День ангела
1.
Мать умерла ночью.
Где-то под утро, Савве послышалось, что кто-то его зовет по имени, грустным и ясным голосом, но выползать из-под ватного, стеганого одеяла в ночной холод промороженной квартиры, отчаянно не хотелось, и мальчишка, скрипнув зубами, лишь перевернулся на другой бок.
Часам к десяти, Савка окончательно проснулся и, отбросив одеяло, безнадежно принюхался. Пахло запустеньем, холодными пыльными полами, остывшей золой буржуйки, застарелой кошачьей мочой, клопами и еще чем-то отвратительно незнакомым. Пахло чем угодно, но только не завтраком с пусть и морковным, но все ж таки горячим чаем.
Мальчишка подтянул сбившиеся за ночь носки, влез в коротко обрезанные валенки, стоящие возле кровати, и направился в большую комнату: ту самую, что мать упорно называла залой.
Яркий солнечный свет пробивался сквозь щели в плотных, темно-лилового плюша, шторах, выхватывая из пыльного полумрака комнаты, целые фрагменты большой, и судя по более темным квадратам на обоях, некогда хорошо меблированной комнаты.
Мать сидела на низенькой скамеечке возле не растопленной буржуйки. Из черного, прокопченного нутра печки, ее коленчатой трубы, несло зимним холодом и вчерашней гарью, длинные светлые волосы матери колыхались сквозняком, но их, казалось бы, живое движение не обмануло, не могло обмануть сына. Неподвижно раскрытые, потускневшие глаза, блекло-синие губы. В тонких, бескровных пальцах матери странным образом так и остался, зажат обрубок черной, лакированной плашки, украшенной глубокой резьбой: немногое из того, что совсем еще недавно было бережно хранимым в семье пианино. Его тяжелая, металлическая станина с пыльной диагональю струн, до сих пор возвышается в углу у окна. Мать с вечера явно не ложилась. Покрывало на материной панцирной кровати с блестящими дужками, так и осталось нетронутым, аккуратно заправленным.
Савва подошел к матери, и скорее всего заведомо зная, предчувствуя свои ощущения, все-таки прикоснулся ладошкой к ее лицу. Странно, но почувствовав мертвый холод щеки матери, он словно окончательно проснулся, старательно вытер пальцы о штаны и торопливо направился к входной двери. В доме уже несколько месяцев не было воды, батареи и трубы лопнули от холода, и жители подъезда по малой нужде чаще всего выходили в парадное. Впрочем, блокада внесла определенные изменения в характер и привычки Ленинградцев, и они старались как бы и не замечать мутно-желтые ледяные наплывы на ступенях и стенах замерзших домов.
Вернувшись, мальчик вдвое сложил мамину подушку,
и как был в валенках и толстовке, завалился на кровать.
Сказать, что Савка совсем уж не любил свою мать, пожалуй, было бы преувеличеньем. В свои одиннадцать лет он прекрасно понимал, что без матери, к сожалению, не обойтись: ведь кто-то же должен стирать рубашки, гладить школьные брюки и пионерские галстуки, готовить обеды и завтраки, ходить по магазинам и отоваривать карточки. Обертывать свежей газетой его учебники, и заправлять чернильницы-непроливайки новыми фиолетовыми чернилами или густым раствором марганцовки.
И хотя со всеми этими мелочами Савина мама справлялась хорошо, тем ни менее между ней и сыном, отношения были довольно прохладными, по крайней мере, в последние годы. Ольга Петровна Княжнина, а именно так ее звали, характер имела стойкий. Женщиной она была строгой и лишних сюсюканий с сыном не допускала, да и работала к тому же учителем, преподавателем немецкого языка. Но что самое гнусное, учительствовала Ольга Петровна в его, Савиной школе.
Дня не проходило что бы кто-нибудь из мальчишек, одноклассников Саввы, получив очередную двойку от строгой учительницы немецкого, на переменах не отыгрывался на ее сынке: синяки и ссадины частенько красовались на и без того не шибко симпатичной физиономии мальчика.
А дома!? Как жилось ему под ее постоянной опекой.
– Савелий. Выпрямись. Ты должен прямо сидеть за партой, быть чистым и опрятным, ведь глядя на тебя, моего сына, сына учителя, твои одноклассники могут судить и обо мне.
Савелий. Ты выучил уроки? Запомни. Что бы оградить и тебя и меня от сплетен, ты должен очень хорошо учиться, быть активистом и посещать все школьные кружки и секции.
Савелий, Савелий, Савелий, Савелий….
