Я хотела бы поведать вам об удивительной красоте Кавказа: о сиянии луны над горами, о звезде, что ярче всех прочих, о подернутых дымкой лесах. И вы полно проживёте красоту этих мест. Но правда в том, что я не видела, не замечала ее. Для меня она существовала где-то в другом месте и в другом времени. Всё заслонила проклятая война.
Готовилась ли я к поездке в Чечню, думала ли о ней? Нет. Неожиданное известие камнем свалилось на мое бедное сердце.
Пришли из военкомата.
– Ваш сын, предатель, самовольно оставил военную часть и сдался в плен. Верните его на добровольных началах.
Ох, тяжела материнская доля: никогда не знаешь, когда по голове стукнет.
В Назрань я прибыла ранним утром.
В части, где служил мой сын, сказали, что ничего не знают, что я напрасно приехала: поисками пленных занимаются специальные поисковые бригады в Ханкале.
И вот я нетерпеливо поднимаюсь по ступенькам здания, где располагается Комиссия по розыску и обмену военнопленных.
За столом – румяное лицо с густыми пшеничными усами. Лениво он погружает пальцы в ароматный плов, сжимает рис в плотный комочек и отправляет в рот. Жир медленно стекает по подбородку…
– Значит, если добуду информацию о местонахождении сына, вы его обменяете? А много надо денег на выкуп? 50 тысяч долларов? Почему так много? Куда смотрят министры, генералы? Почему бездействует президент?
– С тебя – информация и деньги, с нас – обмен. Я все сказал. До свидания, мамаша.
В городе становилось жарко. Полуденное солнце стало в зените. Разгорячённые палящим огнем деревья в изнеможении роняли иссохшие листья на мертвую от пожарищ землю. На стене разрушенного здания кровью написано: «Добро пожаловать в Ад!» Как в беспамятстве медленно брела я по осколкам разрушенного города.
Ты ступал здесь, Алёша, а за тобой летело пламя смерти и стоны людские. Как же мы это допустили?
Неожиданно из-за угла, как чёрт из табакерки, выскочила рослая, с лицом ястреба, баба, бесцеремонно и дерзко ткнула в грудь микрофоном.
-Добрый день. Центральное телевидение, «Первый» канал. Вы не ответите на несколько вопросов?
Зажужжал мотор камеры: «Мы ведем репортаж из свободной Ханкалы. Сотни геройски погибших солдат. Но, несмотря на потери, наши мотострелковые батальоны продолжают выполнять боевые задачи, тем самым обеспечивая успешное продвижение штурмовых отрядов в Грозный. Жители Ханкалы благодарны соотечественникам за … Стоп, камера!”
– Женщина, вы в своем уме? Зрителю не рыдания нужны и сопли, вникать же в ситуацию надо! Соберитесь!
-Да пошла ты! Засунь свой микрофон в одно место!
Она просверлила меня взглядом, полным нескрываемого раздражения и гнева.
– Я думала, вы патриотка…
-Хочешь чистую как стеклышко правду? Патриот свой народ любит, а не расстреливает из минометов! Гляди! Вот они, цвет нации, достояние наше, с разорванной грудью! Смотри! Не отворачивайся! У этих детей интервью возьми! И поясни соотечественникам, почему мы им «гуманитарку» вместо матери и отца вручаем!
А над городом без устали и передышки ревела канонада орудий. Кружило над землей со зловещим карканьем равнодушное ко всему воронье…
Под вязом ,на желтом бревне, неподвижно сидела сухая, как перец, чеченка. Она шевелила беззубым ртом, будто молилась, то и дело сдвигала на глаза пестрый платок, потому что солнце било ей прямо в глаза.
-Что таращишься, садись, потолкуем.
Обессиленная, я опустилась рядом.
-Журналюги поганые, роют как мухи в говне. Что ты перед ними горло драла? Они только мыльные пузыри из жопы пускать умеют! Я расскажу тебе правду…
Старуха затянула жалобным скрипучим голосом:
«Знаешь, обычай у нас такой: если воины обнажили кинжалы, женщины, распустив волосы, кидали меж ними платки. Когда в Назрань вошли первые танки, выбежали мы на улицы с платками и распустили волосы. Но не знали русские про наши обычаи. Как подстреленные птицы упали платки под тяжелые гусеницы. И вернулись мы в дома и спрятались по подвалам. Тогда навстречу пулям и танкам вышли мужчины и убивали людей с Севера, жестоко, не щадя. Если падал мужчина, на смену выходил мальчик с ножом, горячей кровью и ненавистью в душе. И ответила братской Чечне русская армия огнем с неба. И обратились дома в руины, погребая под собою живых. Утонула в крови земля-матушка, застонала. Но Кавказ хранит нас. Наши мужи не мыши, они не зарылись в норы, а ушли в горы, туда, где у каждого рода есть свои камни».
