Их не было 319…(окончание). 

Их не было 319…(окончание).

4.
Охранник, грубо выструганный увалень под два метра ростом, рябой и пыльно-рыжий, в коротковатой шинели, туго стянутой солдатским ремнем чуть ли не подмышками, казался необычайно неповоротливым и туповатым, но псина у его ног выглядела совсем иначе.

Огромный метис, помесь овчарки с волком, почти черный кобель- трехлеток полулежал, презрительно улыбаясь во всю свою собачью пасть.

Шершавый темно-розовый язык, казалось, не умещался во рту и переливался через частокол сахарно-белых, необычайно больших зубов. Собака вроде бы дремала, но во взгляде ее изредка приоткрываемых медово-янтарных глаз светился азарт охотника и отчаянная злоба на извечного врага волка — человека.
— Рязань, бабоньки!
Весело повторил вертухай, широко раздвигая двери.
— Здесь простоим часов шесть, не меньше. Так что успеете нагуляться и пожрать, если снабженцы о вас, конечно, не позабудут…
Он рассмеялся и отстегнув поводок от строгого, блеснувшего стальными шипами ошейника собаки, приказал ей коротко и значимо:
— Сидеть!
После чего, извлекая из внутреннего кармана шинели список этапируемых, мятый и замызганный, произнес давно заученную, наверняка много раз повторяемую фразу.
— На прогулку выходить по одному.

Прогулка пять минут в сопровождении вооруженного охранника. Попытка к бегству пресекается огнем на поражение.

Вызываю по списку.
…Алферова — статья 58, пункт — 8.

Приготовиться Биагули, статья 58, пункты 10 и 11…
…Полная врачиха неловко спустилась по лестнице и словно не веря, что под ее ногами не вечно дергающийся, неверный пол в вагоне, а твердый асфальт, пару раз подпрыгнула на месте.

Собака посмотрела на женщину умными глазами и вновь сосредоточилась на дверях вагона.
-Василий, — Обратилась бывший военврач к скучающему охраннику, невольно оглянувшись на свой вагон — Голубчик, сбрось письмо в почтовый ящик, а я тебе за это золотую фиксу дам.
— Вообще-то не положено… — Начал было мужик, но крестьянская хватка в нем явно брала верх, и Алферова, поморщившись, с усилием раскачала, а после и вынула осклизлую, дурно пахнувшую золотинку.
Вася обтер коронку о полу шинели и, приоткрыв карман, бросил недовольно:
— Суй, чего там, сучка хитрожопая.
Женщина всунула ему в карман заведомо написанное письмо и пробормотала, радостно и торопливо.
— Там, молодой человек, уже и адрес написан и марочка есть… Вам только в ящик сбросить… Уж постарайтесь.
— Не боись, сброшу. — Покровительственно проговорил охранник и ленивым движением автомата направил женщину к вагону.
— Биагули, статья 58, пункты 10 и 11, приготовиться Варакина, статья 159 и 162.
Красавица-грузинка помогла Алферовой подняться в вагон, а сама легко спрыгнула на пустынный перрон.
Всю свою прогулку, все время, что отвел ей тайком любующийся грузинкой охранник, Биагули просидела на краю перрона возле чахлого кустика сизой полыни.

Растерев между пальцами очередной листик чернобыля, она вдыхала его терпкий, пьяняще-манящий запах и плакала. Тихо и беззвучно, опустив голову с иссиня-черными волосами на перекрещенные, бледные бессильные руки с тонкими полупрозрачными пальцами.

Из вагона слёз ее ни кто не видел, но на удивление сентиментальный Василий, неуклюже-угловатый, тихонько и робко трогал ее за дрожащее плечо и повторял, обиженно шмыгая курносым своим носом.

— Ну что ты?! Ну не надо… Не положено плакать. Честно-честно, не положено.

5.
Кухня отыскала арестантский вагон только глубокой ночью, меньше чем за час перед его отъездом со станции Рязань.
Под блеклыми рязанскими звездами, под размытым намеком на млечный путь, часам к двум пополуночи, на росистом черном асфальте, почти впритирку к вагону, элегантно согнув переднюю ногу, уже стояла худосочная лошадь-доходяга. Позади, вместо обязательной телеги, дымилась полевая кухня на резиновом ходу.