Месяц назад, на крышу школы упала зажигалка, и здание полностью выгорело. Учителей и учеников отправили в бессрочные каникулы, а Савка с тех пор, вынужден безвылазно сидеть дома, в четырех стенах: мать, насмотревшись на смерти, трупы и увечья( в соседнем дворе расположился военный госпиталь), панически боялась за жизнь сына. К тому же артобстрелы в последнее время заметно участились.
…Луч солнца упал на окоченевшие, фаянсово -бледные руки матери, и по потолку брызнули кроваво-красные блики: крупный рубин закругленной старинной огранки, огнем заиграл на пальце женщины.
– Вот подожди Савелий…
Старательно очищая старинный перстень зубным порошком с вонючим нашатырем, мать скорее уговаривая себя саму, чем сына.
– Будет у тебя день ангела, продам перстенек и накуплю к столу всяких вкусностей. Вот будет здорово!
«День ангела»!
Слушая мать, Савва, молча, заводился.
– Все у нее не как у людей! У всех Савкиных одноклассников дни рождения, а у него – день ангела. У них Новый год, а у нее Рождество. Там, на стене, над пианино, где у всех порядочных людей портреты товарища Сталина, или дедушки Ленина висят, она своих любимых немецких поэтов и композиторов по навешала: Гете, Шиллера, Гейне.…Тьфу, мерзость! А в его, Савкиной комнате, все стены осенними желтыми листочками разукрасила. А на каждом листочке, фраза черной тушью на немецком языке. «Mein name ist saweli.» «Ich elf Jahre alt. Ich Lebe in der Stadt Leningrad». «Meine Mutter Lehrer der deutschen Sprache»*.
Это чтобы он, Савка, лучше язык осваивал…
– Ты пойми, сынок. У преподавателя немецкого языка, сын должен в совершенстве знать язык великого Гете.
Савка поднялся, подошел к окну и, стараясь не задевать покойницу, отдернул шторы. В комнате тот час же стало светлее и как будто бы даже теплее. Хотя, быть может, просто пар от дыхания на свету стал менее заметен.
Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!
Крупные, от трафареченные красной краской слова на стене соседнего дома, мальчик прочитал по привычке, не вдумываясь в их смысл и отвернувшись от окна, вновь посмотрел на мать.
Красный камень перстня, вызывающе сверкал и Савелий, мгновенье, поколебавшись, быстрым и резким движеньем, сорвал кольцо с материного пальца. Потревоженная покойница завалилась набок, кособоко и неловко уместившись между буржуйкой и подоконником.
– Ладно, мама…
Савка, похоже, что-то хотел сказать, но глянув на упавшую мать, на полинявшие рейтузы, видневшиеся из-под задравшегося платья, поперхнулся в кашле и, сунув перстень в карман штанов, ушел к себе.
2.
Свежевыпавший снег, на солнце блистал толченым стеклом и слепил глаза. Савка потоптался возле дома, постепенно привыкая к солнечному свету после темного парадного, а потом, аккуратно завязав тесемки шапки – ушанки, решительно двинулся со двора.
Днем Ленинград выглядел более нарядным и дружелюбным чем ночью, когда над городом частенько полыхали пожары, а артобстрелы казались более страшными и неожиданными.
Савка, улыбаясь, шел по направлению Мальцевского рынка, шел, радостно прислушиваясь к крахмальному скрипу снега под ногами. Возле серой гранитной глыбы римско-католической церкви Лурдской Божией Матери, мальчишку оттеснили девушки службы заграждения, с легкостью тащившие над собой огромный, темно-серый аэростат.
Совсем еще молоденькие девчушки, на легком морозце разрумянились, похорошели, и редкие прохожие, похоже не замечая ни их грубых сапог, ни шинелей, останавливались, любуясь аэростатчицами и одновременно жалея их.
Сквозь высокие церковные ворота слышалось приглушенное пенье. Чуть слышно пахло горящими свечами и ладаном. С высокого, голубовато-серого неба с легким шуршаньем посыпал снег, крупный и теплый.
Савелий помахал девушкам вслед вязанной из ваты варежкой и побежал по Радищева, хотя вскоре перешел на тяжелый шаг – голодным особенно не побегаешь. Возле восемнадцатого номера Савка остановился и долго рассматривал большой плакат, судя по влажным пятнам проступавшим через бумагу, приклеенный совсем недавно.
…Огромный, красного цвета старик, красной же винтовкой со штыком прижал к земле подозрительного вида мужика в фуражке и пистолетом в руке. Все действо происходило на фоне поспевающей пшеницы, ниже которой алела надпись: «Помогай красной армии выявлять шпионов и диверсантов».