В воздухе разлилась глухая гнетущая тишина. Старуха водила палкой круги по серой, как заплаканные глаза, луже.
-Каким ветром тебя занесло в Ханкалу?
– За сыном приехала, только не знаю, где искать. Горько, бабушка. Обида грызет. Мой Алёша не нужен своей стране! Разве это справедливо?
– Только дураки да сумасшедшие ищут справедливости на свете, а добивается тот, у кого денег хватает. Не трать на обиды силы, подавишься.
– Слушай, голубушка, что я тебе скажу: поезжай в сторону Синих гор! Если где и искать сына, то только там: в окрестностях Шали.
Старуха колыхнулась, кряхтя, достала из-за пазухи что-то, завернутое в бумагу.
-Вот, возьми. Это деньги. Тебе нужнее.
-Да как же я верну их?
-Упрямая ты, что коза не доенная! Это у вас, русских, «в долг возьмешь, без сапог уйдешь», а на Кавказе: дают – бери, иначе обидишь.
И помни: что тебе Господь определил, того и держись, вперед не суйся! Как ни широка дорога, а всем на ней не поместиться.
Мучительно долгой была моя дорога в Шали. Я обходила села, показывала фотографию Алёши. Кто в лицо плевал, проклинал, кто бил, иные щедро давали хлеба и молока в дорогу. Ночевала на улице, в подвалах, в квартирах чеченских посредников, в армейских казармах.
Прошло два месяца безуспешных поисков, и я снова вернулась в Шали. Печаль умирания царила на пустынной площади, в тени садов затаилась глубокая скорбь и тревога.
Сломанные ребра все еще ныли. Чтобы унять боль, я села на срубленную черешню около невысокого дома.
Эх, судьба ! Люди, что лист на ветру: не знает лист, куда его вынесет, не ведает и для чего. И убежать от судьбы некуда, за облака, что ли зацепишься.
«Что сидишь, оглохла?- раздался за спиной окрик,- подай вот там из кучи большую книгу».
Я очнулась от задумчивости. Передо мной стояла худощавая женщина: словно из воска вылитое лицо, с сухими, застывшими морщинами.
Торопливо схватила из кучи самую большую книгу. На полуобгоревшей обложке золотом сверкнула надпись: «Словарь Даля».
-Так это же Даль!
– Да мне хоть Даль, хоть педаль, главное – толстая: гореть дольше будет. Что стала, как истукан, заходи в дом! Ты думаешь, косынку как чеченка подвязала, так я не пойму, что ты русская? Заходи, от греха подальше, а то изрисуют тебя наши джигиты по самое не могу.
Плотные листы занялись сразу и жарко.
-Здесь, милая, нельзя скакать как горный козёл: где придётся и как хочется. Сгинешь и поминай, как звали. Ты зачем к нам?
– За сыном приехала. В плену он. Сказали, здесь искать надо.
– Верно. Частенько возвращают. По частям, в мешке. И чаще без головы, чтобы не опознать было. А куда деваться матерям, берут в отчаянии…
А ты за живым или за мёртвым приехала? Живых генералам вашим в Ханкалу переправляют. На живых такса другая. Кому война, а кому мать родна. Что посерела? Знала, куда ехала.
В горах что-то ухнуло, дом задрожал.
-Не обращай внимания. Это по горам стреляют. С горами воюют. Думают, горы можно убить. Старые люди говорят, что раньше горы умели летать. Я верю. Если горы некому любить, они улетают. Посмотри, что мы сделали с горами! Кем мы стали? Зверьми, не знающими жалости! На погибель идем! Пропадем все, и больше ничего.
Её красивые с голубоватыми белками глаза помутнели. Она сорвала косынку, белые, как молоко волосы, космами пали на грудь. Слёзы горохом посыпались на прижатые к груди кулаки. Передо мной стояла молодая седая женщина, полная отчаяния и невысказанного горя.
