Евангелие от атеиста
Вместо эпиграфа
1».Я Господь, Бог твой.… Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.
2.Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли.
3.Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.
4.Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмой — суббота Господу Богу твоему.
5.Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле.
6.Не убивай.
7.Не прелюбодействуй.
8.Не кради.
9.Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.
10.Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».
***
Владимир Александрович Варакин, сидел на резном табурете, возле окна недавно отремонтированной кухни, с омерзеньем наблюдая, как им же присобаченная веревочная петля раскачивается под потолком. Чем дольше Владимир смотрел на ее шелковые ворсинки, мельчайшие чешуйки розового французского мыла, которым была обильно натерта бельевая эта веревка, тем меньше ему хотелось ее опробовать.
А, представив на мгновенье, как он, большой и толстый мужик, с посеревшим лицом, фиолетовым и толстым, вывалившимся изо рта языком и мокрыми от мочи брюками, раскачивается на одном с люстрой крючке на манер огромного бесформенного маятника, Варакин ощутил такой прилив отвращения к самому себе, что тут же вскочил на табурет и тлеющим окурком пережег веревку.
– Нет.- Решил он.
– Что угодно, но только не веревка. Уж лучше бритва…
Варакин налил себе водки.
Много, стакан.
Выпил, не закусывая и прошел в ванную комнату. Снова закурив и самым бессовестным образом роняя на розоватый мраморный пол рыхлый табачный пепел, до отказа выкрутил барашки выполненного «под старину» смесителя, бронзового, безобразно-горбатого и ужасно дорогого. Вода, с шумом вырываясь на волю, быстро наполняла глубокую ванну. Мысленно усмехаясь, Владимир достал пачку самых гнусных отечественных бритвенных лезвий (все мы чуть-чуть мазохисты), распечатал ее и положил на край наполненной уже чугунины.
Отключив воду и бездумно сбрасывая с себя на ходу одежду, он прошел в комнату, к висевшей на стене (за моды ради, конечно), почти черной, изогнутой от древности иконе.
– Смотри Господи, Варакин чуть не плакал, по крайней мере, его полные, всегда чуть влажные губы заметно тряслись.
Вот я пред тобой стою, совсем голый, пьяный, готовый совершить самое страшное: самоубийство.
Я не знаю Господи, есть ли ты или нет тебя вовсе, но ты слышишь, Боже, я давно, ох как давно уже нарушил все твои заповеди.
Все, десять…
– Господи, я, скорее всего, совершенно не верю в тебя, в твое всемогущество, но… Боже, как же мне страшно.…
И ни лезвия этого я боюсь, ни боли, нет, ты не подумай. Чего-то другого страшусь. Даже и не знаю, как бы тебе все объяснить?А вдруг ты и в самом деле есть, где-то там, по другу сторону…, лезвия.…А тут я, перед тобой, голый, с распоротыми венами, что-то о себе возомнивший …Гнусно.
-Господи, если ты есть, дай, пожалуйста, мне хоть какой-то, пусть маленький, но знак, что ты видишь…Пусть ты меня и не любишь (да и за что, по большому то счету), но хотя бы видишь…И что ты, Боже, против, ну, против этого моего дурацкого решения….Что же ты молчишь, господи!? Ну-ну, молчи…
Владимир стремительно развернулся и пошел в ванную, пьянея не столько от выпитой водки, сколь от собственной решимости. Он шел не оборачиваясь больше на икону, где на скорбных глазах Спаса нерукотворного, тот час выступили крупные, идеально-прозрачные капли мирры, прошел мимо стола, с мерцающим экраном компьютера, на котором он вот уже несколько дней подряд, из непокорных и корявых слов складывал свое прощальное послание. Свое «Евангелие от атеиста».
Вода в ванне несколько поостыла, но это уже было несущественно. Робкие завитушки крови, поначалу чуть-чуть, но с каждым мгновеньем все интенсивнее и интенсивнее окрашивали воду в рыжевато-ржавый цвет. Боли почти не было и Варакин, все решительнее и решительнее пилил свои запястья тупыми этими лезвиями, роняя их в воду одно за другим.
– Ну, вот и все, Господи,- Удовлетворенно подумал он, упираясь мокрыми, скользкими пятками в кафельную стенку и поудобнее устраиваясь в зябкой своей ванне, равнодушно наблюдая за тоненькой струйкой воды бегущей из неплотно перекрытого крана.
– Я иду к тебе Господи. Уже иду. Ты жди.…Теперь уже скоро.
Заповедь 5.
…»Отца своего Володя, наверное, никогда особо и не любил. А может быть и любил, но уж очень давно, в детстве.
Отец его, высокий, худощавый, совершенно лысый мужик, с крупным, пористым носом и слезящимися глазами, сильно увеличенными выпуклыми стеклами очков в дешевой, пластмассовой оправе, по слухам, перед самой войной приехал откуда-то из-под Киева, женился на библиотекарше заводской библиотеки, будущей Володиной матери и сменив свою незвучную фамилию Котляр на фамилию жены.
Так в КБ завода появился старший разметчик Варакин Александр Семенович. Что уж и как, он там, на этом огромном, полувоенном заводе размечал, малолетний пацан знать не мог, но, по мнению окружающих и соседей по подъезду, Александр Семенович был во всем мужчина положительный и Вальке, Володиной матери, с ее – то внешностью просто-напросто повезло.
.А как иначе: на заводе без году неделя, а уже стабильный оклад, продовольственная карточка, а самое главное – квартира отдельная, хоть и маленькая, а все ж не коммуналка.
Обычно Вовкин отец старался проскользнуть через двор не замеченным. Сутулясь и, натянув как можно ниже на глаза свою темно-коричневую шляпу с засаленными, волнистыми полями, шел он к подъезду почти бесшумно, сторожко приподнимая разбитые пыльные ботинки, но всевидящие старухи, днями напролет торчащие на скамейках в тени чахлой акации такого шанса ему не предоставляли…
– Здравствуйте Александр Семенович.
