Монумент

Монумент

Говорят, что Лев Толстой помнил себя с рождения. Может быть. Свое детство я помню лет с трех, но помню очень четко. В то время семья наша жила в громадном доме, с арками и колоннами, ярким представителем стиля ампир сталинских времен.

В большой коммунальной квартире, было восемь комнат, и целых две кухни. Так вот, в одной из этих кухонь мы, я имею в виду нашу семью и жили.

Брат мой Мишка (счастливец), имел раскладушку, которую каждое утро он важно складывал и вешал на большой гвоздь, торчащий из стены. Мне же приходилось спать в большом оцинкованном корыте, вечно пахнувшим хозяйственным мылом, сваренным якобы из конины.

Корыто впрочем, также висело днем на стене, как и Мишкина раскладушка. Целыми днями, мы носились на трехколесном велосипеде по плохо освещенному коленчатому коридору, на всей скорости врезаясь, то в пропахший клопами соседский тулуп, брошенный в углу, то в мягкий живот какой-то бабки, вечно спавшей на зеленом, с металлическими полосками сундуке. Что это была за бабка, и почему она вечно жила на сундуке, я не знаю и до сих пор, но все звали ее почему-то из” бывших.”. Просто бабка из” бывших”- и все…
В нашей кухне, кроме меня и брата, отца и матери, жили еще моя бабушка и мой дядя Анатолий. Дядя был маленького роста и горбатый, но, не смотря на это очень веселый, хотя быть, может, просто он был постоянно пьяненький. Нас с Мишкой он называл почему-то не иначе как артистами.

-Привет артисты.

Как жизнь артисты?

Спать артисты.

Одним словом жилось нам всем довольно весело.
Кухню отец побелил зубным порошком, только для стен он добавил побольше синьки и молока, чем для потолка и она (если конечно день был солнечным), казалась мне большой и светлой, словно сделанной из неба.

А там, где раньше была еще одна дверь, он повесил огромную, почти во всю стену, лощеную карту мира.

Да, чуть не забыл – прямо напротив нашего дома, на главной в городе площади, стоял памятник Ленину, громадный монумент из серого гранита, с высоко поднятой фуражкой, зажатой в кулаке. И когда на кухне гасили свет, а через площадь проезжали машины с зажженными фарами, тень от этой поднятой гранитной руки плавно перемещалась по карте, словно грозила всему загнивающему капиталистическому миру.

Мишка был старше меня на три года, он уже бегло читал и естественно был для меня большим авторитетом.

Каждый день, на меня обрушивалась куча информации, которую он подчерпывал, откуда только можно.

– Вовка, а ты знаешь, что струю расплавленного металла можно перерубить ладонью, и не чего не будет?

Мои глаза, надо полагать, выражали немой вопрос и сомнение и он продолжал явно выпендриваясь.

– Ну да, вокруг ладони образовывается пар, который и спасает руку от ожога. По этому же принципу, можно лизнуть горячий утюг и не фига не будет…

– Врешь – говорю я.

– Не веришь? Пошли, докажу.

Мы пошли на общую кухню, где всегда на какой-нибудь из зажженных газовых горелок стоял раскаленный, чугунный утюг. Мишка отважно взял утюг за отполированную деревянную ручку и быстро лизнул его гладкую, с проблесками поверхность.

После чего, раскрыв рот, показал мне, что, в самом деле, с языком ничего страшного не произошло.
Старшие братья всегда хорошие психологи и естественно, не успел он поставить утюг снова на газ, как я тут же схватил его и со всей дури, лизнул.

Сначала раздалось громкое шипение слюны, потом в нос ударил отвратительный запах чего-то горелого, и только после этого, всего меня передернуло от жуткой боли.

Утюг с грохотом упал на пол, а я, ревя во весь голос, с высунутым, опухшим языком, кругами носился по кухне, пытаясь хоть как-то унять страшную боль.

Мишка смотрел на меня и счастливо смеялся. Мне показалось, что у него на глазах от смеха выступили даже слезы.

– Неужели ты, в самом деле, поверил, что я его лизнул? Глупый какой. Надо было внимательней смотреть: я ведь только рядом провел, над, а ты по-настоящему со своим языком полез.…

От такой подлости я заревел еще громче.

Подождав, когда я несколько успокоился, брат, ухмыляясь, сказал. – Ну ладно, хватит болтать, давай обедать.
На обед, нам обычно оставляли серые, слипшиеся макароны в кастрюльке, и кусочки жесткой, согнувшейся как подошва, жареной колбасы.

Согнав с кастрюльки жирных, рыжих тараканов, Мишка разложил еду по тарелкам, поставил перед собой книгу и преспокойно начал есть. Мой опухший язык все еще сильно болел, есть не хотелось, поэтому он, закончив свою порцию, не торопясь, приступил поедать мою.
– А ты знаешь,- сказал Мишка набитым ртом.

– Есть колбаса, которая хоть полгода проваляется на подоконнике и не испортится?