Некоторое время молчали. За окном ударил дождь. Мокрые плети без устали хлестали по стёклам. Горько вздохнула я в мучительной тоске по дому. Где-то затерялась в полях деревня моя: цветущий сад с могучими грушами, головастые подсолнухи в мёжах. Разве плохо мне жилось тогда? Хорошо жилось: вольно и радостно. И каждая былинка обнимала меня, каждый лучик солнца пронизывал жаром. От души кормила родящая натруженная земля. Ох, эта треклятая война! Что ни говори, что ни придумывай, а не убежать мне от нее. Видно у судьбы на меня свой расчет…
-Так и не представились друг другу. Тамара я. Поживи пока у меня. Будут спрашивать, говори, родственница, из Назрани. И фотографии сына всем подряд не суй в нос. Тут у всех такое же горе. Понимать надо. Или ты думаешь, что сердце чеченской матери по- иному бьется? Да и не скажут тебе правду. Денег попросят и обманут наверняка. А то и побьют.
– Да бита уже.
– Давно ищешь?
– Два месяца. И в Гременчуках была, и в Автурах, и в Курчалой, в Майртун.
– А в Шали зачем вернулась?
– Не знаю, куда дальше ехать.
– А в Агишты была?
– Через блокпост не пропустили.
– Живет у меня там брат, Муртаз, попробую помочь.
В доме от натопленной печи стало жарко. Тонкими руками Тамара ловко достала из печки кастрюлю с дымящейся картошкой и бараниной. Сели за стол. Ели медленно, молча…
Тишину нарушил странный гул за окном. У мусульман пришло время намаза. Плыли высокой волной мощные голоса и вздымались победно до самого солнца, задрожали деревья, высоко-высоко над головами молящихся людей закружила стая испуганных птиц.
Прошло две недели, а известий из Агишты не поступало. Русские всё так же стреляли по горам, всё так же глухо и протяжно стонали они, роняя слезы по умирающим лесам. Небольшая передышка и чувство безопасности в Тамарином доме укрепили мои силы и расшатанные нервы. Наступал август. С каждым рассветом солнце вставало всё ленивей. Темнее и холоднее становились ночи, ниже стлался туман по обнажённым садам предгорных равнин.
В один из вечеров, загребая ногой тучи дорожной пыли, в дом ввалился незнакомец с потухшими глазами и серым изнуренным лицом.
– Я от Муртаза. Собирайся. Ночью выезжаем.
На прощанье Тамара сунула узелок с одеждой.
– Не побрезгуй, твоя уже с плеча сползает, да и осень не за горами. Береги себя, Люба!
Обнялись мы и тогда уж расстались.
На рассвете, когда минула 83 ночь поисков, я прибыла в Агишты…
Безлюдна дорога, покрытая грязью, корчатся обугленные деревья в садах, гудит угрюмо сосновый бор.
Я уже подошла к дому Муртаза, когда заметила это движение наверху. На войне быстро учишься вниманию и осторожности. Ропот, подобный тяжкому вздоху, шел от леса. И вот из-за макушек сосен с глухим грозным рычанием выползла «вертушка». Это был наш русский вертолет! Я радостно замахала руками…
Очередь прошила воздух. Я рухнула как мешок. Железная рука стиснула сердце: «За что? » Это было последнее, что я помню.
Ранение оказалось несерьезное. Пуля прошла через плечо, навылет.
До сих пор я боролась за жизнь, как могла и умела, но этот удар от «своих» окончательно лишил сил. Всё стало вдруг безразлично, и с бесчувственной покорностью склонилась я перед своею судьбой. Не думала больше о себе и только ждала, пока всё как-нибудь само закончится. В горячечном бреду проходили картины недавнего прошлого: истерзанные тела без кожи, отрубленные головы на заборах, ухмыляющиеся лица с белыми пустыми глазницами.
Время шло. Крепкий горный воздух и хороший уход Азман взяли своё. Через две недели я уже могла вставать. Хозяйка была приветлива и участлива.
– Как же ты не испугалась тогда выйти на улицу, Азман?
-Больно видеть, как погибает животное, а как смотреть, когда умирает человек? Не могла я тебя бросить.
И вот, наконец, приехал Муртаз. Все сели за стол.
– Назови мне имя свое и дом, женщина.
– Зовут Любой, а родом я из Ярославской области, деревня Возрождение. За сыном приехала. В плену он. Денег на выкуп нет. Одна его растила. Тамара сказала, что ты помочь можешь.
В его глазах вдруг закипела такая злоба и ненависть, такая буря протеста и ярости, что я в смятении отвела взгляд.