Шамкали они, цепкими взглядами ощупывали долговязую фигуру Варакина, его полупустую авоську, с парой ржавых, худосочных селедок завернутых в газету и порцией хлеба, отоваренного в продмаге по рабочей карточке.
– Как там, на фронте? Что пишут?
Многозначительно выспрашивала его одна из старух, по Вовкиному мнению самая въедливая и сволочная.
Сын ее служил в столице в органах, в НКВД, а муж оказался в рядах Власовцев, так что судьба ее сына надо полагать в скором времени должна перемениться.
Может быть от этого, а может просто в силу мерзкого своего характера, она люто невзлюбила тихого, безответного разметчика…
– А вы то, уважаемый, на фронт как, не собираетесь? Аль броню отхватили?- при этом ее презрительно сжатые губки, самым пошлым образом заросшие редким, но черным волосом, удивительным образом напоминали задницу старой обезьяны, которую Вовка видел этим летом в живом уголке при городском доме пионеров и школьников.
Александр Семенович останавливался и отчаянно жестикулируя, начинал пересказывать старухам положение на фронтах. Голос его в этот момент становился необычайно похожим на голос Юрия Левитана, диктора номер один и зачарованные старухи сами того, не замечая, поднимали свои расплющенные зады со скамейки, при каждом упоминании имени Сталина.
И только минут через пятнадцать, когда Вовкин отец вместе с женой и сыном уже пили морковный чай с мелко-порезанной селедкой, старухи начинали приходить в себя: визгливые их голоса пробивались даже сквозь плотно закрытые окна.
В гости к Варакиным никто не заходил, да и они особо по гостям не хаживали. И, не то, чтобы друзей у Вовкиных родителей не было, нет, друзья-то как раз и были, но как он понял уже много позже, побаивались отчего-то лишний раз самые обыкновенные граждане страны победившего социализма, собираться в какие-то компании и группы, пусть даже и по самым пустяковым поводам.
Время было такое… Страшное время.
Сучье!
Однажды, отец пришел с завода много раньше, чем обычно. Пришел мрачным, до темноты в лице и пьяным.…Очень пьяным. Подозвав Володьку к себе, он посадил его на свои жесткие колени и длинные, как оказалось очень нежные отцовские пальцы начали гладить сына по голове, путаясь в непокорных его кудрях.…Из-под очков у отца текли слезы, горячие и частые…Они обжигали Вовкины щеки и вызывали в его душе ощущение какого-то, пусть необъяснимого превосходства над собственным отцом…
– Запомни Вовка.
Прошептал отец, несколько успокоившись.
– Я очень тебя люблю. Тебя и мать. Ты самое главное знай, запомни как отче наш, что бы там про меня не говорили, я не враг Советской власти и никогда им не был. Ты скоро подрастешь, и надеюсь, все поймешь правильно. Ты, самое главное мать береги, она у тебя хорошая и очень добрая. Боюсь, только ты этого еще понять не можешь, а может быть и не хочешь.
Отец поднялся, шатаясь, прошелся по комнате, потом достал из серванта небольшой графинчик с водкой, с трудом выцарапал притертую стеклянную же пробку и в два глотка осушил его.
Невесело рассмеялся, вытер влажные губы ладонью и поделился с сыном.
– Первый раз в своей жизни я так напился. Вот только зачем? Прийти, так они все равно за мной придут, ни сегодня, так завтра.…Это уж точно. В этом, у них промашки не бывает.
Отец с трудом забрался на подоконник и с грустью посмотрел на все это время молчавшего сына.
– Ты знаешь Вовка, я чувствую иногда, что ты меня стесняешься: как же, лысый, сутулый. Очкарик к тому же. Да не оправдывайся, я, наверное, и сам иной раз себя стесняюсь. Но сегодня (он с хрустом сжал кулак и погрозил кому-то в окно), сегодня я им все высказал. Война идет, а у них в ОТК, старуха безграмотная, штангенциркуль в руках не держала. Потоком брак пропускает.
Да дело – то и не в ней. Что она? Заменил, и нет ее. А вот то, что это кому-то выгодно, вот что самое страшное. Еще бы, сто восемьдесят процентов выработки, ежемесячно, в подарок так сказать Вождю Народов.
Подарок.…А то, что каждый третий снаряд либо в воздухе разорвется, либо прямо в стволе. Подарочек…
Он несколько поостыл сидя на подоконнике и несмело улыбнувшись, попросил Вовку.
– Сынок, ты мою болтовню особо-то никому не рассказывай. Не стоит. Ну, их, а то они еще и тебя, несмотря на малолетство прихватят.
С ними станется. И еще. Пройдут годы, ты их Вовка и не заметишь, как они пролетят, но все переменится, я уверен. Хуже будет, или лучше – не знаю, но только ты запомни, что в Канаде, живет мой старший брат, Михаил. Я о нем ни в одной анкете не указывал. Котляр естественно. Будет оказия – беги, не раздумывая. Он приютит, должен.… Но это потом. Позже…
…За отцом пришли на следующее утро. Мать, обняв Володьку, забилась в угол и молча смотрела, как молодые, розовощекие, полупьяные мужики, почти ребята, зачем-то вспарывали подушки, ватные матрасы и с хохотом опрокидывали точеные этажерки с книгами и посудой.
Отца же Вовкиного, не дав тому даже как следует одеться, выволокли из квартиры и, судя по крикам, долго еще зачем-то били в подъезде.
– Прощай Валюша.
Сквозь чмокающие звуки ударов послышалось Вовке.