Кобылка с грустными глазами под стриженной челкой-гривой, со странной периодичностью приподнимала довольно богатый белесый хвост и выдавливая из себя теплые, исходящие вонючим паром шары навоза.

Пожилой, дотошный повар, в недоумении обежавший весь перрон в поисках остальных арестантских вагонов, ожидающих кормежки, в конце — концов махнул рукой, отметил что-то в свернутой трубкой тетрадке и начал щедрым черпаком раздавать женщинам твердую, словно слежавшуюся перловку с крупными кусками переваренной конины.
— Ну ни хрена себе, пАйки!
Восхищенно прокричала набитым ртом Нинель, и наскоро проглотив «гуляш», поспешила за добавкой.
… Женщины ели молча, рассевшись на нижних нарах, похожие на рассевшихся в ряд больших ворон, с трудом пережевывая твердую конину, запивали кашу жиденьким горячим чаем, постепенно отогреваясь душой и как-то само собой забывали пусть на время, пусть на час, о нелегкой судьбе своей.

Забывали они и о том, что скоро, очень скоро они вместе с другими такими же женщинами, — арестантками из других точно таких же вагонов бросятся на врага.

Зубами и голыми руками вырывая у него право на жизнь, право на победу, право на смерть с чистой совестью и чистыми документами…

— «Сидит Сталин на суку,
Гложет конскую ногу,
Ах какая гадина,
Советская говядина…»

Неожиданно и негромко пропела сытая Нинель и щелчком ногтя выбросила окурок в окружающую ночь.
— Ах ты сука! Лярва позорная! Ты чье, чье имя полоскать решилась? Сталина?! — Взбеленился вдруг Василий. Он, сорвав с плеча автомат и с лязгом послал патрон в патронник.
— Да я сейчас тебя и всех твоих подруг тут же, у вагона, именем страны и закона…
Охранник по железной лестниц, вскочил в вагон и, схватив за волосы, отбросил от себя проштрафившуюся уголовницу.
— Убью, падаль!
Женщины с визгом шарахнулись в глубь нар, и только полная, мигом побелевшая Алферова неожиданно быстро для своей комплекции появилась перед ослепшим от ярости мужиком.
— Да что же ты, Василий, разбушевался- то так? Сам знаешь, не со зла она это, просто по глупости. — Дура она, Вася. Как есть дура. Ну что с нее взять? Обыкновенная форточница… А ты, Васенька, плюнь на нее, плюнь. А мы здесь ее уж сами отпрессуем как полагается. Плюнь, Вася.

Она полной дрожащей рукой легонько приобняла парня за талию, и мало-помалу подталкивала его к выходу.
Вертухай вытер шапкой крупные капли пота с дергающихся рябых щек и сплюнув на дощатый пол, спрыгнул на перрон.

Кобель, напрягшийся было, успокоился и вновь растянулся на прохладном асфальте.
C противным лязгом дверь вернулась на свое место.

А через четверть часа, поезд тронулся и ехал еще долго, многие сутки вперед, на запад, пропуская спецсоставы, груженные техникой и покамест еще живой боевой силой…

6.
— …Ну вот бабоньки и все. Приехали! — Громко и радостно прокричал опухший ото сна и многодневного пьянства (а что еще делать в долгой и нудной дороге?) Василий.
Он откатил двери во всю ширь и радостно закончил, все так же улыбаясь.
— А вас тут оказывается уже ждут…

И правда, вдоль железнодорожного полотна стояли в ряд открытые грузовые машины с деревянными крашенными зеленым бортами.
Между машин, цепью стояли вооруженные автоматами солдаты с исходящими лаем собаками на коротких поводках.

Вечерело.

С низкого серого неба сыпал мелкий прохладный дождь. В свете прожекторов, направленных на состав, капли его казались стремительными и необычайно чистыми.

