Мемуары Серея Додонова

Имя Сергея Николаевича Додонова ныне почти забыто – а зря. Этот человек в заметной степени повлиял на то, какой сделалась окружающая действительность. О том времени осталось поразительно мало живых воспоминаний, хотя события отражены в документах поминутно, и потому непосредственные впечатления человека, записанные «с колес», так важны.

В 2049 году, когда Сергей Николаевич уже принял решение об автоэвтаназии, его мемуары были завершены, но рукопись он не отдал в печать, а завещал супруге, попросив распорядиться текстом по своему усмотрению. Вдова лишь в 2052 году решила опубликовать малую часть материалов, сославшись на то, что остальное содержит много сведений личного характера, которые хотела бы сохранить в тайне – по крайней мере, до собственной кончины.

…

Гл. 6

Забавно, но мой пятилетний внук полагает, что родился со вторым ртом. Он прекрасно осведомлен о том, что есть им нельзя, но крошки приходится извлекать из полости постоянно. Во время этой процедуры чадо орет благим матом и брыкается – но что поделать? Дело чудом не дошло до хронического засорения розетки.

А ведь еще совсем недавно в обществе кипели страсти: быть второму рту или же не быть? Прогрессисты полосовались с Церковью, умеренные чесали в затылках, парламент всё откладывал голосование по законопроекту о массовой розетизации и вносил бесконечные поправки. Как всегда, Штаты опередили нас – хотя приоритет России был несомненен, и только потому дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки.

Я был напрямую причастен к розетизации, а те работы, которые выполнила моя группа в начале двадцатых годов, обозначили русло для последующего потока событий. С большим удовольствием вспоминаю то время. Наверное, никогда ни прежде, ни потом я не был так счастлив: было много трудов, счастливая встреча с Ириной, женитьба, рождение детей… Впрочем, об этом уже рассказано в предыдущих главах.

К тому времени я работал завлабом в институте геронтологии РАН. Прежде бывший в париях, институт вдруг расцвел, получив огромное финансирование и прилив свежей кадровой крови. Причина этого крылась вовсе не в альтруизме руководства, а в очередном экономическом кризисе, который постепенно накрывал мир.

К двадцатым годам новая технологическая революция уже свершилась. Вопреки ожиданиям, цехи вовсе не обезлюдели, но требования к уровню инженерной подготовки стали совсем иными, чем те, что были в двадцатом веке. Это повлекло за собой увеличение продолжительности профессиональной подготовки. И вот – пожалте бриться: до тридцати лет, а то и дольше, человек изучает профессию, сидя на шее общества, а потом, отработав тридцать – тридцать пять лет, идет на пенсию, снова садясь на шею бедолагам, пашущим в цехах. Получается, что едва ли треть жизни гражданин работает на общество, а в течение двух третей времени он – иждивенец. Уровень налогов вынужденно вырос до 90% от зарплаты, а народ, имея производство такой мощи, что прежде и не снилась, снова стал жить не то чтобы впроголодь, но и не шикарно. Стало ясно, что единственный разумный выход – увеличение продолжительности активной жизни. Надо сказать, что резервы, содержащиеся в человеческом организме, к тому времени были почти полностью исчерпаны. Американцы, европейцы и потомки самураев в среднем дотягивали до 90 лет, а отдельные счастливчики – и до 110. Удалось этого достичь за счет почти полной победы над онкологическими и сердечно-сосудистыми заболеваниями. Сыграли свою роль и пропаганда здорового образ жизни, и «зеленая» энергетика. Но оценки показывали, что даже если полностью одолеть все прочие беды – наркоманию, аварии на дорогах, злоупотребление антидепрессантами, моду на суициды – то удастся добиться не более чем полутора лет прибавки.

