Игра

Закат догорел и стены комнаты из багровых стали серыми. Ночь за окном постепенно напитывала собой город. 

Я вернулся в кресло и включил ночник.

Беркович одобрительно кивнул и бросил. Игральные кости запрыгали по столу, колотя острыми гранями по зелёному сукну как по моим голым нервам. 

Первый кубик сразу же запнулся и, качнувшись, замер шестёркой кверху. Желудок мой тут же ухнул куда-то вниз, к горлу подступила тошнота. 

Второй продолжал катиться. Я закрыл глаза, стало ещё хуже. Открыл. 

Звякнув о бокал, кубик подскочил, перевернулся ещё два раза и нехотя лёг. 

Двойка. 

Я физически почувствовал, как меня отпускает. Отлепил побелевшие пальцы от массивной столешницы и медленно выдохнул сквозь сжатые зубы. Почувствовав, как пересохло в горле, схватил свой стакан и выплеснул в глотку восемнадцатилетний макаллан как водку, не почувствовав вкуса.

Беркович глянул на меня поверх своего бокала, чуть заметно усмехаясь. Глотнул, погонял виски во рту, проглотил и невозмутимо подытожил: — Шансы сравнялись, мой юный друг. Один-один. Бросай, как будто ничего не было.

Я помотал головой, приходя в себя. Дотянулся до бутылки, плеснул себе ещё и нащупал сигареты. Руки тряслись. Уронил мятую пачку, выругался и защёлкал зажигалкой. Прикурил.

— Погоди ты. Дай успокоиться, меня чуть удар не хватил. Сердце как пулемёт колотится.

Беркович поднял бровь и скупо улыбнулся.

— Оно всегда у всех колотится. Не нервничай так. Ничего не стоит нервов, Марк. Все мы живём один раз, все когда-нибудь помрём. Или ты рассчитываешь вечно хлестать мой вискарь? К тому же, если из нас двоих кого и может хватить удар, так это меня. Я и старше, и… толще. И пью больше. Правда, курить бросил.

— Тебе проще, ты теперь один. Никто по тебе не будет плакать. Ну, может, кроме меня, — затянувшись, я выпустил дым к потолку, — а у меня семья. Мать, жена, дети. Нельзя мне умирать. Но и жить мне так тоже нельзя теперь, вот в чём фишка.

Беркович усмехнулся в ответ и покатал в ладонях бокал с толстым дном.

— Не стану говорить тебе ещё раз, что, если бы ты не влез в ту аферу с ценными бумагами, всё могло бы быть совершенно по-другому. Скажи спасибо, что отделался деньгами. Пусть и всеми, что были.

А так ты прав только в одном, Марк. Действительно, я теперь один. Совершенно один… 

Я зажёг ещё одну сигарету и помахал рукой, развеивая дым, — Ты вроде говорил, что у Анны остался сын. Я так понял, это ваш общий ребёнок, разве нет?

Беркович, улыбаясь чему-то своему, молча гладил запрыгнувшего на колени кота. Он молчал так долго, что я уже не ожидал услышать ответ. Беркович частенько отвечал только на те вопросы, на которые хотел ответить. Остальные он просто игнорировал, как будто их никто и не задавал.

Беркович пошевелился, кресло под ним скрипнуло, когда он аккуратно потянулся за бокалом. Глотнул, поставил стакан обратно на стол. Хрустнув костяшками пальцев, помассировал грудь, другой рукой продолжая гладить кота.

— Нет, Марк, Алекс не мой сын. Бросай, пожалуйста.

Я подумал, взял ещё сигарету и сказал:

— Бросай теперь ты, а я после. Обнулили, значит, обнулили.

***

Жизнь свела нас с Берковичем лет двадцать назад. Первый раз оказавшись в дождливой ноябрьской Венеции, я стоял ошарашенный на балконе отеля, размахивал ополовиненной бутылкой коньяка и, путая слова, бросал стихи в густоту венецианских сумерек, расчерченную фонарями гондольеров:

Поздно. Гиганты на башне

Гулко ударили — три.

