"Красный берег"

Самолет плавно приземлился на взлетной полосе. Августовский вечер ласково зашелестел над Минском. Снегирев не был здесь почти 20 лет, с того самого дня, когда в город вошли немцы…

Таксист набрал скорость, и машина покинула аэропорт.
Сергей с изумлением смотрел в окно и не узнавал своего Минска: мегаполис блистал зеркальными витринами, широкими бульварами, пышными аллеями, игристыми фонтанами, кишел нарядной спешащей толпой, улыбались веселые продавцы мороженого.
На пешеходном переходе машина бесшумно притормозила. На высоком белоснежном доме, мелькнул броский указатель: проспект «Интернациональный». Сердце забилось тревожно и часто. Чтобы отдышаться, Сергей откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Это была та самая минута, когда не приходило спасение от самого себя. Воспоминания неумолимо гнали его на встречу с собственным прошлым. Он ясно увидел то солнечное утро: улыбчивого дворника, душистую акацию под окном, нарядную вывеску аптеки и свое лицо, девятилетнего мальчишки, Сережки Снегирева…

Свежий ветерок весело распахнул и закружил занавески спальни. Сережка лениво зевнул, сквозь приоткрытые ресницы в проеме кухонной двери увидел хрупкий силуэт матери и голубоватую струйку самоварного дымка. Сладко потянуло свежеиспеченными оладьями. Тихонечко привстав, на цыпочках, он прокрался к окну, прижался еще горячими со сна щеками к прохладному стеклу и всей грудью радостно вдохнул. Как же хорошо на душе!

Безмятежное утро нарушил резкий грохот упавшего в коридоре ведра. В комнату ввалился отец и надрывисто закричал: «Шура, немцы в 40 километрах от Минска! Собирай Сережу! Нас эвакуируют на первом эшелоне через 2 часа. Я договорился !». Схватил с секретера папку с документами и выбежал на улицу.

«Мама! Оладьи сгорели! » – стоя в одних трусиках посреди кухни, растерянно пролепетал Сережка.

Внезапно небо потемнело. С запада по всему горизонту растянулось огромное чернильное пятно. Оно стремительно надвигалось на город. Сережка с матерью безотрывно смотрели в окно и не могли отвести глаз от разинутой пасти ящера, которая изрыгала гулкий, раскатистый рев.

-Мама! Что это? Гроза?

-Нет, сынок. Это война!

А затем они услышали тоскливый и невыносимый свист сверху.
Взрывом Сережку отбросило к задней стене кухни. Раздался оглушительный треск, грохот падающих камней. В открывшийся проем рухнувшей стены он видел, как все валится и исчезает: взгорбились крыши, стены домов, заполыхали деревья, из почерневших оконных дыр взвились в небо языки пламени. Мостовая вздыбилась вверх и изогнулась «мертвой петлей» как в кривом зеркале. Женщину с малышом отбросило на макушку разлапистой ели, она так и осталась висеть меж ветвей, прижимая окровавленную руку ребенка к груди. Гарь, пепел, едкая пыль закрыли небо. Солнце погасло…

Сережка ничего не чувствовал: тело одеревенело, язык не ворочался. Часто и гулко билось сердце. Судорожно глотая воздух, он никак не мог вздохнуть, в ушах стоял шум и звон. Захотелось стать меньше макового зернышка, закатиться в не видимую никому расщелину. Потом его рвало долго , мучительно.

«Сережа, – тихо позвала мать из угла, – ты не ранен?»

-Нет, только описался.

Шура с трудом встала, трясущимися руками налила воду в стакан, размешала туда сахар и строго приказала сыну.

– Пей !

Реальность стала медленно возвращаться: перестало трясти, Сережка снова почувствовал тело.

– Мама! Это ад? А что будет после ада?

Мальчик уткнулся в материнскую подмышку и завыл громко, отчаянно.

-Давай выбираться, сынок.

Сережка поднял голову, посмотрел на мать и не узнал. Как страшно она изменилась: лицо окаменело, глаза сузились, зрачки превратились в огромные черные дыры, мертвенная белизна кожи сделала ее похожей на старую восковую куклу.