– Сына береги, сына…
Вовка тогда вырвался из истеричных объятий матери и, выбежав на балкон, заваленный каким-то ненужным хламом, еще долго смотрел вслед уехавшей машине, округлой и клепанной, с маленьким окошком сбоку.
Смотрел вслед машине, на которой увезли его отца, которого он так не полюбил…
Заповедь 2.
Шестого марта, пятьдесят третьего года, когда на заиндевелую кирпичную стену заводского ДК, трое рабочих, испуганно матерясь, торопливо крепили многометровый, за ночь написанный портрет вождя всех народов в траурном крепе по периметру, Володя понял, что его время похоже на подходе.
На первом же школьном, комсомольском собрании, доселе молчаливый и затюканный, как сын врага народа, Варакин Владимир, выступил с яркой, политически выдержанной речью. В ней он как бы промежду прочим обвинив кое-кого из преподавателей в мягкотелости и оппортунизме, призвал осиротевшую партию в лице педагогов и всю комсомольскую организацию школы, еще более сплотить свои ряды, дабы ни одна антисоветская сволочь, не смогла проскользнуть в их дружный и безусловно, верный заветам партии и великого Сталина коллектив.
Присутствующий на собрании работник ГОРОНО, Варакина запомнил, как способного на многое молодого человека и, чиркнув что-то в пухлом своем блокноте, рекомендовал Владимира на должность председателя комсомольской организации школы.
Пораженные произошедшей в характере Варакина метаморфозой, преподаватели, молча, переглянулись, но спорить с ответственным работником не стали, а дружно подняли руки.
С этого самого собрания, карьера Владимира стремительно пошла в гору.
– Мать,
В последнее время Володя иначе уже не называл свою маму.
– Сходи завтра в магазин и купи портфель посолиднее.
С замочками. Кожаный.
– Кожаный!?
Ахнула пораженная мать.
– Да ты что, Володенька? Ваш директор и то с кожзаменителем ходит, а уж тебе-то.… Да и денег у нас сейчас таких нет. До аванса еще больше недели, жить-то как будем?
– Ты что, плохо слышишь, что ли, мать?
Владимир достал папиросу и разве что, не оттолкнув Валентину, прошел на балкон.
– Продай что-нибудь, займи, но портфель что бы завтра был. Они у меня еще на задних лапках попрыгают, суки. Я им все припомню!
Владимир что-то еще хотел сказать, гневное и обидное, но, поперхнувшись, горячим, горьким табачным дымом, закашлялся, надрывно, до слезы на глазах.
– Я, пожалуй, Лаврентию Павловичу, Генеральному комиссару государственной безопасности напишу.
Прокашлявшись в морозный, вечерний полумрак, веско проговорил Варакин и швырнул недокуренную папиросу в темно-лиловый снег палисадника.
Валентина вздрогнула и прижавшись спиной к стене широко раскрытыми глазами смотрела на сына, высокого красивого молодого человека, столь непохожего ни на нее, ни на своего отца.
-Что с тобой стало Вовка? Ведь я же помню, ты был добрый, ты был очень добрый мальчик. Неужели ты позабыл, как вы с отцом ходили в рощу, вешали кормушки для птиц? Ты же тогда плакал, Володя, когда видел, что крошек на всех синиц да воробьев не хватало.… А сейчас? Ты собираешься писать Берии, хотя знаешь, что он, а если не он, так его подчиненные, твоего отца, в жизни никого даже словом не обидевшего, в лагеря без права переписки бросили.
Да неужели ты все позабыл!? И …
– Ты закончила мать?
Владимир презрительно вытер белоснежным платочком влажные губы и скомкав бросил его под ноги.
– У нас как ты знаешь, без вины не сажают. Значит, было за папашкой что-то?
Значит было. Скажи еще спасибо, что за тебя, дуру такую, заводская парт ячейка вступилась.
«Одинокая, мол, баба. С ребенком».
Со смехом передразнил он кого-то и с шумом захлопнул балконную дверь.
Письмо Лаврентию Берии, Володька так и не написал. В воздухе носилось что-то необъяснимо- странное, пугающее, не наше одним словом.
Народ, почти не скрываясь, пел на каждом углу тоскливые лагерные песни и похабные частушки про Иосифа Виссарионовича.
Поговаривали о массовой амнистии.
Комсомольские собрания Володя проводил очень аккуратно, без лишней критики и нападок. Да и экзамены приближались, какие уж тут письма? Не до Берии…
26 июня 1953 г. Берия был снят с постов и арестован. С самого раннего утра, городская радиостанция транслировала сплошную музыку, но слухи об аресте всесильного Генерального комиссара, тем ни менее разошлись по городу с небывалой скоростью.
…Нещадно ломая ногти, Володя, с тихим, злобным шепотом, замешанном на грязном мате, снимал, вернее, сдирал с обоев пришпиленные канцелярскими кнопками, фотографии опального комиссара.
Вслед за фотографиями Берии, на пол полетели и приукрашенные изображения товарища Сталина.
Фотографий было много и вскоре Владимира, окружили голые, безликие стены с яркими, темными прямоугольниками.
Плотная рваная бумага, никчемной, осенней листвой, шуршала под ногами Владимира, а он стоял и с сожалением разглядывал небольшую, побуревшую фотографию, забранную в картонную резную рамку, висевшую у него над письменным столом.
Молодой и необычайно веселый отец, сидел на взгорке, сплошь усыпанном перезревшими одуванчиками, а позади него, в легком и белесом одуванчиковом тумане, к его спине приникли он, Вовка и его мать, юная и счастливая. И как будто бы даже очень красивая…
Воровато оглянувшись, Володя погладил пальцами полинявшую фотографию и словно решившись на что-то, поверх нее закрепил вырезанную из журнала «Огонек», румяную физиономию Никиты Хрущева.
Заповедь 9.