Савелий завертелся на месте, но поблизости, к сожалению, он не заметил ни одного шпиона или диверсанта. Старуха, согнутая в пояснице, укутанная в пестрое тряпье была, взвод красноармейцев в новеньких лохматых шинелях и шапках-ушанках тоже был, даже нахальная девчонка с ярко – рыжими волосами и бидончиком с керосином мимо прошмыгнула, а вот шпионов…Парнишка обиженно сплюнул и направился к дверям крытого Мальцевского рынка.
Что же, в конце-то концов, купить на материн перстень, Савка все еще не определился, но знал он, уверен был, что приобретет нечто такое, чего она уж точно не одобрила бы…
Рынок встретил мальчика ровным шумом голосов, вязким запахом махорочного дыма, теплым и влажным воздухом редко проветриваемого помещения. Савву удивило разнообразие предлагаемых товаров. Казалось, что блокада, это что-то далекое и не настоящее, и заканчивается она сразу же за стенами рынка.
Савка хорошо помнил довоенный рынок, когда на прилавках стояли ведра полные картошки. Буханки хлеба с поджаристой, блестящей корочкой, продавались целиком и в разрез. Куски сала, обсыпанного крупной солью, горками возвышались над белыми тряпицами. Желтовато-белый рассыпчатый творог, сметана, и круги домашней колбасы… На рынке и сейчас можно было увидеть относительное изобилие, далеко не довоенное, а какое-то ущербное, но даже то, что предлагали здесь сегодня: хлебная обрезь, отварной рубец, лошадиные мослы с ошметками лохматой кожи, сушеная вобла и пирамидки из ржавой селедки, казались голодному мальчишке чем-то ненастоящим, бутафорским, ну как те восковые яблоки и груши, что возвышались из большого, ярко раскрашенного блюда из папье-маше, годами стоящего на пианино. Кстати и само блюдо, и восковые фрукты, сгорели в печке в первые же дни зимы.
Ароматы съестного перебивал запах табака. Папиросы Беломорканал, Казбек и даже дорогие Герцеговина Флор, в пачках и россыпью. Рядом, пачки махорки и даже горка окурков, на замызганной газете.
Лица торговцев продуктами, лоснились доброжелательством, громкие, навязчивые зазывания покупателей, резко сменялись шуточками и беззлобными анекдотами, но глаза, глаза казалось жили отдельной жизнью от лиц, были внимательны и сосредоточенны. На рынках Ленинграда в те годы частенько работали и карманники и грабители. Да и милиция нет, нет, да и заглядывала с облавами.
Вслед за продовольственными, стояли ряды прилавков заполненных промышленными товарами, как новыми, так и старыми. Здесь продавцы коренным образом отличались от первых. Ввалившиеся щеки, оловянный взгляд голодного человека, принесшего на продажу иной раз последнее, что у него есть.
«Услышь мою песню, Виолетта», прокуренным, шуршащим голосом выдавливал из себя обшарпанный патефон. Рядом – стопка пластинок в мятых бумажных конвертах.
Пальто с облезшей лисицей вместо воротника и большая картина в золоченой резной раме, почти новенькая грифельная доска и подшивка журнала «Крокодил» за несколько лет. Почти новые валенки соседствовали с женскими с начесом панталонами, а желтобокую гитару с треснутым грифом и пышным шелковым бантом под самыми колками, пытались обменять на кило картошки.
Возле самой дальней стены, у заколоченного пожарного выхода, стояли торговцы живым товаром: голубями, кроликами, щенками и котятами.
– Голуби!
Савка даже запнулся от восторга.
– Ну, конечно же, голуби! Сколько раз я их выпрашивал у мамы, а она все нет и нет…Грязь, мол, от них, помет, перья и этот, как его.…Ну да, трихомоноз!
Савелий рассмеялся и подошел к большой клетке, где глухо переговаривались несколько голубей.
– Дяденька, а голуби у вас хорошие? Не болеют?
От стены оторвался высокий молодой парень в тонком, холодном пальто. На хрящеватом его носу, висела мутная капля.
– Да ты что, пацан!? Это же турманы! Смотри, какой клюв! А глаза? Да этих моих турманов в полете запросто можно с монахами попутать. Почтари, а не турманы. Для фронта готовил, хотел лично товарищу Жукову преподнести, да видно не судьба. Приболел я что-то.…Срочно деньги нужны…
Он махнул вялой, безвольной рукой и вновь привалился к стене.
– А что вы хотите, за вашего турмана?
Савва, привстав на носочки, пытался заглянуть в глаза голубятника.
Этого хватит?
Он вытащил из кармана штанов перстень и издалека показал его молодому человеку.
– Стекляшка, небось?- Парень вытер нос и придвинулся к мальчику.
– Зачем стекляшка? Самый настоящий рубин. Старинный перстень. Мамин!
Савва убрал кольцо в карман, и небрежно постучав пальцем по голубиной клетке солидно, со знанием дела бросил:
– Да за такой перстень, можно всех ваших голубей приобрести, вместе с голубятней!