Осторожно прижимаясь к стенам, они спустились по остаткам разрушенной лестницы. Города больше не было. Проспект представлял большую пыльную развалину. Воздух наполнился удушающей гарью, душераздирающими воплями, стонами, хрипами. У Сережки подгибались колени, он едва волочил ноги, от запаха паленой человеческой кожи снова начинало тошнить.

У входа в парк сели на остов угловатой скамейки. Время остановилось. Мать вяло гладила Сережкины волосы и тихо шептала: « Потерпи, сынок, может все еще образуется, может помощь подоспеет». Она была сбита с толку и не знала, что делать дальше.

А потом в город сквозь тяжелую пыльную завесу вошли безликие серо-зеленые тени с блестящими автоматами наперевес. В их глазах была только смерть. Жителей собрали на площади у Исполкома. Раненых, пожилых, грудных детей расстреляли на месте. Остальным приказали оставить вещи и идти к железнодорожной станции. Всех загрузили в вагоны по 100-90 человек в каждый. Поезд тронулся…
Постепенно рыдания и стоны затихли, измотанные страхом и духотой люди заснули.

Под утро стало сыро и холодно. Сквозь щель вагона Сережка увидел незнакомую местность: густые сосновые леса кое-где перемежевывались плоскогорьями, поросшими колючим кустарником дикой розы. Под тенью гладкоствольных верб вился серебристый поясок реки. И все-таки это была Родина, Полесье! В долине ,между двумя холмами, мальчик успел разглядеть небольшой двухэтажный дворец из бело-розового мрамора с острыми треугольными башнями. Лязгнули тормоза, поезд замедлил ход.

Место, в которое их привезли, было похоже на внушительный бастион, окруженный колючей проволокой, за которой извивались лабиринты ям с обугленными, зловонными трупами.

Их выстроили между четырьмя деревянными столбами, на которых с вывороченными руками висели провинившиеся узники. В окружении охраны появился экс-комендант. Не повышая голос, протявкал: «Теперь вы пыль! У вас нет имени ! Называть себя можно только по номеру на руке». С черной лакированной тростью в руке он уверенно и бесцеремонно вышагивал вдоль нестройного ряда заключенных. Иногда останавливался и подолгу смотрел в лицо узника. Комендант давно и сознательно решил превратить жизнь пленных в ад и потому выработал свирепый, дышащий злобой взгляд, который уже сам по себе должен внушать ужас, угнетать и мучить. Сережка не выдержал, задрожал и зажмурил глаза. В следующую секунду паучья лапа выдернула его из строя и с остервенением начала хлестать палкой по спине, рукам, голове. В эти минуты лицо экс-коменданта выражало одно : удовлетворение и самоотверженную добросовестность. Оставив рыдающего мальчика валяться в пыли, он неспешно продолжил шествие.

Сережка очнулся в темном, сыром бараке на колючем тюфяке с ползающими насекомыми. Сквозь дыру на потолке смутно разглядел полоску стылого неба, а потом снова провалился в тяжкое забытье. Он плохо помнил первые лагерные дни: как на нем оказались штаны и куртка грубой ткани, и когда на левой руке, чуть ниже локтя, багровым пятном загорелся номер 286490.

Дни ползли однообразно и безрадостно. Постепенно Сергей стал понимать, где находится, и что с ним произошло.
Яшка, угловатый мальчишка с соседнего тюфяка, поведал о месте, куда попал Сережка. Оно называлось Красный Берег, недалеко от Гомеля. А старинный замок – это госпиталь для раненых немцев. В бараке жили дети от 6 до 10 лет. Каждый день уводили по 20-30 человек на сдачу крови. Большинство, особенно девочки, никогда не возвращались. Их кровь ценилась больше. Не возвращались и те, у кого была самая ценная группа – первая. У Сережки была третья, поэтому кровь брали один раз в день, иногда по три дня не брали. В барак детей загоняли не охранники, а собаки. Кроме похлебки из картофельных очиток, соломы и листьев крапивы давали по 100 грамм хлеба.

Яшка нравился Сережке. Этот неугомонный скворец собирал и притаскивал в свое гнездо всякую всячину: куски глины, гвозди, консервные банки, палочки, веревочки. Из них Яшка мастерил нехитрое войско, и вечерами мальчишки вели свою тихую войну или играли в «чижика». Однажды у пьяного немца Яшка стащил самую настоящую саперную лопатку.

«Зачем она тебе?»- спросил Сережка.