Сердце ночами бесстрашней,

Странник, молчи и смотри.

Город — как голос дриады,

В где-то каком-то былом,

Кружев узорней аркады,

Воды застыли стеклом…

Почувствовав, что вдохновение иссякает и требует подпитки, я присосался к горлышку и отхлебнул ещё коньяку.

— Наяды. В призрачно-светлом былом.

Я поперхнулся купленным в дьюти-фри “Наполеоном” и повернул голову. На соседнем балконе, глядя на меня, курил сигару холёный мужик в халате немыслимо красной расцветки с широченными лацканами.

Я икнул и тупо поинтересовался:

— Где?

— У Гумилёва. Если уж читать стихи, то читать правильно. — Мужик аккуратно потушил сигару и повернулся уходить, — хотя вам респект, юноша. Мало кто нынче знает Гумилёва.

— М-м… Клёвый халат, — ничего лучше ляпнуть в ответ я не нашел.

Мужик сощурил глаза и оценивающе посмотрел на меня. Потом всё-таки вздохнул и устало ответил:

— Это называется шлафрок. Спокойной вам ночи.

Следующим днём мы с этим мужиком нос к носу столкнулись у полотна де Кирико “Красная башня” в небольшой галерее на Гранд-Канале. На мужике висела шикарная блондинка с грудью четвертого размера и недовольным кукольным личиком, непрерывно канючащая: — Ну пу-упсик, ну ты же обещал, ну что тебе на эту мазню смотреть, а там у Дольче Габбана сегодня новая коллекция, щас все всё раскупят же! Ну котик, ну пойдем уже отсюдова!

Мужик чуть вздёрнул бровь, беспомощно огляделся по сторонам и увидел меня. Посветлев лицом, что-то шепнул спутнице, кивнув на меня, всунул ей банковскую карточку и шлёпнул по пышной заднице. Блондинка радостно взвизгнула, чмокнула его в щёку, измазав помадой, и, довольная, зацокала к выходу.

— Беркович, — подойдя ко мне, мужик сунул крепкую ладонь, — ваше появление случилось весьма кстати. Могу провести вам экскурсию.

***

Беркович был детдомовским, и мое появление в его жизни расценил как запоздалое обретение младшего брата.
После детдома он долго работал локтями и продрался в большую жизнь. В большие деньги. С семьей ему долго не везло, многочисленным подружкам нужно было его богатство, а не он сам. Затем в его жизни появилась Анна. Раздражительный и саркастичный прежде, Беркович стал непривычно спокойным и тихо счастливым, как будто светился изнутри. Потом он как-то признался мне, что испытывал Анну, притворившись банкротом, сказав, что всё потерял и у него куча долгов. Она просто продала свою единственную квартиру и плюхнула ему на стол чемодан денег, сказав: — Подотри сопли, Беркович, тебе не идёт. Прорвёмся.

Несколько лет они безуспешно пытались завести ребёнка, но что-то не получалось. Беркович вспомнил про свою раздражительность и опять стал невыносимым и скрытным. 

Вскоре через общих знакомых дошли слухи — вроде бы Берковича видели гуляющим с коляской, но на все вопросы он отшучивался и загадочно улыбался. Мне он тоже не говорил ничего, да я и сам был занят — у меня самого родилась дочка, потом сын. Новая работа, переезд в другой город — всё это мало способствовало общению.

А через несколько лет я вернулся по делам. Заскочил без звонка к Берковичу и не узнал старого друга. Вместо умного, стильного, деятельного, интересовавшегося всем на свете человека дверь мне открыл обрюзгший небритый бомж. Как будто кто-то вытащил из крепкого мужика позвоночник и бросил получившуюся тряпичную куклу в пыльный чулан на продавленное кресло.

***

Мы пили три дня. Я молчал, Беркович сначала тоже. Заговорил он на второй день, повторяясь, перебивая сам себя и бессвязно начиная заново.