-Одна растила? А зачем убивать отправила? Веруешь? Что же Христос сына твоего не научил любить детей наших? Почему вы не вышли на улицы, когда бомбы обрушились на города Чечни? Разве мы – другие? Вы с кем ведёте войну? С матерями, стариками, детьми? Ты же была в Назрани и видела, что город полон изувеченных людей! Они все боевики? А может ваши генералы ничего об этом не слышали? Так знай же: да, вы убили нас на этой войне, а мёртвые не боятся! Мы обогреем жилища вашими лживыми газетами и журналами, а наши каменные сердца будут безжалостны и терпеливы! Нас воспитали и вскормили горы, а горы покорить нельзя!
«Муртаз, – цыкнула Азман,- от твоего крика рыба на реке передохнет. Ты не на митинге! Мы вместе с русскими этой проклятой войной так всю землю перепахали, что скоро и одной полосы, чтоб спокойно человеку ходить, не останется! Все хороши! Она и так в аду! Помоги или замолчи!»
Смягчившись, Муртаз взял фотографию Алеши и спрятал в карман. Вечером он уехал.
– Азман, как думаешь, поможет?
– Поможет, обязательно. В Чечне, Люба, у слова всегда хозяин есть. Если Муртаз взялся за твое дело, доведёт до конца. В Синие горы он поехал, к Шамилю.
Света не было. Пищу готовили во дворе, на костре. По вечерам ютились в единственной уцелевшей комнате, пили чай с чабрецом. Тихо роняет слёзы Азман…
– Троих детей за войну похоронила. Старшие, Белижа и Зелиха, погибли при первой бомбёжке. Рано утром, солнце ещё не взошло, из «градов» село обстреляли. Вот смотри, четыре дыры в стене насквозь пробиты. Многих в тот день хоронили. А неразорвавшихся снарядов столько осталось, что на них внимания никто не обращает. Младшенький мой, Кирим, подорвался месяц назад. Мало, что от него нашли: сапожок и ножку. Под старой хурмой, в саду, схоронила детей своих. Одна радость – из окна могилки видны, ходить далеко не надо. Больно душе. Оттого больно, что никому мы здесь не нужны, и помощи ждать не от кого. На что мне независимость от России, коли дети мои в могиле лежат? Муртаз душу рвёт, мочи нет. За что воюет? За землю свою? А сколько ему надо земли-то этой? Будь проклята эта война! Помяни мое слово, Люба, не будет в ней победителей, если брат на брата пошел. Сна нет, слез нет. Руки ходуном ходят, хлеб толком нарезать не могу. Из продуктов мука да картошка прошлогодняя осталась. Собаки и те голос потеряли, не лают, не воют. Где дороги к домам? Где мосты? Где магазины, школы, больницы? Все взорвано. Как это пережить? Где сил взять?
– А где гробы доставали для похорон?
– Кто из шкафа, кто из кровати делал, а мусульмане без гробов хоронят.
– А почему окна не затянете, хоть вот простынями или одеялами, прохладно уже.
-На случай пожара: успеем хоть что-то из вещей выкинуть.
Время шло. Наступила осень. Дни становились дождливее, холоднее и ветренее. И вот вернулся Муртаз.
-Завтра выезжаешь. Крепись мать. Твой сын мёртв. За телом поедешь в Ведено.
Ударило в лицо ледяной струёй дыхание смерти. Громким криком закричала я и рухнула на пол. Хотела в отчаянии руки на себя наложить, но уберёг господь. Помог тогда разговор со старым чеченцем Гази, который сопровождал меня в Ведено.
-Ты, Люба, должна жить и всем рассказать, про сыновей наших. Как на смерть лютую, бессмысленную их определили. Как в огонь и в воду шли они, одурманенные шакалами. И чтобы правда о войне этой сохранилась на долгие годы, чтобы внуки и правнуки наши услышали, как печаль катилось рекой по земле-матушке. Может красота души людской и не откроется тебе более, может счастье и покинуло дом твой, но и в засохшем листочке можно жизнь разглядеть. Ты должна жить, чтобы другие дети запускали бумажного змея и слышали пение птиц, чтобы родился новый чудный мир, лучше прежнего.
И показалось мне тогда, что раздвинула дорогу широкая спина его, легче дышать стало, а серое небо прояснилось.
Синие горы ждали меня. Ушел мой Алёшенька по их шрамам в далекий мир, где не взойдет и не обогреет его солнышко, не утонет он в отголосках осенней дали, не услышит соловья в безветренной тишине сумерек.