“Вот фриц полезет, я ему башку пополам раскрою ! “- решительно ответил Яшка.

Время шло…
Сережка стал замечать, что сильно слабеет, теряет память. Прошлая жизнь представлялась хрупкими, рассыпающимися картинками. Лопатки заострились, как вороновы крылья, было больно наступать на пятки. Дни он различал только по цветам: если поливал дождь, то день – синий, если зябко и ветрено, то – серый, а если кого-то сжигали, то – красный. Им овладело равнодушие и тупость.

Но однажды, в самом начале осени, день выдался золотым: он увидел маму! Она была жива и работала хирургом в госпитале. Возможно, поэтому ей сохранили жизнь и разрешили навестить сына. Но почему она так странно одета: чистый халатик, глаженая косынка на голове ? А запах? Что за чужой приторный запах шел от волос? Сережку передернуло от страшной догадки.

С волнением, торопливо мать достала из-за пазухи плитку шоколада.

-Ты, сынок, пойми, не все немцы плохие, они тоже солдаты и должны выполнять приказы своих командиров. Скоро я тебя заберу, мы уедем с дядей Готтлибом в Германию. Вот он поправится и уедем.

Сережка молчал. Комок застрял в горле. Мальчик не мог поверить, что мать говорит правду.

– Пойми и шибко не серчай на меня. Я это делаю для тебя! Мы тут сгинем! Готтлиб хороший человек. У него свой дом во Франкфурте. Мы уже выбрали тебе новое имя. Со временем все забудешь.

« Дурочка! Ничего я не собираюсь забывать! » – закричал взбеленившийся Сережка, швырнул шоколад на землю и с ненавистью растоптал.

Он долго не мог потом вспомнить, как очутился у самой окраины лагеря. Задыхаясь от обиды, злости, до крови ломая ногти, выдирал пучки травы и кореньев, с остервенением отдирая корки засохшей грязи с одеревенелых рук, ног, живота.

– Ненавижу! Ненавижу их всех! И ее ненавижу! Предательница! Фашистская подстилка!

Потом, обессиленный, он лежал и смотрел на проплывающие в глубокой синеве облака.

– Никогда не забуду! Я Сергей Снегирев, и я люблю Есенина!

Мелколесье. Степь и дали.
Свет луны во все концы.
Вот опять вдруг зарыдали
Разливные бубенцы.

Кровь больше не брали, а через неделю пришел охранник и увел Сережку за ворота лагеря. Его долго мыли в душистой пенящейся воде, переодели в перелицованные мешковатые штаны, чистую рубашку и отвели в клееную цветастыми обоями комнату. К обеду пришли мать и Готтлиб. Сережка набычился, не произнес ни слова и только с ненавистью посмотрел на блестящие сапоги врага, смердящие гуталиновой мазью.

Хорошая еда, теплая постель постепенно возвращали мальчика к жизни. Через месяц Сережка мог ходить и даже пробежаться до конца старого яблоневого сада. Возвращалась память. И от этого становилось еще больнее: острота беззащитности, безызвестности, безнадежности, смрад смерти, висящий над Красным Берегом, наводили тоску и ужас. Он разрывался от жалости к матери, потому что продолжал ее любить все так же горячо, просто не мог понять, почему она живет с этим чудовищем. Один раз ночью пробрался в их спальню, замахнулся ножом над телом Готтлиба, но, закусив до крови губу, отшатнулся и отвел дрожащую руку в сторону. Внутреннее чутье подсказало, что мать попадет в беду, если он зарежет этого живоглота. С тоской, нежностью мальчик посмотрел на лицо спящей матери и тихонечко прикрыл за собой дверь.

Готтлиба Сергей старался избегать, с матерью не откровенничал.
«Не злись, Готтлиб,- слышал он извиняющийся кроткий шепот матери,- привыкнет, негодник, дай ему время». Но Сережка не собирался привыкать. Самая малая искра надежды лучше, чем полная безнадежность! Он задумал побег.