— А теперь её нет, Марк. Вообще нет и никогда больше не будет. И всё из-за моей упёртости. Я не думаю, что у неё был кто-то ещё, она просто хотела, чтобы я перестал винить во всём себя, понимаешь? Тупость, моя тупость. Ну как это, такой весь из себя альфа-самец, и не может завести ребёнка! Ну ты понимаешь. А я же не хотел идти к врачам, что ты. Я же здоровее их всех вместе взятых, у меня не может быть проблем. Никаких проблем, Макс! Прости, Марк. А теперь её нет. И Алекса нет. Но это для меня его нет, а так он, конечно, есть, у бабки. А ты прости меня, Марк. прости. Я бы тоже простил. И её простил бы, но некого прощать. Вот так, тот пьяный водитель КАМАЗа есть, а её нет. А я есть.

Беркович цеплялся за бокал и делал глоток за глотком, кадык двигался вверх-вниз. Потом он размазывал слёзы и ненадолго засыпал там же, в кресле. Через час-два просыпался и всё повторялось.

На третий день я вызвал врачей. Они поставили ему капельницу, пошептались и увезли Берковича в больницу. Я же, с тяжелой головой, принялся обзванивать немногих общих знакомых.

Подробностей никто не знал, но картина вырисовывалась следующая. Беркович и Анна расстались по неизвестной причине. Она забрала сына, отвезла его к тётке в деревню, а на обратном пути в её машину влетел грузовик. Анна погибла на месте. Узнав об этом, Беркович отключил все телефоны и пропал. И тут приехал я.

***

Прошло время, Беркович восстановился, но прежним так и не стал. Угрюмый, раздражительный, закрывшийся в себе как устрица, он иногда звонил сам, спрашивал, как дела.

А потом от старого знакомого мне поступило предложение заработать кучу денег, но сначала нужно было немного вложить.

***

— Я тебе говорил, что ты идиот, Марк?

— Говорил. Четыре раза, я считал.

— И еще повторю, хотя это и не поможет. В общем, так. Денег я тебе не дам, но есть у меня одна мысль. 

Беркович, чисто выбритый и причёсанный, консервативно благоухающий свежим огурцом от Christian Dior, мягко опустился в чиппендейловское кресло и ехидно прищурился. 

— Я предложу тебе сыграть Марк. Сыграть на всё, что есть.

Я уставился на него, подняв брови. 

— У меня что-то есть? Я же сказал, я вбухал туда всё, что у меня было.

— Марк, чтобы что-то получить, надо что-то поставить на кон, — Беркович переложил ногу за ногу и сделал неопредёленный жест рукой, — что-то ценное. Последнее, что у тебя есть.

Я хмыкнул: — И расписаться кровью за заложенную душу? Ты бредишь? 

— Не юродствуй, Марк, дьявола не существует и твоя душа мне без надобности. Вот смотри, — Беркович устроился поудобнее, — если выиграешь ты, я отпишу тебе свой загородный дом, эти апартаменты и дам денег. Сколько тебе там нужно? Миллионов пять-семь евро хватит? Десять?

Я судорожно сглотнул.

— Хватит. Более чем.

— Во-от, видишь! А взамен, в случае твоего проигрыша, я всего лишь попрошу отдать твою квартиру, в которой ты живёшь, одному детскому дому. В его фонд. 

Я недоверчиво улыбнулся.

— А где будет жить моя семья? Об этом ты подумал?

Беркович поднялся и, заложив руки за спину, подошёл вплотную.

— А ты сам об этом подумал? О семье? Когда влезал в эту аферу? То-то! Всё в жизни имеет свою цену, Марк. Расплачиваться приходится за всё.

Я лихорадочно начал перебирать варианты в голове. Если что, пожить можно у тёщи в деревне, да и у матери в однушке можно потесниться. Рискнуть, что ли? Хотя жалко до боли мою трёшку в новом доме, недавно купленную и шикарно обставленную. Но ведь… 

Беркович отошёл к окну и повернулся ко мне, как будто желая продолжить какую-то мысль. Потом махнул рукой, — В общем, так, Марк. Моё предложение действительно ещё сорок восемь часов. За это время ты можешь оформить дарственную, я дам тебе реквизиты. Либо можешь отказаться, и мы больше никогда не увидимся. Выбор за тобой.

