В то утро звонок на мобильный опередил будильник. Минут на пять. Звонил неизвестный. Представился Зябиковым. Сказал, что он нотариус, и выполняет поручение моего прадеда – Казимира Белянина. По словам Зябикова отставной генерал совсем плох, протянет ли еще сутки – вопрос. Просил быть, проститься. Непременно и сегодня же.
Не могу сказать, что Зябиков растрогал меня известием. Прадед, откровенно говоря, был редкостным негодяем, поэтому ни я, ни моя мама – его внучка, не поддерживали с ним отношений уже третий десяток лет.
Я размышлял – ехать или не ехать. Хоть ромашку рви. Портить цветы ради прадеда я не собирался. Поговорил с мамой.
– Как ни крути, а родной человек, – сказала она. – Я не поеду. Не звал, да и не могу. Тяжело мне такую дорогу вынести. Езжай, сынок. Кланяйся от меня. А на могилку, ежели Бог его приберет, венок купи – чтоб все честь по чести.
Назавтра по календарю Первомай. Природа в этом году сочла праздник достойным тепла, и подняла ртутный столбик до отметки – двадцать семь по Цельсию.
Полсуток трястись в душном вагоне я счел второй каторгой. Первой была сама предстоящая встреча: воздать дань родственнику, отметиться, присутствовать… Не будь машины, не поехал бы. А так, восемь часов с ветерком. В конце концов, сменить обстановку тоже иногда нужно.
Позвонил Зябикову, уточнил адрес и варианты подъезда к дому прадеда. Нотариус не стал тратить время на глупые объяснения, прислал точные координаты. Спустя полчаса, под джаз и шум колес, под четкие рекомендации дамочки из навигатора, я выехал на московскую трассу.
Дом в Подмосковье. Массивный кирпичный. Два этажа плюс мансарда. Забор под три метра в высоту. Неплохо устроился старик.
Ворота распахнулись, едва я подъехал. И ни души. Электропривод. Камера на опоре. Кто-то нажал кнопку, и я въехал во двор. Вот так – запросто. Ни “кто такой”, ни “зачем прибыл”. Без вопросов. Открыли, и все.
На террасе появился бодренький старичок в черном костюме, при галстуке, с кожаной папкой в руке. Улыбнулся. Приветливо так хилой ручонкой помахал: мол, признал, ждет с нетерпеньем. Сначала я решил, что это сам прадед: дурачится старый хрыч – вызвал за семь сотен верст, а сам еще “цыганочку с выходом” легко исполнит.
Оказалось – Зябиков, Вениамин Аркадьевич. Нотариус. Осведомленный господин. Вся информация обо мне у него в карточке: адрес, мобильник, цвет и номер моего “Гольфа”. Я не был удивлен: гэбэшник прадед мог легко узнать и цвет моих носков.
Во дворе стояли две машины – полированный до блеска катафалк и открытая полуторка с надгробьем, памятником, венками и прочим церемониальным хламом. Я обратил внимание, что дата смерти уже выбита в граните – завтрашнее число.
Зябиков подходить не торопился. Понятное дело – и возраст преклонный, и очевидное желание взглянуть на мою физиономию не до, а после того как я осмотрюсь. Мы обменялись приветствиями.
– Как у вас тут все спланировано! – я кивнул в сторону спецтехники.
– А вы не особо переживаете о прадедушке, – заметил Зябиков.
В голосе нотариуса, в его улыбочке ясно читался сарказм. С таким выражением детвора потешается над незадачливым сверстником: сообща сочинят небылицу, а после дурачатся над простофилей.
– Но все-таки я здесь, – ответил я. – Ну, не рыдать же мне на самом деле? Вижу, он и сам не особо тронут событием: обо всем распорядился, подготовился. Дату выбить велел.
– Казимир Григорьевич очень щепетилен в вопросах собственных похорон. Завтрашний день расписан до мельчайших деталей. Бюджет спланирован. Все учтено, – невозмутимо отреагировал нотариус. – Взглянуть желаете?
Чванливый зануда, решил я о Зябикове.