Май 1953 года был жарким и солнечным.
Казалось, даже природа пыталась прогреть необъятную Россию, озябшую за годы мрачного сталинского правления.
– Вы не скажите, это к вам?
Испуганный Владимир Варакин, протянул повестку старшему лейтенанту, сидевшему за стеклом в фойе известного в городе дома на улице Кирова, где еще в довоенные годы разместилось главное управление НКВД Южного Урала.
Тот бросив взгляд на мятый листок, небрежно кивнул и словно недозревший чирей выдавил, нехотя и медленно.
– Этаж второй, кабинет сорок восьмой. Следователь по особо важным делам, капитан Речкалова, Светлана Петровна.
Проскользнув сквозь вертушку, вконец запуганный Варакин, с трудом поднялся по истертым до плавной волны мраморным ступеням, с торчащими по краям бронзовыми шарами.
Сквозь приоткрытую дверь, в коридор неспешно выбирались сизый табачный дым, пронзенный сотнями тонких, ярко- золотистых солнечных лучей, вперемешку со словами полузабытой песенки, исполняемой глухим, хрипловатым, несколько низким для женщины голосом.
«Стаканчики гранёные
Упали да со стола.
Ранды-манды, красавица
Побросила меня.
Не бьётся сердце бедное,
И одинок я вновь,
Прощай ты, радость светлая,
Прощай, моя любовь.
Разлука ты, разлука,
Чужая да сторона,
С тех пор, когда гранёные
Упали со стола»…
Варакин остановился возле двери, не решаясь прервать песню, но в этот миг резко и требовательно прозвенел зуммер телефона.
– Да!?
– Судя по всему, хозяйка кабинета, эта самая Речкалова Светлана Петровна, обладала не только жестким и решительным характером но и определенной властью в городе.
…- Да хрен бы с ними!
Кричала она в трубку гневно постукивая (судя по звукам доносившимся через дверь) кулаком по столу.
– Сажайте… Посидят недельку без воды, а я с ними позже пообщаюсь. Рубль за сто, что они совсем по-другому запоют. Сажайте я сказала! Москва далеко! Пусть попробуют! Не будьте бабой, товарищ Угрюмый, слушать противно…
Телефонная трубка загремела на рычаг и Владимир мысленно перекрестившись, постучал в дверь…
-Можно, товарищ Речкалова? Меня вызывали, вот повестка на двенадцать… Я и пришел…
– Можно козу на возу, а в нашей конторе нужно говорить разрешите.
Из-за стола, вышла крепко сбитая молодая женщина , в офицерского сукна юбке и гимнастерке, туго стянутой на талии светлой кожей портупеи, с кобурой на бедре.
Пройдя мимо посторонившегося Владимира, она плотно прикрыла дверь за его спиной, звякнула ключом и вернувшись за свой стол, достала из серебром блеснувшего портсигара папиросу, с длинным, золотом обрезанным мундштуком. Неспешно закурила и указав дымящейся папиросой на табурет стоящий за несколько шагов перед столом , с любопытством посмотрела на Варакина.
– Присаживайтесь гражданин Варакин.
Снизошла она бросив вскользь взгляд на помятую повестку лежащую у нее на столе.
– Присаживайтесь, молодой человек. Разговор у нас с вами, похоже, долгий ожидается.
Владимир вытер о брюки разом вспотевшие ладони и на негнущихся ногах подошел к табурету.
В кабинете повисла пропахшая табаком тяжелая, давящаяся тишина.
– Итак, гражданин Варакин, Владимир Александрович, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения, что вы как честный комсомолец, кандидат в члены ВКП(б), желаете рассказать следствию о бывшем ответственном работнике ГОРОНО Анчаскове Сергее Петровиче?
Да-да, том самом, который вас рекомендовал в председатели комсомольской организации вашей школы.
Не спешите, подумайте хорошенько, у вас есть несколько минут.
Следователь откинулась на стуле и устало прикрыла глаза.
Ее пальцы, с длинными, ухоженными ногтями выбивали по столу, что-то еле слышное, но отчего-то именно этот, едва различимый стук больше всего выводил обычно спокойного Владимира из состояния насквозь пропитанного страхом ступора.
Хотелось подбежать к этой, самоуверенной и наглой сучке в капитанских погонах и один за другим, ломая эти длинные, неугомонные ее пальцы, сделать ей больно и наслаждаться ужасающей этой ее болью…
– Нет-нет!
Невольно вскричал Варакин, отгоняя прочь столь яркую картину чужой, пусть и воображаемой боли.
– Нет?- удивленно протянула Речкалова и рассмеялась громко и счастливо, до слез.
– Вы сказали, нет? Вы…Сын врага народа, осужденного по статье 58-1а и благополучно расстрелянного еще в апреле сорок пятого? Как, вы этого не знали, вам не сообщили? Ну не беда, теперь сообщаю.
Она вышла из-за стола, прошлась по кабинету, расстегнула портупею и бросив ее на спинку своего стула, потянулась всем телом словно сытая, холеная кошка, после чего, беззвучно прошлась по кабинету и остановилась напротив Варакина…Он отчетливо чувствовал приторную помесь запахов ее тела, довольно дорогих духов и чего-то еще, необъяснимого, но тем ни менее стойкого.
Быть может так и должна пахнуть самая обыкновенная, неприкрытая никакими красивыми словами и поступками женская похоть? А может быть, этот запах исходил вовсе и не от нее?
В тот же миг, с необычайным для себя стыдом, Володя с отчаянием понял, что это запах, вернее вонь его и только его страха, страха который впитался в поры, в самые душу и сердце совсем еще маленького пацаненка, стоящего на балконе и провожающего взглядом ту самую машину.
