Неторопливо спускается, прихватив с собой таз, исчезает. Потом в квадратном проёме долго мелькают тени. Они не похожи на человеческие тела, дёргаются туда-сюда. Вдруг становится жутко. Кто там, что делает с бабушкой? С кем она борется? В глубине, под землёй. Но вот появляется улыбающаяся голова бабушки, таз, полный картошки и яблок, банки с огурцами. Затем в обратном порядке восстанавливается первоначальный порядок: тушится лампа, раскладывается половица, двигается стул, уносится в кухню наполненный таз. И я вприпрыжку бегу за бабушкой — поймать первый огурчик из открытой банки.

Когда я подрос, меня в первый раз отправляют в самостоятельный поход за квашеной капустой. Так естественно и повседневно: «Сходи за капустой, там, в красном ведре», – как будто я спускался за ней каждый день перед обедом и ужином. Оттягивая погружение под землю, я с усилием исполняю бабушкин ритуал. Деревянная лестница ведёт под землю, исчезая в темноте. Веет холодом, пахнет сыростью и мятой. Дрожа всем телом, спускаюсь. Ноги касаются земли. Пустое холодное пространство облегчённо выдыхает, наконец-то поймав меня. Откуда-то сверху доносится: «Ты скоро?» Понимаю, что фонарь остался наверху. Лезу обратно. Ах-ах! С фонарём-то веселее. Постепенно проявляются полки с банками, стеллажи с яблоками, картошкой. А вот у стены стоят вёдра с капустой. В тёмном углу шевельнулось. Мамочка… что это? Смотрит на меня. Лестница вдавливается в спину. Руки вцепляются в перекладины. Замерло, не шевелится. И я стою. Страх толкает вверх. Но стыд побеждает, делаю шаг навстречу. Уф-ф-ф-ф… это же моя тень…

Став старше, я уже стал спокойно спускаться самостоятельно за соленьями в подпол. Чистый опрятный, всё по полкам и коробам. Слева картошка, лук, яблоки, морковка, лежат себе горками. Справа вёдра с капустой и мочёными яблоками. Дальше на полках ряды пузатых поблёскивающих банок с огурцами, грибами. На стенах висят пучки и веники трав, смешиваясь с запахом сырой земли, травяные ароматы наполняют воздух неповторимым благоуханием. Помещение низкое, удлинённое. И я никогда не дохожу до невидимой в черноте противоположной стены. Беру баночку поближе, и быстрей на воздух!

Приближается новый год. Бабушка, договорившись с соседом, дедом Ивантием, уходит промышлять ёлку, наказывая мне достать из подпола заготовки. Чтобы я ничего не забыл, пишет список.

Три раза я спускался и поднимался. Устал. Осталась какая-то магороза — не знаю, что это, и две банки болгарских перцев – не помню, чтобы где-то видел на полках. Эх-ех… Полез. Взяв фонарик, помощнее керосиновой лампы.

Марогозу нашёл сразу. Подписанный бумажный пакет с травой белёсо-серебристого цвета без запаха. На ближайших полках перца не оказалось. Подсвечивая себе, иду в глубину подпола. Туда, где ни разу не был. Но я же уже большой. Стараюсь не смотреть в темноту. Огурцы, огурцы, грибы, грибы, помидоры, ассорти овощное, где самый вкусный — это маринованный лук… что это? Тёмное, переливается бордовым огнём под лучом фонаря… варенье! Так вот откуда у нас вареники с вишней! Вот и перцы. Положив фонарь на полку, тянусь к банкам на верхней полке. Боковым зрением замечаю слева светлое пятно. Стараясь не потерять направление в темноте, подхожу. Куда страх девался? Уткнувшийся в стену фонарь, пространство освещает едва-едва.

На полке большая пятилитровая банка. Наполнена слабосветящимся лиловым туманом. Пытаясь разглядеть что-нибудь в глубине, приблизил лицо к стеклу, уткнулся носом. Ничего. Хотя… какие-то сгустки, силуэты, очертания то ли мельтешат, то ли мерещатся. И чем дольше я вглядываюсь, тем отчётливее становится внутри. Вот дерево… ещё одно… Заворожённо наблюдаю, как туман постепенно рассеивается, уступая место поляне, окружённой деревьями. Ручеёк протекает между кустами ивняка. Всё крохотное. Но настолько чёткое, реалистичное, – видно каждую травинку, листья на деревьях дрожат от ветра, светлячки кружат над травой, вода течёт в ручье, лунные блики играют-переливаются. Да… и луна… висящая немного ниже пластмассовой крышки. Настоящая, круглая, с оспинами кратеров. Только лиловая. Я в молчаливом восторге рассматриваю этот миниатюрный мир, живой, настоящий. Пока моё внимание не привлекает движение в центре поляны. Человечек. Малюсенький. Крохотулечка совсем. Мальчик, моего, наверное, возраста. В клетчатой жилетке, шортиках. Машет руками, что-то, видимо, кричит — рот раскрывается и закрывается. Прикладываю ухо к стеклу… нет, так не слышно. Мальчик тыкает пальцем вверх. Что? Что ты хочешь? Открыть крышку… сейчас.

Пластмассовая крышка с лёгким хлопком отскакивает от банки. Лиловый огонь гаснет. Становится везде темно, в банке, в глазах, в подполе. Фонарь потух? Вдруг закружилась голова. Затошнило. Сажусь на пол. Или не на пол? Или не сажусь? Ложусь? Не чувствую тяжести. Куда-то лечу…

Очнулся я от света. Открываю глаза. Лиловая луна слепит. Вскакиваю. Поляна, деревья, ручей… и там вдалеке, за стеклом, я – зло ухмыляющийся. Щелкает, закрывающаяся пластмассовая крышка. Начинает сгущаться туман. Мальчик в клетчатой жилетке помахав мне ладошкой, исчез в темноте. Я повалился на траву и заплакал. Как быстро бабушка догадается, что я — это не я?