Зябиков всем своим видом показывал, что происходящее здесь – норма. Ничего из ряда вон. Я даже подумал, что среди обитателей Подмосковных особняков – обычное дело готовить гранитные глыбы с указанием дня смерти. Загодя! Жить и умирать в полном соответствии с планом и сметой! Но о таком бы говорили. Так нет – молчат. Ведь невозможно, чтоб приелось, я бы знал.
Похоже, здесь театр. Спектакль затеян. Раз навязали роль, так надо бы и мне стать лицедеем, выбрать маску.
– Матч состоится при любой погоде? – примерил я образ бесшабашного провинциала лишенного манер, с дежурным юморком в кармане. – Не опоздал, надеюсь?
Зябиков решил меня добить, но поздно спохватился:
– С этого вопроса обычно начинают.
– Генетика… – Я лишь пожал плечами.
Он понимающе кивнул и благосклонно улыбнулся. Наверное, понял.
– Проходите в дом, Семен Маркович, располагайтесь.
Театр начинается с вешалки, дом Белянина – с дубовых дверей, натертого паркета, монументальной лестницы. Но атмосферу жилища создает не дорогая отделка, а дух его обитателей. Здесь витал скверный дух.
В передней, даже не взглянув в мою сторону, топтался священник. Похоже, это он надымил кадилом и благовоньями. Смрад чуть развеялся, но был еще силен. Батюшка не прекращая шептал и крестился, в глазах его читалась неприязнь, а в намерениях виделось желание скорее убраться из этого места. Зачем он здесь? Злым языкам вроде кляпа?
Спустя минуту возник Зябиков. На блюде он держал полный стограммовый стакан, канапе с семгой и пухленький конверт. Батюшка вылил водку в рот, занюхал рукавом подрясника, взял конверт, не проронив ни слова, быстрым шагом удалился.
– Простите, что оставил, – сказал мне Зябиков, когда дверь захлопнулась. – Доктор вас проводит.
Доктора я представлял иначе. На фоне увиденного ранее, в голове возникал образ седовласого очкарика в белом халате с фонендоскопом на шее.
Стереотип рассыпался у ее ног. Мягко ступая, по лестнице спускалась красивая женщина в медицинской куртке и брюках бирюзового оттенка. Волосы ее были скрыты невысокой шапочкой. Из нагрудного кармашка выглядывал везунчик фонендоскоп.
– Семен Маркович? – остановившись на полпути, спросила доктор.
Голос ее звучал ровно и добродушно. Ну, наконец, нормальный человек.
– Да, это я.
– Пройдемте, – она пошла назад – наверх по лестнице.
– Идите же. И рот прикройте, – шепнул мне Зябиков, откуда взявшись – непонятно: наверно, пауза продлилась долго, или я забыл о нем.
Дышать в спальне умирающего генерала оказалось тяжело. Сам прадед уже смердел разложением, изо рта несло преисподней. Горящие церковные свечи и тусклый свет торшера с тканевым абажуром слегка разбавляли густой полумрак, но вкупе с наглухо зашторенными портьерами усугубляли чувство гадливости, сходное с нахождением в морге.
Я присел на пуфик, пытаясь скрыть брезгливость, посмотрел на лежавшее в кровати существо.
Скелет, обтянутый бледной хрупкой на вид кожей, ничем не напоминал того энергичного пройдоху, которого я помнил. Двадцать шесть лет, а ровно столько мы не виделись – это очень большой срок. Теперь я это осознал.
– Сёмка приехал, – проговорил скелет осипшим, но еще сильным голосом. – Дождался я тебя, – прадед улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. Когда за улыбкой виднеется “костлявая с косой” – на это неприятно смотреть. Жутковато.
Я старательно растянул губы. Уверен, вышло скверно.
Прадед с трудом подал мне руку. Сухая шершавая на ощупь, холодная и очень слабая.
– Приехал, – шепнул я уже гораздо заботливее. – Успел.
– А я ночью помру, – снова скаля желтые редкие зубы, сказал прадед. – Пора мне.
– Не торопись. Не надо. Мы еще с тобой… – начал я нести дежурную бредятину, но скелет с глазами взглянул так, что и без слов стало понятно.