Если бы только он мог, если бы ему хватило сил и мужества прикрыть глаза или хотя бы отвести взгляд…, но нет, он словно послушный ребенок смотрел и смотрел на ее лицо, несколько худощавое для своей фигуры, чистую шею под локонами светлых волос, встопорщившиеся погоны.
Ее тонкие, но необычайно сильные пальцы, которые только что отбивали по крышке стола торжественные марши, вдруг резко и жестко обхватили его мошонку, и как показалось ослепшему от неожиданной и острой боли Владимиру, со всей дури крутанули разом поникшее мужское естество.
Охнув, Володя выгнулся дугой и тут же в слезах и разом потекших соплях, сполз с табурета на пол.
Ярко накрашенные губы капитанши презрительно дрогнули и она, развязно покачивая бедрами, прошла в какой-то небольшой закуток ,занавешенный темно-желтой плюшевой шторкой , до сих пор незамеченный Варакиным, скрипнула чем-то, похоже расправленной раскладушкой…
– Мальчик.
Услышал он сквозь унизительный , неприятный ее смешок,.
– Если не хочешь тот час же отправиться вслед за своим папочкой, подпиши бланк допроса, что на столе и на полусогнутых ко мне…Долго ждать не привыкла. Считаю до трех…Раз…Два…
– Сучка!
Прошипел Володя и не читая подмахнув чью-то порушенную судьбу, прошел за занавеску.
…Асфальт отполированный мелким дождем, прошедшим под вечер, казалось слегка пружинил под дрожащими ногами Варакина.
Желтые кляксы фонарных огней, отражаясь в дрожащих лужицах, ломались брызгами и рябью под неловкими шагами редких прохожих.
-… Господи, какая же я дрянь!?
Раз за разом, в голос повторял новоявленный сексот, спиной чувствуя холодную, неуютную глыбу здания городского НКВД. Его тошнило, отчаянно хотелось курить и еще, еще как можно скорее подмыться. Обшарив карманы в поисках папирос, он бросился в сторону реки- прочь от людей, прочь от центральных улиц.
Прижавшись крутым лбом к прохладному, полированному, в мелких ртутно-черных каплях воды граниту набережной, Владимир попытался успокоиться.
Глядя на мазутно-черную воду реки, он вдруг отчетливо понял, что сегодня с ним совершилось нечто настолько гнусное и отвратительное, что все его проступки пережитые им доселе, лишь невинные, детские шалости.
Заповедь 8.
После ареста отца, в семье Варакиных наступила бесконечно-широкая черная полоса неудач. Валентину Ивановну(Вовкину мать), тот час же уволили по сокращению штатов, самой мягкой формулировке относительно жены врага народа.
Первое время, она еще пыталась бегать по партийным организациям, в обком и профком завода, писала никому не нужные заявления, заполняла ни к чему не обязывающие анкеты, пока ее не вызвали на беседу в дирекцию завода, где кроме самого директора и парторга, молчаливых и явно запуганных, присутствовал некто, немолодой и невыразительный, лысоватый человечишка в темном, гражданском костюмчике, воротник которого обильно был присыпан перхотью…
Придя домой, Валентина поплакала для порядка, прижав к себе Вовку, чьи острые ключицы вызывали в ее душе ноющую боль…
– Не плачь, Вова.
Шептала она прижимая его горячую, шишковатую голову к своей плоской груди…
-Вот увидишь, папку скоро выпустят, и опять у нас все будет как прежде. Ты потерпи маленько.
И он терпел. Заплатки на локтях его голубой, малой уже кофточки, каждое утро, перед уроками мать упорно распаривала утюгом через мокрую марлю, что бы хоть как-то сгладить выступающие рубцы, но все было тщетно- нищета словно гнусные, сизые клопы выползала из каждой щелки их незамысловатого быта.
Школа располагалась в самом центре города и в ней учились по большей мере дети городской номенклатуры. Несмотря на послевоенное, казалось бы голодное время, за многими из них заезжали сверкающие словно новенькие калоши служебные автомашины и серьезные мужики, личные водители, частенько из военных, спокойно и терпеливо ожидали своих подопечных. При выходе из школы они словно няньки укутывали их в тяжелые шубы(если дело происходило зимой), угощали свежей клубникой или черешней – летом.
Варакина чудом минуло отчисление из подобной школы, да и то чудо это зиждилось на его отличной успеваемости по всем без исключения предметам. Директор школы скрипел зубами, но ради общей картины по успеваемости терпел лишенца – отличника, впрочем, до первого звонка если таковой последует…
Единственная дочь председателя горисполкома, Воропаева Надежда, высокая, крепкая в икрах девочка даже в школьном фартуке ярко выделялась на фоне сверстниц. И дело тут пожалуй и не в шоколадно-ярких, шелковых лентах и бантах, и не в новеньких туфельках привезенных явно из-за бугра, и даже не в золотых колечках, унизывающих ее молочно-белые пальчики, предмет тайной зависти всех школьных преподавателей слабого пола.
Нет. Конечно же, нет. Было в ней нечто такое, в походке, в повороте головы, в гордо приподнятых плечиках, что одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что вот идет она, поросль новой, советской элиты, той, ради которой в конце то концов может быть и совершался этот самый дикий и жуткий в мире эксперимент под названием русская революция.
Как и все поголовно мальчишки из Вовкиного класса, он так же тайно и безнадежно был естественно влюблен в Наденьку Воропаеву.
…Я снежные хлопья губами ловил,
Я слезами напиться пытался,
Вспоминал я ту осень ,когда полюбил,
Когда я с тобой повстречался…
Посылал несчастный влюбленный мальчишка общепризнанной королеве свои первые стихи, написанные густым раствором марганца(с чернилами в то время было плоховато), но лишь презрительный поворот ее гордо посаженной головы, служил Володе самым лучшим и откровенным ответом на его мальчишескую страсть…
Приближался канун нового года, и Володя решил поразить
Наденьку чем-то необычным, редким…
Перед самым новым, одна тысяча пятидесятым годом, на перемене, Наденька Воропаева слегка прищелкнула пальчиком и тут же в классе повисла настороженная тишина.