Вопрос о возрождении евгеники снова встал в полный рост, но форсировать эти работы было нельзя, да и все конфессии дружно ополчились на евгенику – в чем-то резонно, а в чем-то, как всегда, привирая. Церковь, конечно, от государства отделена почти повсюду, но вот электорат…

Вот в таких условиях – когда для дела есть и деньги, и толковые головы, и замечательное оборудование, но нет ни одной сколько-нибудь обнадеживающей идеи – я и начал работать в НИИГРАН. Поначалу рутина навалилась на всех нас. По инерции продолжалось копание а мелочах, заведомо не дававшее надежды на серьезное продвижение. Надо сказать, что первую здравую мысль высказал не я, а наш зам. директора, академик Перельмутер. Однажды, на обычных вечерних посиделках за чаем (который он разбавлял коньячком), Давид Кронидович заметил, что все наши беды, вероятно, от неправильного понимания эволюционных механизмов старения, и это заставляет шарахаться от одной идеи к другой вслепую или же упорно лезть в тупики. Возможно, мы боремся вовсе не со старением, а с его следствиями – и лишь потому, что не понимаем, где узел проблем, который можно разрубить разом.

После этого разговора я начал всерьез перелопачивать работы по эволюционной генетике, не столько вдаваясь в детали, сколько пытаясь понять: зачем мы стареем? Гипотез по этому поводу было полно, как и утверждений, что где-то в нас заложен этакий часовой механизм с миной, неизбежно убивающей. Нет, скорее, даже не с миной, а ампулой с ядом, который в урочный час начнет капля за каплей выдавливаться в кровь.

Я читал – и не видел ни одного резонного довода, указывающего на существование убийственного устройства, равно как не видел в эволюционной теории ни чего, обосновывающего необходимость смерти. И тогда закралась крамольная мыслишка: а ведь часиков-то, быть может, и нет вовсе. А есть простое безразличие природы, которой наплевать на своих чад, ушедших в самоволку из-под ее опеки.

Попробую растолковать суть идеи, которая прорезалась не вдруг, а вытанцовывалась по мере допроса с пристрастием монографий и статей из академических сборников.

Бог благоволит к тем, кто активнее плодится, раньше достигает зрелости, лучше ухаживает за потомством. Приветствуются также адаптивность, хорошие мозги, клыки и когти, неразборчивость в еде. Казалось бы, и потенциальное долголетие является преимуществом: дольше живешь – больше наплодишь детей. Но это так лишь до определенного предела. Живое очень непрочно, мы – лишь комочки слизи под пленкой кожи, любой камень стократ крепче. Мир старается убить любую тварь и всегда преуспевает в этом. У всякого вида есть средняя продолжительность существования до момента, когда его сожрут, или случится голод, или погибнет на охоте, или одолеют глисты, или… Да мало ли может быть причин для гибели? За короткое время несчастное создание должно родить и выходить детенышей в количестве, достаточном для поддержания размеров популяции. И отбор позаботился о том, чтобы наши детеныши стремительно взрослели, накапливали опыт. Очевидно, что взросление – это период непрерывной перестройки организма, и в этой перестройке задействованы все системы, и, в первую очередь, эндокринная. Но вот наступил расцвет, человек полон сил и готов выращивать и защищать малышей. Пройдет десять, от силы двадцать лет – и дети встают на крыло, готовые нести папины и мамины ДНК в бессмысленное будущее. К этому времени порог средней продолжительности жизни уже достигнут. Вся внутренняя кухня тела еще работает, но те механизмы, что когда-то формировали взрослое тело, теперь начинают идти вразнос. Почему? Приведу аналогию: лучи, сведенные в одну точку, за ней вновь расходятся. Так и за достижением расцвета, обусловленного слаженной работой тьмы колесиков и тщательно синхронизированной отбором, следует распад, вызванный той же работой. С какого-то момента разрушение нарастает лавинообразно, поскольку накапливающиеся поломки начинают влиять уже и на саму гормональную кухню.

Казалось бы, природа могла бы позаботиться о том, чтобы перестроить и сбалансировать действия этой машинерии, но ей наплевать, потому что это не даст виду ни малейших преимуществ, ибо никак не увеличит ни количества потомства, ни численность вида. В природе умирают не от старости, а от жизни. Доля стариков в стае, стаде, косяке ничтожна. В равной мере это относится и к человеку. Все найденные антропологами костяки древних людей принадлежат, по нынешним меркам, молодежи. Если бы каким-то чудом наши волосатые пра-пращуры вдруг стали бессмертными, это никак не повлияло бы ни на численность их популяции, ни на долголетие, их все так же эффективно косили бы болезни, голод, хищники, соплеменники и братья из сопредельных племен. Но сейчас-то иные времена, и шансы быть съеденным гораздо меньше вероятности умереть в постели в окружении мучающих вас медикусов.