Наступала поздняя осень. Ночи становились темными и колючими. К побегу все было готово: фляжка с водой, сушеный хлеб, нож. Осталось выждать момент. И он настал. В эту ночь разразилась страшная буря. Дико завыл ветер. Небо опалилось кровавым заревом молний. Раздался страшный удар грома. В глубине сада с треском повалилась яблоня. Сплошным потоком шумно полил дождь. Тихонечко, стараясь не шуметь, Сережка приоткрыл окно, решительно прыгнул в сумрак ночи и побежал что было сил. Он чувствовал себя огромной сильной птицей, летящей над садами, лугами, над всем своим прошлым, туда, где над зеленой сопкой зарождалась новая заря.
Дождь постепенно затих. Небо прояснилось. На западе выкатил молодой месяц. И как поразительно тихо вокруг! Сделав небольшую передышку под раскидистой ивой, Сережка глотнул из фляги воды и поспешил к железнодорожному мосту. И тут случилось что-то невообразимое: земля закружила тело и подняла в воздух, огненная вспышка ослепила глаза, сознание разлетелось на мелкие осколки…

Очнулся Сережка в незнакомом месте. Болело все: спина, ноги, особенно голова. Очень хотелось пить. А потом он услышал русскую речь:

-Как тебя зовут, сынок?

-Сергей Снегирев.

– Не волнуйся, мы свои, партизаны! Считай, Серега, что ты в рубашке родился. Отделался контузией да парой царапин. Это ж надо, прямо под взрыв моста угодить. Наши бойцы немецкий эшелон сегодня ночью взорвали.
Через неделю его на подводе отправили в полевой госпиталь, а оттуда под Смоленск, в детский дом.

25 июня 1944 года Красный Берег был освобожден Советскими солдатами.

За двадцать лет не было дня, чтобы Снегирев не вспоминал мать. Он слал письма и в «Красный Крест», и в Центральный архив Министерства обороны, но результатов пока не было никаких. Нет ничего труднее веры, и нет ничего теплее надежды. Сергей чувствовал, что мать жива, верил, надеялся: а вдруг повезет! Архивы лагеря перед отступлением немцы сожгли. Спасти удалось лишь горстку детей. Какие из них могли быть свидетели. Не могла мать уехать в Германию! Он слишком хорошо ее знал. Поэтому упорно и терпеливо продолжал поиски. Воспоминания военного детства иногда воскресали в памяти, но усилием воли он гнал их прочь. А если какой-нибудь настырный собеседник интересовался номером на руке, то отвечал резко и грубо: «Я хочу жить! Больше не спрашивай ! »

Шел 1966 год. Негромко играло радио. По «Маяку» шла передача «Найти человека». Знакомый миллионам голос Агнии Барто зачитывал полученные письма, бюллетени розыска родных, потерявших друг друга в годы Великой Отечественной войны:
«К Вам обращается мать, Александра Васильевна Снегирева,1912 года рождения, попавшая с сыном, Снегиревым Сергеем Семеновичем, в концентрационный лагерь «Красный Берег». У него на левой руке, ниже локтя, есть номер 286490, а под правой лопаткой родинка, похожая на дубовый листик. И у меня есть номер: 675497. Я проживаю в Минске, на улице Весенней, в доме 112, квартире 56 ».

Потрясенный, Сергей рухнул на диван и нервно закатал левый рукав рубашки. Он знал свой номер наизусть, просто не мог поверить! На минуту показалось, что откуда-то издалека, сквозь пространство дней и ночей, родной голос позвал его по имени, позвал с такой лаской и нежностью, какая бывает только у матерей от неудержимой любви к своему ребенку. Сергей зарыдал и утонул в ощущениях давно забытого счастья.

Потом были звонки в редакцию радио, уточнение данных, поездка в Москву.
Ведущая передачи, Агния Львовна, после очередного визита Сергея с волнением набрала минский номер.

-Александра Васильевна, у меня для Вас радостная весть: Ваш сын нашелся! Сомнений нет. Это он! Горячо Вас поздравляю! Сергей сам Вам сейчас перезвонит, не отходите от телефона.

– Мама! Мамочка! Это я, твой Сережа. Я лечу к тебе!

– Это правда, ты?

-Правда, мамуль!

Такси остановилось около небольшого пятиэтажного дома. Сергей нетвердо ступил в полутемный подъезд, поднялся к квартире №56. Дверь была приоткрыта. С кухни сладко потянуло свежеиспеченными оладьями. «Ну, вот теперь и для меня война закончилась», – выдохнул Снегирев и смело шагнул через порог.