Девочка из портфеля достала лист бумаги с отпечатанным на машинке списком ребят, приглашенных на новогоднюю елку к ней, на квартиру Воропаевых.
Боясь громко выдохнуть, Вовка с надеждой вслушивался в негромкий Наденьки голос. Фамилии Варакин в списке естественно не оказалось.
– Ну и пускай! Тоже мне, королева нашлась!
Шипел по дороге домой обозленный, а если быть честным до конца, необычайно огорченный Вовка.
– Все равно ты обо мне еще услышишь. Еще как услышишь!
Рывками шуруя по столам и ящикам в поисках хоть каких-то ни будь денег бурчал он, обозленный и униженный .
Денег он не нашел, но нашел продовольственные карточки на январь, тонюсенькой стопочкой лежали они на этажерке, придавленные маленьким, гипсовым слоником…
– Ну хоть это!- в сердцах крикнул Володя и бегом бросился вон из квартиры. Нужно было спешить, скоро могла прийти мать с работы, лишь на днях получившая место посудомойки в привокзальной столовой. А еще необходимо было продать карточки на рынке и купить Наденьке подарок.
-Отец бы меня понял.
Отчего-то уверенно подумал Вовка выходя из единственного во всем городе зоомагазина с баночкой в руках. Сквозь волнистое, зеленоватое стекло на уральский, зимний вечер с любопытством вытаращила глаза большая, с ладонь, золотая рыбка с полупрозрачным, розовым хвостом и толстыми чувственными губами.
Напротив высокого монумента: гранитного вождя пролетариата, потрясающего кулаком с зажатой в нем фуражкой прямо таки в самом центре главной городской площади, возвышался огромный дом-красавец. Высокие колонны, лепнина под самой крышей и сграффито на революционные сюжеты по фасаду.
В крайнем подъезде на третьем и четвертых этажах, располагалась большая, двухъярусная квартира Воропаевых.
Володя, подбегая к подъезду был уверен, что гости новорожденной уже разошлись и он сможет подарить Наденьке, несомненно, самый лучший и неожиданный подарок…, но лишь только он с трудом приоткрыл высокую резную дверь, как откуда-то сверху, на него обрушился веселый, несколько даже преувеличенно веселый смех и звуки приближающихся шагов – гости прощались с именинницей.
Вовке даже показалось, что среди приближающихся голосов он слышит самый нежный и чарующий голос Надежды, его и только его Наденьки.
Варакин заметался, отпрянул из подъезда в темный и холодный, предновогодний вечер и ничего более уже не соображая, спрятал баночку с рыбкой в жесткий, промерзший сугроб, бросился прочь, за угол соседнего, заиндевелого дома.
…Вовка.
Материнское лицо склонилось над сыном, с отвращением жующего в такой день осклизлую, сизоватую, сваренную на воде перловку.
– Вовка, ты случайно наши продовольственные карточки на январь не видал?
В тусклых глазах матери горел пока еще слабый огонек материнской веры в собственное, несомненно, самое лучшее на земле, чадо.
– Сын поднял взгляд, твердо и слегка презрительно посмотрел на мать, на ее слезы, застывшие на ресницах и все глубже и глубже утопая в собственной, гнусной, словно чья-то похмельная рвота лжи, ответил, промокнув губы горбушкой.
– Нет, мама, я не видел.
Этой же ночью, Володя случайно услышал приглушенные материнские рыдания, доносившиеся из кухни.
– Сашенька, миленький. Да как же мне дальше то без тебя жить? Милый ты мой, голубчик, сил нет, устала я… Может быть и грех так говорить, но я иной раз завидую тебе…Хотя и чувствую, твердо знаю что нет тебя больше среди живых, а все равно завидую. Отмучился ты. Я вчера в церковь зашла, тайком, заупокойную свечечку поставила. Ты уж Сашенька не серчай там, чувствую не долго уж нам с тобой в разлуке быть осталось. Недолго. А сынок наш и без нас поднимется. Способный мальчик. На все способный!
Заповедь 1 и, пожалуй, 3.
Последнее время в доме Варакиных все чаще и чаще можно было услышать слово Бог…
Впервые его произнес Вовка, когда ранним утром первого января, спотыкаясь и падая бежал к дому Наденьки…
– Господи.
Острые снежинки, скорее даже мельчайшие кусочки льда вышибали из его глаз слезы.
-Господи, сделай так что бы она выжила…Ведь ты я слышал все можешь?! Господи…
Красными, мокрыми руками, Вовка с отчаянием выковыривал из сугроба заветную баночку, перевязанную голубой, шелковой ленточкой, вновь и вновь повторяя.
– Господи, Господи, Господи…
…Сквозь молочную белизну льда, почти у самого донышка, розовым никчемным ошметком угадывалась промерзшая насквозь золотая рыбка, маленькая призрачная надежда так и не сумевшая вырасти до самой что ни на есть примитивной, но все ж таки веры…
-Вот же блядь, все-таки подохла!
Злым, колючим стеклом глухо звякнула разлетевшаяся на мелкие зазубрины брошенная об асфальт банка и Владимир, зло, сплюнув и слизнув, не оглядываясь пошел прочь от этого дома.
В этот же день, Вовка на сдачу, ту что у него осталось после покупки рыбки, на Зеленом базаре, у однорукого солдата в рыжей, протертой шинели приобрел первую в жизни пачку папирос и стакан мутного (словно лед в той самой баночке) самогона.
Володька ломал обмусоленные папиросы задыхаясь от табачного дыма и безвольно позволял вытирать себе слезы жесткой, мозолистой ладонью инвалида…
– Не плачь пацан.