Из сказанного следует простой вывод: нужно стабилизировать такой уровень выработки телом всех гормонов, какой есть в организме во время его расцвета.

Как показали последующие события, идея была правильной, хотя, как водится, лишь отчасти. Гормональная стабилизация – не единственная вещь, нужная для активного долголетия, но важнейшая.

Начались опыты на лягушках и мышах. Уточнялась возрастная динамика гормонального фона, искались связи: вот этот гормон вырабатывается такой-то железой, а вот этот – в ответ на наличие такой-то дряни. Попутно обнаруживались ранее неизвестные гормоны, их попутчики и метаболиты, выявлялись страшно запутанные связи. Кое-что даже стало получаться, мышки стали жить вдвое дольше, но обнаружилась и неприятность: многие препараты требовалось вводить едва ли не ежечасно, а какие-то и вовсе существовали эфемерно, распадаясь сразу на выходе из проток, и вкалывать их было бессмысленно. В общем, энтузиазм, царивший на протяжении первых двух лет, сменился осторожным скепсисом.

Решение проблем лежало, как оказалось, на поверхности. Увидеть его сразу помешала лишь профессиональная узость мышления и незнание того, что творится у соседей. А ведь к двадцать второму году имплантирование электронных устройств в тело стало делом почти обыденным. Здесь – и кардиостимуляторы, и протезы конечностей, управляемых нервными импульсами, и разного рода датчики, сообщающие врачу о проблемах пациента в режиме online… Стало вдруг ясно, что не нужно тыкать в тело иголками шприцев и пичкать его пилюлями, а следует лишь управлять гормональной фабрикой через искусственные нервы от чипа, в который сводятся сигналы от датчиков, чувствительных к концентрации гормонов.

Ха, легко сказать – управлять. Желез чертова уйма, одни из них включаются в ответ на состав тканевых жидкостей, другие – от сигналов из мозга, третьи откликаются на работу четвертых, пятые вроде и вовсе живут сами по себе, а шестые и вовсе неведомо для чего нужны. Мы медленно разбирались в этом хитросплетении, выявляли связи и иерархии, и наконец-то получилось, что главная диспетчерская находится в гипоталамо-гипофизарном отделе. Туда-то и всобачили первый чип, снабженный этаким переводчиком с машинного на соматический и искусственными нервами – смесью графитовых волокон и синтетического миелина. Человек не был первым, дорожку ему проложили лягушки, мышки и прочие несчастные наши рабы, безропотно улегшиеся на алтарь науки – честь им и вечная память!

Гл. 8

Из бумаг следовало, что Александр Иванович работал когда-то строителем, вернее подсобником на стройке. Старичок был полной развалиной – это потом, через год, телевизионщики показывали бравого молодцеватого дедульку, никак не выглядевшего на свои девяносто три, лихо приседавшего перед камерой, певшего вполне ясным баритоном и обещавшего вскорости жениться. У него не осталось родственников, заинтересованных в скорейшем получении наследства, а степень маразма не зашкаливала за уровень, при котором юристы признали бы недееспособным и помешали бы подписать согласие на операцию.

Расскажу немного о том, что представляла собой первая операция.

Первоначально предполагалось вводить жгут искусственных нервов через прокол в нёбе, но, согласитесь, не очень удобно, когда во рту вечно находится изрядной толщины кабель, который уходит в сторону правой щеки, и далее под кожей тянется до подмышки, к управляющему компьютеру. Но миниатюризация позволила уместить компьютер под кожей нижней челюсти. Шлейф от компьютера пропустили под скуловую кость, далее в отверстие в верхне-челюстной до гипоталамо-гипофизарного отдела. Лаппорскопия в это время была уже достаточно развита для безопасного выполнения всех манипуляций. Смешно, но самой острой проблемой оставалась защита внешнего терминала от инфекций. Лавренович, наш нейрофизиолог, предложил устроить подобие рта, смыкающего кожу над розеткой. Для этого он рекомендовал отрезать кольцом часть выхода прямой кишки вместе с обрамляющими мышцами и нервами и вживить в кромку разреза под челюстью, обеспечив связь с соматикой. Из чисто эстетических соображений и для ухода от неприятных ассоциаций решили кольцевую форму изменить на щелевидную, а вокруг щели устроить кожный валик вроде губ – благо, пигментация имелась. Так и возник Второй рот.