Я потёр вспотевший лоб.

***

— Бросай, Марк. Пожалуйста, бросай.

Я отлепил пальцы от бокала, нащупал сигареты, закурил. Курил долго, перемежая каждую затяжку глотком виски. Беркович молча смотрел на меня чёрными глазами, чуть заметно улыбаясь, поглаживая кота.

Выдохнув последнюю затяжку, я взял кости. Потряс их, зачем-то подул в ладонь, и бросил.

Кости покатились.
Тренькнул телефон Берковича, тот зашуршал пледом.

Кот спрыгнул с колен.
На улице истошно завыла чья-то машина.
Кости катились всё медленней.

Остановились, выбросив десять.

Я дёрнул локтем, бокал свалился на пол. Покатился по паркету, оставив желтоватую лужицу.
Откинувшись на спинку, я прикрыл глаза и сунул руки под себя, пытаясь унять дрожь. Всё, что было прежде, потеряло свое значение. Моя жизнь перевернулась.

Сглотнув слюну, я спросил Берковича: — Ты это видишь?

Беркович молчал. 

Поднявшись, я подошёл к нему, едва переставляя негнущиеся ноги. — Вот и всё

Беркович не ответил. Я помахал рукой перед его глазами. Увидел приоткрытый рот. В голове мелькнул намёк на какую-то мысль, который я тут же отогнал. Взял его за странно тяжёлую руку, попытавшись нащупать пульс.

Пульса не было. И что это значит? Внезапно у меня ослабели ноги, и я опустился на подлокотник кресла.

На столе снова тренькнуло, аппарат повторно высветил смску. Я машинально взял телефон и провел пальцем по экрану.

“Уважаемый г-н Беркович, вынужден сообщить, что при анализе предоставленных Вами образцов произошла грубая ошибка. Допустивший её сотрудник уволен, мы приносим вам свои извинения и сообщаем, что, основываясь на результатах, полученных при анализе предоставленных генетических систем (маркеров), биологическое отцовство предполагаемого отца является вероятным в более чем 99,97%. 

Еще раз приносим Вам свои глубочайшие извинения и сообщаем, что следующее ДНК-тестирование мы проведём полностью за наш счёт.

Заместитель главного врача биолаборатории ДНК-тестирования “Геномус” В. Казаков”

Я уставился на экран, медленно пытаясь осознать прочитанное. Значит, Алекс всё-таки сын Берковича. Моего друга, у которого почему-то нет пульса. Того самого друга, который пять минут назад выбросил одиннадцать, лишив меня смысла жить. 

Или не лишив, а подарив? Я подошёл к столу и сгрёб кубики. Сколько там было, два, пять, двенадцать? Какая теперь разница? 

Я попытался представить себе сына Берковича, Алекса. Наследника того, что могло стать моим. Я ни разу его не видел, поэтому его лицо расплывалось у меня перед глазами, то и дело превращаясь в родные черты моих собственных детей. Детей, которые остались без всего.

Или нет?

Или нет. Я подошел к журнальному столику. На его полированной поверхности лежали две бумаги с гербами и печатями. Я взял свою новенькую дарственную на детский дом, посмотрел на такой знакомый адрес. Погладил буквы пальцем. Проиграл? Проиграл ведь!

Криво усмехнулся, назвал себя подонком и порвал  бумажку.

***

— Алёшенька, внучок, и откуда такое счастье нам с тобой свалилось?

Никитишна села перед воротами и зашевелила губами. 

— Неужто папаня нашелся? Но почему сам не объявился, а бумажку прислал? Да и откуда у него такие деньжищи, Анька, племяшка-то, царство ей небесное, как-то обмолвилась, что не за деньги его полюбила, нищий, значит. Ну да неважно, внучек. Важно, что теперь у тебя всё будет хорошо.

Перекрестившись, бабка вошла в избу.