Укутав Володьку в шинель улыбался в прокуренные усы увечный фронтовик, вглядываясь в изломанное рыданиями лицо мальчишки.
-Что тебе плакать? Мать есть, где жить тоже есть, вот и ладушки. У меня в Ленинграде, крысы дочь пятилетнюю сожрали! Заживо! Ничего не осталось, только колечко с малахитовой капелькой.
Жена в ту ночь на крыше дежурила, зажигалки тушила, а как вернулась под утро, как увидела пол окровавленный в комнатке нашей, так она как была в валенках и шубейке, так в ближайшую прорубь и шагнула. Бабы что за водой в очередь стояли, еще долго ее подо льдом видели. А мне в жил конторе, говорят мол: какого ты выкобениваешься? Живи, комната за тобой. Да как я там жить – то могу, парень ,когда кровь ее, дочки моей в половицы словно ржа намертво въелась? К вам, на Урал перебрался, думал, легче станет. А все одно, везде хреново, и холодно и голодно. Разве что следов от бомбежек нет, а так…
Солдатик закурил, ловко пользуясь одной рукой и несколько успокоившись проговорил глядя на старую , давно уже разграбленную церковь, с обезглавленной колоколенкой.
Я до войны, хоть и молодой был, но нет-нет да в церковь забегу, свечку поставлю. А как жеиначе? А сейчас как-то даже и неудобно.
Какой там Бог, когда столько горя вокруг?
Тут человеческое сердце – то не выдерживает, а что ж у Бога совсем сердца нет?
Он еще раз погладил Вовку по голове и сказал, направляясь прочь, в сторону полуразрушенных домишек и бараков, рабочих с ЧТЗ.
– А ты ж малой, все-таки в церковь сходи. Глядишь, отец и вернется.
Он ушел, а Владимир, еще долго-долго стоял и смотрел ему вслед, прислушиваясь к шороху снежинок и чуть слышному звону доносившемуся со стороны колокольни – обрывок проржавелого кровельного железа чуть заметно подрагивал на ветру , там, в молочно-снежной высоте.
Мать испуганно шарахнулась и попыталась спрятать картонную иконку, когда все еще пьяный Вовка неожиданно вошел в теплое, слегка влажное от развешенного на протянутых веревках свежевыстиранного белья нутро комнаты.
– Ничего, ничего…
Прошептал он и не раздеваясь лег на кровать…
Заповедь 7 и пожалуй 10.
Владимир еще не раз и не два наведывался на улицу Кирова, в кабинет к любвеобильной и могущественной Светлане Петровне.
Этаж второй, кабинет сорок восьмой. Следователь по особо важным делам, капитан Речкалова.
Владимир чувствовал себя гнусной блядью, которую используют самым бесстыдным образом. Хотя по большому счету, так это и было на самом деле.
Повестки к нему на дом приносил нарочный, который как казалось Варакину догадывался об их отношениях, хотя, скорее всего этому самому нарочному, все было до фени. Дом на улице Кирова, скрывал еще и не такие тайны. Светлана, как только Варакин входил в ее кабинет, тут же запирала дверь на ключ, снимала телефонную трубку и нетерпеливо бросив ее на стол спешила к своему возлюбленному…
Раскладушку в ее закутке давно уже заменили на небольшой кожаный диван и его податливое шевро, при каждом движении тел любовников , отвечало протяжным скрипом, что приводило Речкалову в неописуемый восторг и она иной раз взгромоздись на стыдливо прикрывающегося Володю, скакала на нем словно неутомимая воинствующая амазонка на иноходце.
В свои тридцать пять, она выглядела необычайно соблазнительно, а ее неутомимая жажда близости порой даже пугала Владимира.
Он уже знал, что Светлана – вторая жена большого партийного аппаратчика, сейчас находившегося в командировке на Дальнем Востоке.
Варакин зная, чувствуя совершенно точно, что рано или поздно он надоест Речкаловой и она просто-напросто отправит его в лагеря, давно уже написал анонимное письмо ее мужу и только ждал подходящего случая, чтобы его отправить.
Ну а пока, пока Светлана стояла перед ним на коленях, совершенно нагая и, поглаживая Володькино, вспотевшее лицо прохладными ладонями, пытала его, шутливо сюсюкая как с маленьким ребенком.
– А что это мой мальчик такой хмурый? А быть может, Вовочка мой заболел, или кто-то его обидел? Так пусть он только намекнет и его маленькая Светлана такое устроит этому самому обидчику, что тот будет рад вылизать Вовочкины ботинки. Ну что же ты молчишь, Владимир? Я жду!
В голосе Речкаловой, игривость уже прошла и Варакин вновь почувствовал в самом низу живота, почти в паху, страх, животный и неистребимый…
Он привстал, набросил на себя белоснежную сорочку и помявшись для виду спросил внутренне холодея от только что посетившей его идеи…
– Ты председателя горисполкома, Воропаева, знаешь?
Враз охрипшим голосом спросил он Речкалову, уже успевшую одеться и теперь застегивающую скрипящую свою кобуру.
– Сергея Михайловича? Знаю, конечно. Свой мужик. Коммунист с двадцать пятого года.
Ничего особенного за ним не числится, так по мелочам: продукты, стройматериалы.
Но все в меру, согласно должности.
А что, чем он тебе не угодил? Квартиру зажал? Так это я и без него могу поправить…
– Дочка у него есть…- Варакин, дурея от собственной наглости, побелев с лица, врал вдохновенно и самозабвенно.
– Наденька. Та еще сука. Против моего вступления в комсомол голосовала и вообще, издевалась , как хотела. Знала сука, что папаша ее прикроет.
Речкалова внимательно посмотрела на Володьку, закурила и, выпустив дым с шумом и резко, всей пятерней схватила своего любовника за галстук.