Я с недоверием смотрел на последний, серовато-коричневый кусочек жареной колбасы, не свежий запах которой не смогла отбить даже жарка и снова сказал.

-Врешь!

Брат пожал плечами и молча, пошел одевать пальто. Я естественно поплелся за ним.
Пальто у нас были одинаковые, и одного размера, поэтому руки у Мишки далеко торчали из рукавов, а у меня, виднелись только пальцы.

Мы спустились на громко и сердито лязгающем лифте вниз и вошли в гастроном, который находился прямо в нашем доме.
Подойдя к отделу колбас, Мишка пальцем ткнул в золотистые коричневые колбаски странной, квадратной формы.

– Колбаса Охотничья.

По слогам прочитал я, а он, подойдя к огромного роста в заляпанном, белом фартуке мяснику, важно спросил.

– Охотничья свежая?

Сквозь огромный живот продавца, прогудело.

– А у тебя пацан, карточки-то на мясо есть?

– Это не важно.

Мишка знал, что я стою за его спиной и наверно поэтому, разговаривал с мясником важно, как с равным.

– А скажите, сколько такая колбаса может храниться? Неделю в тепле выдержит? А две?

Живот в заляпанном фартуке колыхнулся, и мясник проникновенно ответил ему, нависая над прилавком.

– А не пошел бы ты сопляк, куда подальше!

– А куда!?

…Ответ несся нам в спины, а мы уже неслись через площадь, прямо к памятнику Ленину.

С задней стороны постамента, облицованного красным гранитом , находилась огромная, серая металлическая дверь . Как только мы перевели дух, и Мишка смог говорить, информация вновь полилась из него как из ведра.

– А ты знаешь, что за этой дверью находится бомбоубежище, а дальше подземный ход, ведущий аж до парка Гагарина? -Бомбоубежище, для кого?

Спросил я оглядывая массивную дверь.

-Для них – Коротко бросил брат и пальцем ткнул куда-то наверх, в темные, набитые снегом тучи.

Я посмотрел по направлению его пальца, но ничего, кроме громадных, гранитных ботинок Ленина, припорошенных снегом, и вытянутой руки с фуражкой не увидел, но приставать к брату не стал, а просто спросил.

– Сейчас пойдем или попозже?

Мишка подумал, покрутил круглой головой и ответил.

– Пойдем завтра, после демонстрации. Все напьются, вот и пойдем.
А седьмого ноября, на город упал мощный снегопад.

Колонны демонстрантов двигались сквозь него, как белые призраки. Лишь изредка, сквозь плотные снеговороты виднелись красные, бархатные знамена, да качались транспаранты с чьими – то портретами.

Все это мы наблюдали из окна нашей кухни, вернее сказать наблюдал только Мишка, а я же постоянно подпрыгивая вверх ,чтобы достать подоконник, видел только сплошную белизну за окном.

– Пора – решил Мишка, и мы ринулись в коридор за своими пальто.
К монументу мы подошли белыми от снега. Почти на ощупь, он нашел большую металлическую ручку у двери, и со всей силы налег на нее. Дверь приоткрылась, и мы проскользнули в темную щель. Полированные гранитные ступени вели круто в низ. Откуда-то, из-за поворота доносился вкусный запах жареного мяса, и свежего хлеба.
Мишка поскользнулся, и дальше вниз, поехал уже на животе. А я стоял на верху, и отчаянно боялся спускаться вслед за братом.

В это время откуда-то сбоку, выбежал высокий солдат в ярко начищенных и блестящих, словно резиновых сапогах. Натренированным ударом ноги, рассчитанным попасть взрослому человеку ниже пояса, он ударил приподнимающегося второклассника Мишку, прямо в грудь.

Отчетливо что-то хрустнуло, и мой брат повалился на спину. Из его широко открытого рта вырвалось какое-то шипение, и темно-красная кровь ринулась на пол. Из соседней двери, на шум выглянул какой-то офицер, с лоснившимися от жира губами. Моментально сориентировавшись, он прошипел зло.

– Ну ты и мудак,, Абдулин?

Потом мгновенье, подумав, приказал негромко.

– Ладно. Щенка выброси за трибуны, под елки.… К утру, сто процентов околеет.

А здесь прибраться.

Пол промыть. Чтобы не капли.… Сам здесь, не знаешь, что ли!? А с тобой мы опосля разберемся, когда все разъедутся…

…Мишка лежал под елью, на ярко белом снегу, слегка припорошенном голубыми иголками.

Кровь толчками вырывалась у него изо рта, и вокруг его большой, лобастой головы, образовался ярко-красный круг, как на иконе, которую я видел у бабушки.
А я, варежками отгребал и отгребал красный снег, и мечтал только о том, чтобы все это когда-нибудь и как-нибудь закончилось.…

И вдруг Мишка открыл глаза, сквозь слезы посмотрел на меня, и прошептал чуть слышно.

– Ты прости меня Вовка. Прости…

А после, передернулся всем телом, неуклюже и некрасиво и затих, а по его лицу растеклась молочно – голубоватая белизна, как потолок на нашей кухне, где стены сделаны из неба.