Зачернели силуэты зданий. Прибыли в село Ведено. Неожиданно из темноты надвинулось небритое лицо с голым черепом. Рядом застучали тяжёлые шаги. Машину обступили вооруженные боевики и стали досматривать. Бессмысленным взглядом загнанного животного смотрела я на окружавших меня людей.
– Гази шлюху привёз!
-Мать это: за телом приехала. Она от Муртаза.
-Вези ее к Заиду, пусть разбирается.
На душе у меня стало тяжело от нехорошего предчувствия, и такое отчаяние охватило, что захотелось рвать на себе волосы. Начал накрапывать мелкий дождь, ночь забилась о стены домов и деревьев. Неслышно было ни голосов, ни лая собак, только ветер завывал в деревянных стрехах крыш, да дождь барабанил по окнам.
«Господи, Иисусе! Знать и мой черёд пришел»- тихо проскулила я. «Не волнуйся, Людмила, твой Господь из всякого угла молитву услышит»,- подбодрил старый Гази.
Мы вошли в здание, похожее на ангар. Бесконечно долго шли по узким коридорам. Наконец, зажелтила полоска света. В полутемном помещении, за столом, сидели какие-то люди и громко спорили. В густом табачном дыму невозможно было разглядеть лиц. У двери, на грязном полу, скорчился русский солдат, совсем ребёнок. Изборождённое глубокими порезами лицо – серо, как земля после осенней вспашки. Синие, потрескавшиеся губы. По облитому смертным потом лицу пробежала последняя судорога. Ноги мои подкосились. Ожидая расправы, я смотрела на тело умершего вытаращенными от ужаса глазами. Дыхание смерти обручем сковало грудь, заломило челюсти, мышцы отвердели словно железо.
От стола качнулась тень, подползла ко мне, изогнулась и по-змеиному прошипела: « Боишься? Правильно делаешь. Умоешься кровавыми слезами, сука!»
Не знаю, откуда во мне такая дикая ненависть вдруг закипела, только вцепилась пальцами я в грубую ткань куртки его и прохрипела: « Сукой мать твоя была, а не я! Забыл, что всех одинаково земля покроет! Не отдам сына! Даже мёртвым не отдам!»
-Ну, раз смелая такая, иди за сараи. Там останки щенка своего найдешь. Гази, проводи даму!
-Да как же в темноте могилу копать?
-А тебя никто не неволит, можешь уезжать обратно. Не выкопаешь до рассвета, убью.
Гази шепчет: «Крепись, Любушка, крепись, милая. Чуть-чуть потерпеть осталось. Я помогу! Сам рыть буду! ».
И была в его словах такая любовь и участие, что и силы мне придала, и твердость.
Мы шли по следам моего мальчика: мимо перекошенных заборов, можжевеловых кустов, камней, сплошь покрытых ржавой колючкой.
Вот оно, это место… Молчание, полное невыплаканных слез и тоски, повисло в воздухе.
Гази скинул шапку, утёр ею лицо и врезался в черную грудь земли. Он атаковал её как ненавистного врага, с диким упорством и отчаянием. Откидывая с остервенением мокрые комья, выл и сыпал проклятиями. Чтобы не видеть и не слышать этого, я закрыла глаза и зажала уши. Время остановилось. Смерть вошла в меня. Очнулась оттого, что кто-то сильно бьёт по щекам: “Люба, вставай! Опознать надо! Он ли, посмотри!”
На четвереньках подползла я к могиле, взглянула, а там рука Алёшина с наколкой морского конька белеет. Потом уж серьгу в ухе увидела, подарок невесты…
-Он это, мой сын! Вытаскивай, Гази, вытаскивай!
И снова сознание провалилось в глухую темноту.
Ростов-на-Дону…
В воздухе порхает первый мокрый снег. Уж не шумят леса, в бессилии поникли ветви. Я в самолете, и со мной груз «200».Спустя 6 месяцев я возвращаюсь с войны. Возвращаюсь без почётных орденов и высокого звания. В поступках моих не было величия силы, дерзости духа. Судьбою предрешено было прожить лишь ужас, боль и отчаяние потерь. Сердце, как уголь, сгорело, потому, что вдоволь испило горя, и своего, и чужого.
Может быть, вы думаете, я герой? Увы. Не защитила я никого на этой войне. Всего лишь искала своего сына и на каждом сантиметре пути проклинала всех, затеявших эту бессмысленную, позорную бойню, бросивших на растерзание Дудаевским шакалам моего мальчика, моего единственного ребёнка!
Вы можете не согласиться со мной. Но я-то знаю правду. Я там была…
Автор публикации