– Что мальчишечка, на молоденькое тельце растащило?
А не боишься!? Меня не боишься!?
Варакин в страхе отпрянул к стене, зажмурился, мысленно проклиная себя за свою бесконечную глупость и готовясь к худшему, неожиданно для себя услышал, нет скорее почувствовал что Светлана презрительно хмыкнув, рассмеялась негромко и обидно…
– Хер с тобой, Вовочка…Устрою я вам здесь свидание…Даже забрало от любопытства : как ты, миленочек мой с девственницей справишься?
Иди Вовочка пока что до дому. Вызову я тебя, как обычно, повесткой.
Она загасила папиросу и разве что не вытолкала любовника за дверь.
…Наденька Воропаева, всхлипывая и растирая по лицу кровь и сопли, сидя на полу, в луже собственной мочи, со страхом смотрела на Речкалову, прохаживающуюся мимо нее с видом дрессировщицы.
– Так вот девочка моя. И ради себя, и ради отца своего, ты естественно постараешься позабыть обо всем, что здесь с тобой приключилось. Или я ошибаюсь?
Плачущая девушка часто-часто закивала головой, подобострастно улыбаясь чекистке, испуганно и подобострастно, словно старая забитая дворняга, заглядывая Речкаловой в глаза, снизу вверх.
– Ну а теперь утрись, успокойся и иди вон туда, за ширмочку, ждут тебя там.
Речкалова уселась за свой стол, с интересом наблюдая, как сломленная девушка, дочь всемогущего председателя горисполкома, со страхом, все еще устало и болезненно всхлипывая, на дрожащих ногах подходит к безмолвной шторке…
Заповедь 6.
Володина мать, да и вездесущие соседи по подъезду где жили Варакины, естественно замечали, что Владимир, стал частым гостем конторы на улице Кирова. Соседи стали здороваться с ним еще издалека, подобострастно улыбаясь, а мать же, напротив , улыбаться стала все реже и реже, находя утешение в многочасовых молитвах.
Иной раз, она уходила из дома, подолгу бродила среди могил городского кладбища, шевеля губами, вслух, читала таблички с фамилиями, прибиралась возле иной, безымянной, и частенько ночевала там же, на скамеечке, положив под голову ржавый, жестяной венок.
Владимир, без проблем (помогла всемогущая Речкалова), пристроил свою мать в недавно открытый дом скорби в поселке Биргильды и выбросив родительскую, с шарами, панцирную кровать на свалку, казалось совершенно забыл о существовании своей матери. Хотя иногда посещая ее все же, тихую и забитую.
У однокурсника, внешне слегка похожего на него, а Володя уже учился на третьем курсе политехнического, он тиснул паспорт и стал всерьез подумывать о переезде в другой город, а лучше в столицу.
Впрочем , жизнь сама внесла свои коррективы : муж Светланы вернулся в город и Варакин лишившись своего всемогущего защитника, остался один на один с суровой, послевоенной действительностью.
А тут как на грех, как позже показало вскрытие, беременная Надежда Воропаева, выбросилась из окна собственной спальни и по городу, как это ни странно, пошли слухи, что отец не родившегося ребенка, ни кто иной, как именно он, Владимир Александрович Варакин.
Тянуть было больше нельзя и Володя, в последний раз посетивший свою мать и подарив ей пару апельсинов, на скором поезде «Челябинск-Москва», укатил в столицу, по чужому паспорту и с чужой судьбой…
…Полная непредсказуемыми открытиями оттепель в СССР, сменил стабильный Брежневский застой.
Кстати, благодаря стараниям Речкаловой Светланы Петровны, заслуженного работника КГБ СССР, сплетни и слухи про Владимира и Надежду Воропаеву утихли Варакин вновь восстановил свое честное имя…
Старший брат отца, Михаил Котляр неизвестно отчего из Канады давно уже переехал в Израиль, в Хайфу. Но единственному сыну своего брата в приюте не отказал и даже снял для него небольшую, недавно отремонтированную квартирку, так называемую схар-диру, которую Владимир постарался обставить уже на свой, русский вкус»…
Заповедь 4.”ашкенази”.
…Яркий свет бесцеремонно ворвался в сознание Владимира , выдернув его из пучины необычайно ярких, пьяных снов, сладостных для всякого русского, не чурающегося алкоголя человека. Он лежал в ванне, а вокруг него мельтешили соседи с низу, полицейские и еще кто-то в белых халатах…
-Пьяный Ашкенази(выходец из Европы) не перекрыл воду, залил нашу квартиру, и к тому же в субботу, что за хамство!?…-
Возмущенно лепетали соседи заламывая руки и исподволь разглядывая обнаженную фигуру Варакина…
– Ах, черт возьми! – лениво отмахивался от них, а равно и от надоедливых полицейских Владимир, прикрываясь руками.
– Что ж я блядь за неудачник такой, вены вскрыть по-настоящему и то не сумел?
Он обмотавшись полотенцем, впихивал в чьи-то руки пачку шекелей, довольно откровенно работая торсом и бедрами выпихнул незваных гостей за дверь…
Исцарапанные лезвиями запястья жгло нестерпимо, но еще более гнусно было ощущение дешевого, неудавшегося фарса под названием самоубийство…
– Прочь, Прочь отсюда!
Шептал Варакин, наскоро одевшийся и из-за слез, пьяных и беспричинных, ничего не видя, бежал мимо невзрачных, четырехэтажных коробок соседних домов.
– Сбежать из России…Куда? Зачем?.Сюда!?…Из России!?
…Море с шипеньем накатывалось на пологий берег и ему, бесконечно древнему и столь же одинокому, было совершенно наплевать на человека бездумно заходящего все глубже и глубже…
Автор публикации