– Не надо вешать мне лапшу, Сёма! – вставил он. – Завтра мне девяносто шесть. Ночью издохну.
– Чего ты так решил? – продолжил я тем же ободряющим тоном.
– Не я решил, – сипло выдохнул он. – Мессинг сказал, что помру я в свой девяносто шестой день рождения. Этот пройдоха все знал. Его сам Иосиф Виссарионович побаивался. А ты мне тут сопли размазываешь.
Я промолчал. Старый мракобес был знаком со многими знаменитостями: вел наблюдение. Я знал об этом. Видел фотографии. Даже приятелям за кружкой пива, бывало, хвастал, мол, какой у меня прадед!
Во всю эту муть с предсказаниями я не верил, но факт общения старика с великим фокусником вызывал восхищение. Мессинг – персона!
– Если бы мне хотелось лапши на уши, то позвал бы я не тебя, а тетку твою – Татьяну. А ты слушай сюда, Сёма, – прадед никогда не был паинькой, и перед смертью, похоже, не собирался изменять себе.- Ты, Сёма, мой наследник! – объявил он. – И пусть эта стерва желчью изойдется. От меня она ничего не получит. Так ей и передай – тетке твоей, мол, дед велел кланяться. И остальным так же скажи. И мать твою знать не желаю. Тоже стерва!
Наверно я снова раскрыл рот. Говорить точно не собирался, а челюсть отвесить причин хватало.
– Погоди, не перебивай! – сказал скелет-сумасброд. Он дрожащей рукой указал на тумбочку. – Ящик потяни, там бумажки – завещание. На тебя почти все подписал. Экономке, нотариусу и врачихе этой – Ольге, хороша, к слову, бестия, немного оставил.
Я выдвинул ящик, вынул папку. Раскрыл. Кипа бумаг с печатями и штампами. Мельком взглянув, захлопнул. Изучать при нем я постеснялся.
– Рано обрадовался, – тут же объявил прадед. – Прочти условия. Там подчеркнуто. Вслух читай, правнучек! – злорадствовал скелет-самодур.
Я снова раскрыл папку, нашел подчеркнутый текст, прочел:
“В случае если первый в списке наследник должным образом не исполнит волю умирающего, то настоящее завещание следует считать утратившим силу. С момента признания данного завещания недействительным, вступает в силу второе, оглашение которого должно состояться за десять минут до полуночи (дата)”.
– Какова же твоя воля? – спросил я.
– С полуночи и до самой кончины должен ты сидеть на этом самом месте! – объявил старый маразматик. – В туалет выйти не посмеешь!
До полуночи оставалось достаточно времени. Я решил, наконец, привести себя в порядок с дороги. Зябикова долго разыскивать не пришлось. Он возник тотчас, едва я вывалился из прадедовой спальни.
– Скажите, Вениамин Аркадьевич, а на который час запланирована кончина? – вовсе не надеясь получить ответ, спросил я. Это была ирония. Попытка пошутить, посмеяться над происходящим.
Но Зябиков лаконично ответил:
– Ровно в три часа.
– Барон Мюнхгаузен, вашу мать!.. – Я сорвался, и высказал все, что думаю об этом сумасшедшем доме. Зябикову пришлось стерпеть длинную тираду брани, весь смысл которой сводился к одному – вы все здесь спятили!
После ужина доктор – Ольга Юрьевна, выдала мне большую горсть антидепрессантов и безуспешно пыталась объяснить какие пилюли от чего. Я не запоминал, заставлял повторяться, а сам просто слушал ее голос. Вкушал ее запахи, прислушивался к ее дыханию.
Вскоре я ей наскучил, или все поняла. Ушла.
Мне стало одиноко. Позвонил маме. Сказал, что час близок, что сделаю, как просила.