Героический дедулька стойко перенес все наши манипуляции с его мозгами, ртом и задницей и лежал в палате, спеленатый как египетская мумия. Из-под повязок на голове тянулись приличной толщины кабели к блоку сбора данных. Наша задача состояла в том, чтобы не дать Иванычу помереть до поры, пока не затянутся все раны, и готовиться к следующему этапу: вживлению датчиков и прочей машинерии. Всего датчиков – крохотных чипов, заточенных на анализ уровня гормонов, было под сотню, и большую их часть предстояло впихнуть просто под кожу. Но вот источники питания – с этим было поначалу плохо. Это сейчас сенсоры «кормятся» от беспроводной сети, а у Иваныча энергию вырабатывали восемь топливных элементов, питаемых глюкозой крови. Ха, просто сказать – «питаемых». Окислить глюкозу просто, благо и она, и кислород есть в крови, но вот как при этом избежать тромбоза, как сохранить активность катализаторов на десятилетия? Электрохимики давали только шесть лет гарантии. «Черт с ней» – мудро решили мы. Иваныча нашпиговали сенсорами, энергетикой, передатчиками для связи сенсоров с компьютером под челюстью, установили ПО и стали ждать. Надо сказать, что старик у этому времени потерял всякое терпение и начал ворчать, что мог бы сдохнуть и менее изощренно.

Помню, как через месяц после завершения операций психологи впервые после тестирования отметили улучшения интеллекта, а физиологи заявили о том, что подрос тонус мышц и улучшился иммунитет. Поразило же другое: Иваныч заявил мне, что неплохо бы проехаться на велосипеде, и а еще поесть бы шашлыка, да с красным вином, да где-нибудь в лесу и с компанией… Это так не вязалось с недавно лежавшим пластом сморщенным старичком!

Гл. 11

… Александр Иваныч доставил-таки нам множество хлопот. Во-первых, в верхах тщательно следили за нашей деятельностью и требовали отчетов еженедельно, а когда старик начал бурно молодеть, то и вовсе озверели и с бумагами, и с режимом секретности. Во-вторых, с секретностью как раз обстояло не ахти – а чего еще можно ждать, когда санитарок, лаборантов и врачей нижнего звена работало более полутысячи человек? Во времена товарища Ежова меня с присными прислонили бы к стеночке, но культура пыток и обеспечения режима в наши времена, увы, утрачена. Так что воленс-неволенс в ответ на ползущие слухи начальство устроило пресс-конференцию, на которой Иваныч скакал, как молодой конь, задирал подбородок, демонстрируя похожий на куриную гузку вход к разъему, и вообще держался молодцом.

Но на самом-то деле было ему хреново. Он вдруг обнаружил, что остался один-одинешенек: всё более молодой телом, но с духом прошлого века, не имеющий специальности и обремененный тенями людей, которых имел несчастье пережить. Он плакал по ночам об умерших жене и сыне, пытался читать – и отшвыривал книги новых авторов. А еще его мутило от нынешней кухни, от речи, которая, как он вдруг обнаружил, сильно изменилась, от того, что совершенно не понимает ни назначения тьмы гаджетов, ни отношений мужчин и женщин, ни разговоров о технологиях… Он был троглодитом, который вдруг осознал свою ущербность.

Однажды медсестра Сонечка отозвала меня в сторонку и рассказала, что Иваныч ежедневно выпрашивает снотворное – и я нашел у него под матрасом уйму таблеток, правда, не снотворного, а плацебо, которых мудрая не по годам Сонечка ему выдавала. Тоска одолевала деда, изматывала, толкала к суициду…

Я поговорил с Александром Ивановичем, и тот поначалу неохотно, а потом все более свободно стал открываться. Всё сводилось к тому, что он полагал, что, помолодев, очутится во фраке и на балу, а оказался на чужом пикнике, где все, кроме него, в бермудах и гавайках. Он не понимает окружающего, а попытки разобраться ничего не дают. Тело, ставшее вновь бодрым, не велит запираться, как прежде, в четырех стенах, а представления и навыки, сложившиеся полвека назад, понуждают отгородиться от мира. Вот такой раздрай.