К вагону неторопливо подошел молоденький прыщеватый лейтенант и, взяв у старательно дышащего в сторону Василия список этапируемых, излишне громко крикнул, всматриваясь в вонючую темень вагона.
— Всем, кого назову, выходить с вещами, становиться на колени, руки за голову. Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к побегу. Охрана имеет право стрелять на поражение без предупредительного выстрела. Уяснили? Поехали…

… Вскорости обжитой и ставший как будто бы даже каким-то родным для этих женщин вагон опустел, состав, поспешно подталкиваемый тревожно сигналящим кому-то и зачем-то лоснящимся клепаным паровозом, тронулся и вскоре скрылся в дождливых сумерках.
И лишь рельсы, ртутью сверкающие в далеких зарницах, казалось, еще каким-то образом связывали этих, таких разных женщин с домом, с Родиной, с пусть и не совсем удачной, но тем ни менее мирной жизнью.

7.
— Да вы что, товарищ капитан, смеетесь? Опять баб мне прислали. Да у меня еще вчерашние не кормленные… Что я с ними делать то буду? Где расположу?
— Не дергайся, Курбатов. И стой передо мной ровно. Ты лейтенант или кто? Вот и не забывайся.

Задача у тебя простенькая, детская, можно сказать, задача. Тебе нужно всех этих женщин сегодня, сейчас же отвести в расположение 2-й гвардейской армии, вон к тому холму. К так сказать высоте 18,3.
Чахоточного вида капитан ткнул пальцем куда-то в непросветную темень…
— Да не ссы, лейтенант! Тут ошибиться сложно. Справа наши, слева немцы. Там еще речка протекает, Молочная прозывается. А повдоль речушки этой Чапаевка расположилась. Поселок, значит.
Твое дело их только довести до расположения наших. Там сдашь по списку и опять сюда. К обеду уже вернешься.
А я баб твоих уже проинструктировал. Их сейчас старшина наскоро переоденет — и в путь.

— Слушаюсь, товарищ капитан.
Широколицый Курбатов неумело отдал честь и переваливаясь с ноги на ногу направился к хозчасти.
— С кем служу, мать твою, с кем воюю…
Капитан сплюнул и, откинув плащ-палатку, заменяющую дверь в землянку, шумно высморкался.

…Робкий рассвет задрожал над колонной устало шагающих женщин.
Подтянуться! Шире шаг!

Повеселевшим голосом приказал женщинам-штрафникам Курбатов, и слегка посомневавшись, повел своих подопечных заметно левее, в сторону курившейся плотным паром реки.
— Вон! Вон уже наши!
Он помахал кому-то рукой и торопливо выцарапал из новенького планшета свернутые в трубку листки — поименные списки…

… Обер-ефрейтор Отто Грильборцер свернул пропитанную никотином бумажку и, морщась, прикурил эрзац- сигаретку. Письмо невесте опять не удалось дописать, вдоль окопов к нему направился унтер-офицер Райценштейн.

Плотоядно ухмыляясь, он уже хотел было что-то высказать Отто, как всегда язвительное и гнусное, но в этот миг что-то привлекло его внимание.
Грильборцер проследил за ошарашенным взглядом командира и только сейчас заметил, что практически напротив его пулеметного гнезда появился русский офицер, размахивающий чем-то (господи, неужели граната?!), и колонна солдат, устало поднимающаяся на бруствер, справа и слева.
— Schieß! Erschieß Otto! Das sind die Russen…
Завизжал унтер-офицер, прикрывая голову растопыренными пальцами, в ужасе падая на дно окопа.

— Ты, ты куда нас завел?! Татарская твоя рожа!
Охнула ощетинившаяся Нинель и ринулась прочь от пулемета.

Но ее спину, облаченную в стиранную-перестиранную солдатскую гимнастерку, уже прошил не успевший набрать скорость свинец пулеметных пуль.
…И хотя и был Грильборцер, наверное, самым плохим пулеметчиком из всех прикомандированных к военсоставу немцев, обороняющих 150-километровый «Восточный вал», но и он в течение считанных минут смог положить несколько сот безоружных растерявшихся женщин.

…Плотно свернутая, пропитанная никотином бумага, все еще тлела, потрескивая, на дне окопа, а для этих женщин, женщин в годах и совсем еще молоденьких девочек, не успевших вкусить самую обыкновенную, без шмонов и карцеров, доносов и побоев, пересылок и редких свиданий с родными жизнь, все уже было закончено.