После улегся на диван, и принялся рассуждать. У всех, кроме меня, все шло по плану. Давно известному, потому понятному, обыденному. Если вдуматься, то старик не настолько уж крепко чудил. Любому человеку свойственна забота о будущем. Тот же заведенный зануда-будильник – первый признак планирования. Мы загодя покупаем сыр и колбасу, чтобы утром сделать бутерброд. Загодя мимоходом включаем чайник, отправляясь в ванную. Возвращаясь в кухню, завариваем кофе и оставляем подстыть. Идем надевать штаны и футболку, даже не задумываясь, автоматически. Отчего же спланированную смерть воспринимаем как нелепость, абсурд? Нет, он не маразматик. До самого конца выжимает из людей все, что только в состоянии выжать. Из собственной кончины устроил буффонаду. Яркую, незабываемую. Мотивы его не ясны, но и спектакль еще не закончился. Что-то еще предстоит.
Немного подумав, я снова взял телефон, и ровно на три часа установил в нем будильник. Прадед вполне мог скончаться во сне, а я, так и не отдохнувший с дороги, мог тупо вырубиться у смертного одра. Вероятность последнего была мизерной, но не хотелось проколоться на пустяке. Проспать по условиям не полагалось. Наследство же открывалось приличное. С таким состоянием, я мог позволить себе жизнь беспечного рантье.
Ровно за десять минут до полуночи все собрались у двери его комнаты. Услужливый Зябиков принес стулья для себя и для доктора: им обоим предстояло караулить здесь. После нотариус вскрыл конверт. Второе завещание отличалось тем, что я в нем занимал последнюю строчку в списке, то есть менялся местами с экономкой прадеда. Сама Екатерина Матвеевна в подобные чудеса не верила, потому, не обремененная никакими условиями, тут же ушла к себе.
– Семен Маркович, будьте благоразумны, прошу вас, – вдруг сказала доктор.
Она приблизилась и незаметно что-то сунула мне в карман пиджака.
Я вошел в комнату. По-прежнему горели свечи. Торшер был включен. В портьерах гулял ветерок: экономка приоткрыла окно проветрить.
– Пришел, – просипел прадед спустя минуту.
– Да, – тихо ответил я.
– Садись, поговорим.
Я сел на пуфик у кровати. Он начал монолог. Вспомнил сына – моего деда. Бабку вспомнил. Как они погибли в катастрофе. Как хоронил обоих. Как плакал. Тогда мама и тетка Таня остались сиротами. После он принялся рассказывать, как жизнь устраивал обеим. Как мать сбежала с желторотым лейтенантом, и не писала ему почти два года. Как тетка Таня “залетела” и родила двойню. Как заставил дипломата, с которым она спала, пойти к венцу. Семьи не вышло: “Паршивка-внучка загуляла, запила”. Дальше, аж наскучил, сопливо хныкал как в правнучках души не чаял. Выгодно пристроил обеих, выдал замуж.
Старый антисемит припомнил, как ругался с моим отцом: его мать, моя бабка, была полукровной еврейкой. Батя погиб в Афганистане за несколько месяцев до вывода войск. Как хоронили, прадед тоже вспомнил: переборол тогда себя, приехал. После окончательно разругался с матерью, и больше мы с ним не знались.
Последнее, что я расслышал, прозвучало почти стихами:
– Ведь ты, Семен, один мужик в моей семье, вот почему наследство отписал тебе.
Засим генерал-скелет умолк. Я взглянул на часы – начало третьего.
Сквозняком задуло свечу. Зажег. Прикрыл окно, одернул портьеры.
Старик, прикрыв глаза, дышал ритмично. Похоже, уснул. Теперь я не испытывал к нему прежней неприязни, но и богатый эмоциями монолог меня почти не тронул. Не нашел я, за что уважать прадеда. Передо мной лежал не человек, а нечто вроде никчемной чужой вещи – за ней, конечно, глаз да глаз, она вот-вот должна вернуться к законному владельцу. Я просто ждал, когда с плеч свалится обуза. Минуты тянулись. Где-то за окном стрекотали сверчки, квакали лягушки.