Мы собрали консилиум. Старые медицинские карты (на бумаге, подумать только!) не говорили ничего о том, что Иваныч прежде страдал депрессией. Была ли она результатом психологической травмы от омоложения, или же вызвана операцией? Перельмутер предположил, что мы могли задеть кое-какие важные области мозга, и все с ним согласились. Без выяснения причин дальнейшая работа стопорилась намертво. Беда состояла в том, что в рентгене возможные повреждения было не разглядеть из-за низкой контрастности и плохого разрешения. ЯМР-томография же исключалась: имплант, содержащий железо, при процедуре немедля убил бы Иваныча.

Мы переругивались возле сидящего в кресле пациента, обсуждали варианты и не находили толковых. Иваныч же посматривал на нас хитровато и вдруг, улыбнувшись, сказал мне: «Сергей Николаевич, а отпустил бы ты меня домой, хоть на побывку. Ей-богу, там полегчает».

И в самом деле, дед (хотя – какой там дед, он уже выглядел моложе всех членов консилиума), казалось, принял какое-то решение. Он даже двигаться стал иначе: твердо, нацелено.

В общем, мы его отпустили – договорившись, что придем с Перельмутером к нему домой через пару дней, и даже оговорили точное время визита.

Гл. 12
…
В пятницу, когда я уже собирался идти к Иванычу, ко мне в кабинет постучалась Сонечка:

– Вот, Александр Иваныч просил, да я не успела ему принести, отдадите ему, да? – и она протянула мне книгу.

Это была моя монография «Методы и проблемы современной нейрохирургии». Я хмыкнул: экс-подсобник – и книга, написанная для узких специалистов на понятном лишь им языке?

– Да вы что, – затараторила Сонечка, – не знали, что ли? Иваныч же до восемьдесят девятого работал нейрохирургом, он кандидат наук! Это он потом на стройку ушел, когда врачам совсем платить перестали!

И Сонечка торжественно уставила пальчик в потолок, как будто ученая степень Иваныча была ее личной заслугой.

Что-то во мне нехорошо заныло. А мы-то возле него едва ли не напрямую говорили о том, как нам хочется порыться в его мозгах! А мы-то думали, что Иваныч – дремучий склеротик! Я тут же позвонил Перельмутеру и еще двум сотрудникам, и мы рванули на всех парах к Иванычу домой.

К дверной ручке квартиры была приклеена скотчем записка: «Ключ у соседки. Входите смело». Мы позвонили соседке и та, выспросив, кто такие, невыносимо долго рассказывала, что вот-де у Иваныча живет теперь его сын, и раньше она думала, что сын умер, а он – вылитый Иваныч, а где сам дед – она не знает, а сын явно врет. Наконец, она отдала ключ.

Иваныч лежал одетым на диване. Он был в глубокой коме. На столе рядом валялись три пустых инсулиновых шприца, упаковка с ампулами и записка: «Надеюсь, вы разберетесь. Рад, что могу быть полезен. Это мое решение, которое никем не навязано» – и подпись.

Дальше была полиция, «скорая», понятые, суета и прочее, о чем писать совершенно не хочется. А Иваныч – Иваныч с точки зрения закона умер, хотя тело функционировало, и мозг сохранял остатки активности. Через три недели его вскрыли (я не присутствовал) и убедились, что имплантация выполнена безупречно. Можно двигаться дальше.
…
Гл. 13

… Всего тремя годами позже смерти Иваныча уже полтора десятка тысяч человек имели розетки – и среди них не было ни одного старше шестидесяти. Ни какого закона, регламентирующего предельный возраст для операции, не было, всё случалось как бы само. Пройдет еще немого времени, и все «мамонты» вымрут – и тогда розетизация станет обязательной не только де-юре. Уже сейчас массовый спрос на процедуру порождает и злоупотребления, и полуавтоматические технологии, и в вузах появились кафедры нейрогериатрии. Скоро мы дополним мозг устройствами внешней памяти и интерфейсами прямого входа в интернет. Вон, и внук мой – тоже с розеткой. А мне – за шестьдесят, и я не считаю, что вправе жить слишком долго. Иваныч не дает. Я всё думаю: что его убило? Только ли депрессия? А может, наши разговоры у его кресла? И не надеялись ли мы втайне от себя на то, что Иваныч поймет наши разговоры?