Голубятник склонился над мальчиком, и громко шмыгнув носом, согласился.
– Да кто бы спорил, пацан. Иди, ищи.…Вот только во всем Ленинграде всего три голубятни остались. Всех голубей пожрали. Я свою к себе на балкон перенес, что бы птиц не украли. Вот тебе голубь для чего нужен? На бульон, наверняка? Эх, ты…Я ему целый час про летные качества своих голубей рассказываю, а он, небось, уже и воду вскипятил.
– И ничего я не кипятил.
Савка даже шапку скинул от негодования. Его светловолосая голова окуталась паром.
-У меня завтра день ангела. Вот я и захотел себе в подарок голубя…Что? Не имею права?
– День ангела?- Голубятник искренне удивился и как бы в задумчивости попытался втиснуть свою кисть в тесный кармашек Савкиных штанов.
Мальчишка отмахнулся и уже нетерпеливо поинтересовался.
– Так все ж таки, что вы хотите за голубя?
Голубятник выудил из кармана пальто маленький газетный кулек с подсолнечными семечками и протянул его Савелию.
– Вот этот кулек семечек пойдет тебе в придачу к любому голубю, которого ты лично выберешь.
– К одному?
– Нет, ко всей стае!- Голубятник закашлялся болезненным смехом и вернулся обиженно к своим птицам.
Савка пересыпал семечки в карман пальто и подошел к клетке. В полумраке рынка все голуби казались одинаковыми и мальчишка, зажмурившись, ткнул пальцем куда-то за прутья.
– Везунок!- Радостно, в голос завопил голубятник и вытащил из клетки испуганно забившегося сизаря.
– На, ловкач, владей!- Парень засунул птицу мальчишке за пазуху и протянул руку.
– Ну, где там наш перстенек? Доставай, чего уж там…
3.
Голубь, почувствовав свободу, сначала покружил по квартире, роняя мелкие мятые перышки и пачкая пол бело-зелеными кляксами помета, потом опустившись на мраморный подоконник кухни, начал торопливо склевывать рассыпанный Савкой подсолнечник. Несмотря на затрапезный вид, аппетит у птицы был отменный и через несколько минут, голубь проглотил не только все семечки, но и последний сухарь черного хлеба, раскрошенный мальчишкой.
– Да что же ты так торопишься? Голубь. Ведь ты же даже не жуешь! А ну ка жуй! Жуй, кому говорю!
Савелия охватывала необъяснимая озлобленность. Маленькая, потрепанная дрянь, в мгновенье, сожрала все съестное найденное мальчишкой в доме, обгадила подоконник, Савкино пальто и шапку, но судя по всему так и не наевшись все вышагивала и вышагивала по потертому мрамору, выискивая случайно незамеченную крошку.
– Что ж ты за ненасытная птица-то такая!? Чем я тебя кормить буду, когда я сам есть хочу? Молчишь дрянь!? Молчишь?
Савелий резко, в горсть, схватил головку зазевавшегося голубя и несколько раз с оттяжкой хлобыстнул птицей по коленке .
Голубиная голова осталась у мальчишки между пальцев, а тело по инерции отлетело в угол, испачкав скудной кровью засаленное топорище лежащего на полу топора.
Отбросив голубиную, носатую голову в сторону, Савка схватил топор и, скользя влажной от крови ладонью по топорищу, рубанул голубя поперек отливающей фиолетовым пером, груди. Потом еще раз и еще…
…Сырое, сладковатое мясо голубя, колючее во рту от порубленных хрящей и перьев, поначалу показалось необычайно вкусным, но каждый последующий кусок, мальчик проглатывал все с большим и большим трудом. Перья и раздробленный кости царапали пищевод, вызывая все более и более продолжительные приступы рвоты. Через полчаса, заплаканный, измученный Савка, смел, согнал веником, перья, плохо обглоданные косточки, и отвратно воняющую блевотину в угол, под раковину, поплевав на ладошки, протер все еще дрожащие губы и устало подошел к окну.
…Большая, почти идеально круглая, желтовато-белая луна, равнодушно вглядывалась в темные окна старинного ленинградского дома. Ночное светило, выхватывало блеклым, слегка дрожащим светом, то облокотившегося на широкий мраморный подоконник, усталого и заплаканного белобрысого мальчишку лет одиннадцати, одинокого и голодного, то его мать, застывшую в соседней комнате, в неестественной, неудобной позе, между холодной буржуйкой и подоконником.
*«Меня зовут Савелий». «Мне одиннадцать лет». «Я живу в городе Ленинграде». «Моя мама учитель немецкого языка».
Автор публикации