Должно быть, я задремал. Увидел небо, зеленый газон, плакучие ивы, пруд. Бревенчатый мосток, под ним ручей. Все в ярких сочных красках. Невдалеке возник старик в сандалиях, в тоге и с посохом. Направился ко мне. Он шел легко, не горбясь, не сутулясь. “Шаги длинны, а поступь благородна”. Когда приблизился, я разглядел знакомые черты. Вдруг прозвучало:
– Поговорим, правнук? Мы здесь одни, – тяжелый голос эхом отозвался со всех сторон.
Я вздрогнул. Огляделся. Свежей зеленью бушевал луг, поля уходили за горизонт. Откуда было взяться эху – непонятно. Я успокоил сам себя: мол, это просто быстрый сон, парадоксальным называют.
– Ты надоел мне, даже снишься, – я усмехнулся. – Но здесь ты молодцом! Ни дать, ни взять – римский сенатор!
– Сенатор?! – он захохотал. – Сам Цезарь! Аве мне! Смотри сюда, придурок, – он стукнул о землю посохом. Проклюнулся росток плюща, и быстро потянулся ввысь, вихляясь в поисках опоры. Приблизился ко мне, ухватил за ногу, обвил ее. Так быстро лишь во снах бывает. И уклониться в них нельзя, а бегать вовсе невозможно.
– Сегодня, Сема, – насмешливо продолжил прадед, – твоя дешевая душонка здесь обретет покой, а я вернусь тобою в объективный мир. И не надо ныть и тужиться – не поможет! Поверь, ты не первый такой невезучий. И не последний! Не ожидал? Ты знал, что прадед негодяй: ты называл меня мерзавцем редким, чего теперь пенять-то на себя?
Я дернулся, пытаясь высвободиться. Не вышло. Все как во сне – руки, ноги непослушны, а ужас пробирает до костей и обреченность подавляет волю.
– Я не хочу! – закричал я, почувствовав, что где-то там, в реальности, из уст моих извергается какое-то несвязное мычание.
– Пойду, пожалуй. Мир духу твоему, Семен. Прощай. Творцу поклон от меня передавай, если встретишь, – сказал старый безбожник, и поплелся прочь.
Но тут внезапно закричал петух.
Белянин оглянулся. Его глаза налились кровью.
– Но… до зари еще… должно быть… – непонимающе произнес он.
Петух в будильнике – жестокий зверь, поверьте. Но не теперь. Как вовремя! Пробуждаясь, собрав все силы, я дернулся. Плющ оборвался.
Горел один торшер. Свечи погасли. Все. По комнате гулял сквозняк, и это при закрытых окнах. Старик прерывисто дышал. Из-за двери донесся шорох, голоса: там Зябиков и Ольга Юрьевна, заслышав мой будильник, обеспокоились. Я подошел, слегка приоткрыл дверь.
– Он еще жив, – шепнул им в полумрак. – Но, думаю, что скоро.
– Идите вы к черту, Семен Маркович! Ваш будильник весь дом переполошил! – раздраженно высказал нотариус.
– А вы, Зябиков, храпите очень громко!.. – услышал я и Ольгу Юрьевну.
Пусть себе бранятся. Я закрыл дверь. Полез в карман за зажигалкой. С ней вынул вчетверо сложенный тетрадный лист. Вдруг вспомнил, доктор мне что-то сунула в карман.
Развернул. Карандашом, большими буквами на листе была старательно выведена надпись – “ОН УПЫРЬ!”.
Я усмехнулся: мол, Америку открыла! Уж я-то прекрасно знал, что такое мой прадед. И вел себя всю жизнь как скот.
Я чиркнул зажигалкой, зажег свечу у окна, направился к другой.
– Ты обманул меня, – послышался за спиной голос из сна.
В ногах случилась слабость. Лоб взмок. Упырь?! На самом деле! Я оглянулся. Свеча погасла – похоже, он, неведомо как, сумел задуть. Он – прадед: тот же, что во сне – в сандалиях, в тоге. Теперь без посоха.
Я глянул быстро на кровать. На ней другой Белянин. Во плоти. Жив из последних сил.
– Сбежать надумал? – завопил тот, в тоге и сандалиях. – А некуда бежать!
Он захохотал и направился ко мне. Я машинально чиркнул зажигалкой. Он дернулся, отпрянул. Огонь его пугает, догадался я.
– Свечи потушил, теперь герой? – едва ворочая от страха языком, сказал я, пытаясь дерзостью наполнить голос. Отец учил, что, если в драку влез, то гони страх прочь и, стиснув зубы, бейся до конца! Пока есть силы, пока жив.
Я снова чиркнул зажигалкой – упырь опять отпрянул.
– Огня боишься, гнида! Сегодня ночь костров! – я закричал, но чувствовал, что голос мой дрожит. И самого трясло, немели руки, а в голове моей пыл пожар. – Спалю все на хрен, если подойдешь! Гноби упырей! Даешь инквизицию!
Он сделал шаг в сторону, не спуская глаз с зажигалки.
Я отступил к кровати. Встал позади пуфика, намериваясь при случае толкнуть его под ноги упырю.
Упырь не спешил. Ко мне же понемногу возвращался здравый рассудок. Страх медленно отпускал, волна жара, обжигающего мое лицо, отхлынула, руки вернули себе прежнюю уверенность и силу. Я окинул взглядом комнату, в поисках чего-нибудь легко и буйно горящего, что можно было бы держать в руке. Тряпки, коих было в достатке, не годились. Я искал бумагу, чтобы сделать нечто вроде факела, и поджечь, если упырь снова дернется. И тут я вспомнил о записке докторши.
Белянин, что лежал в кровати, зашевелился, захрипел, забился в конвульсиях. А тот, что в тоге и сандалиях, в тот же миг покрылся мелкой рябью, теряя очертания.
Мелькнула мысль: умрет один, второй исчезнет.
Я скомкал записку, поджег, и выставил перед собой. Другой рукой выдернул подушку из-под головы умирающего, и бросил на его лицо. Прижал.
– Не смей! – собакой битой заскулил упырь и бросился ко мне. Огонь в моей руке пылает. Сквозь языки пламени я видел нечто темное, летящее ко мне…
Минутой позже комната была пуста.
Вернув подушку в изголовье, я не торопясь зажег все свечи, смахнул за окно пепел от листка. Открыл дверь:
– Он умер, – объявил я торжественно.
Ольга Юрьевна смотрела, не мигая. Губы ее тряслись. Зябиков в испуге отшатнулся.
– Это вы? – спросил нотариус слащаво.
– Дурацкий вопрос, вам не кажется? – сказал я твердо. – Ответ в любом случае будет – я. Конечно, я! Кто же еще?!
Ольга Юрьевна молча протянула мне раскрытую пудреницу. Я взглянул в зеркальце. На меня внимательно смотрел седой мужик.
– Седой… – шепнула доктор.
– Живой, – уточнил я, не весело. – Придется красить волосы. Вы умеете красить волосы, Ольга Юрьевна? – спросил я.
Доктор растерянно улыбнулась.
– Пойдемте, – сказал я.
И мы пошли, оставляя растерянного Зябикова глядеть нам вслед.
– Вениамин Аркадьевич, надеюсь, вы не забыли, что начало процессии ровно в полдень, – обернувшись в пол-оборота, напомнил я.
– Разумеется, Казимир Григорьевич, – вздрогнув, отрапортовал нотариус.
Ольга Юрьевна вдруг остановилась. Даже густой сумрак был не в состоянии скрыть ее испуг.
– Семен Маркович, – поправил я. – Настоятельно рекомендую помнить.
– Разумеется. Простите, – неуверенно отозвался Зябиков.
Театр. Начинаясь с вешалки, он не заканчивается никогда. Я в образе, мой выход! “Король умер, да здравствует король!”.
– Я благодарен вам, Ольга. Из вашего листочка вышел славный факел, – шепнул я доктору. – Вы испугались. Похотливый хрыч приставал к вам, и вы решились мне помочь. Рискуя состояньем, даже жизнью. Я восхищен!
Она взглянула недоверчиво, но оторопь прошла.
– Пойдемте же! Все позади, прочь страх!
Другие публикации автора:
Автор публикации
так я и не поняла, стал прадед правнуком или Семен в своей шкуре остался, хоть и поседел