Не более трех раз кряду

Не более трех раз кряду

Сказочная повестушка для взрослых и не очень взрослых читателей.

***
Владимир Семенович Лунев, техник – смотритель ДЭЗ № 18, молодой мужчина, двадцати пяти лет, с отвращением смотрел сквозь пыльное, засиженное мухами окно на блекло-сиреневые,  дрожащие, утренние  сумерки, неспешно  поднимающиеся над  Арбатскими переулками.

Крупные снежинки, кружась и вихляя в беззвучной агонии, нехотя опускались на ломкую, промороженную траву газонов и облупленные скамейки, расставленные в ряд в центре двора. На старинные тополя с коротко опиленными сучьями и растрескавшийся серый асфальт в выбоинах и буграх. На побитую молью старуху под кружевным зонтом эпохи Николая Кровавого и приблудную суку желтой, почти канареечной окраски, отзывающуюся почему-то  на кличку «Бобик» .
Этот первый, пушистый снег совершил, казалось, невозможное, практически чудо: прикрыв собой, своей нетронутой ещё девственно – искристой белизной всю ту неказистость, грязь и разруху, издавна царившую в этих переулках, почти в самом центре Москвы .
Вот ещё бы  сутки  подобного снегопада , и во дворе станут практически незаметны ломаные кусты белоягодника, тяжелые, бетонного литья, урны, уродливые кучи земли, вывороченные аварийщиками при замене канализационных труб. Да и сами трубы, в беспорядке сваленные возле озябшего под слоем побелки безрукого пионера невесть, когда установленного посреди двора, превратятся в нечто загадочное и поэтическое. Чем-то схоже с лунными пейзажами в малобюджетных фантастических фильмах.
Протяжно и нудно, словно гигантский, неведомый восточный музыкальный инструмент, запели где-то под потолком трубы парового отопления, за окном звякнула пружиной входная дверь, пьяная соседка за тонкой фанерной перегородкой в сердцах помянула чью-то маму , и вновь наступила почти полная тишина, столь обыденная для подобных дворов – колодцев.
Владимир, затягивая на шее ненавистный ему галстук, тоже помянул чью-то маму, но сразу понять было трудно, чья ж это все-таки была мать: галстука, никак не желающего завязываться в приличный узел, или же того самого собрания правления жилищного кооператива, на которое Лунев, как техник-смотритель, и собирался в настоящий момент.
– Какое скотство (в связи с тем, что данные записки могут попасться на глаза юным, неокрепшим в моральном смысле читателям, автор иногда будет заменять нецензурные выражения своих героев на более приемлемые – прим. автора) – думал он, набрасывая на  свои тщедушные плечики единственный, на выход,  пиджак.
– Этим старым перхунам, которые, небось, еще в девятьсот пятом с красными флажками по Москве бродили, просто не сидится дома. А тебе перед ними, как шлюхе дешевой приходится выступать, выпендриваться!

Видите ли, они желают знать о перспективах  моего первого участка на третий квартал сего года. Суки нафталиновые!
Владимир горько вздохнул, твердо осознавая, что на собрание идти все ж таки придется. Эти самые «старые коммунисты», ныне оставшиеся не у дел, с легкостью смогут добиться его, Лунева, увольнения, и тогда все: прощай, надежды; прощай, Москва; прощай, эта малюсенькая служебная квартирка на Арбате.
– Нет! Этого просто никак допускать нельзя.
С сожалением самому себе констатировал Владимир и поплелся, старчески шаркая растоптанными тапками, к себе на кухоньку курнуть в последний раз.
Кухня в его квартире (в прошлом, дворницкой), представляла собой комнатушку пяти метров площадью, половину из которой занимала большая русская печь,  выкрашенная водной краской купоросного цвета, на которой Лунев держал крупы, макароны, спички и соль, мятые кастрюли и кастрюльки и прочий всяческий кухонный хлам, иногда столь необходимый в хозяйстве.
С бутылочным звуком, Лунев выдернул из печки круглую жестяную пробку и, неторопливо прикурив, сладостно и громко выдохнул дым первой затяжки  в сторону открывшейся отдушины. Как ни странно, дым против обыкновения не желал заползать в отверстие юшки и покачивающимися пластами повис под потолком.
– Неужто засорилось, сволочь!? Как всегда кстати…-
обиженно сплюнул Владимир и, выбрав из кучки столовых приборов длинную деревянную ложку для варки варенья, с силой пошурудил ею в круглом жерле отдушины. Что-то там, в ее глубине, хрустнуло, зашуршало, и к ногам Лунева упал небольшой прокопченный сверток….
– Ни чего себе!- охнул пораженный Владимир и еще глубже, по самые свои пальцы, засунул ложку в черное лоно печи. С противным, стеклянным скрипом ему удалось вытащить на свет Божий небольшую бутылочку, на линялой этикетке которой тем ни менее легко читалось:

 

« Съ РАЗРЕШЕНИЯ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА, СТАРШЕГО ЛЕЙБ – ЛЕКАРЯ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ – ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО ДЛЯ ЛЕЧЕНИЯ ЗАСТАРЕЛОГО ТРИППЕРА”.

– Н-да!- выдохнул Лунев и, брезгливо отбросив в сторону склянку с явно просроченным лекарством, наклонился за свертком. Это уже было более интересной, таинственной и интригующей находкой. Но если бы любопытный Володя заведомо знал, чем закончится более детальное ознакомление с этим свертком, кто знает, может быть, он бы предпочел одним махом проглотить содержание ранее отброшенной бутылочки. Кто знает? Одним словом, заинтригованный Лунев, бегло взглянув на ручные часы и машинально отметив, что до этого столь не желанного собрания еще более получаса, а значит, ознакомиться с таинственной находкой он вполне успеет.
Включив свет, и зачем-то задернув занавески на оконце, техник-смотритель присел за стол и слегка подрагивающими руками взялся за заскорузлую бечевку, которой сверток был добросовестно опутан.
На куске желтой свиной кожи, величиной не более листка из школьной тетради, кто-то старательно вывел черной тушью несколько, правда, побуревшей от времени план его, Лунева, нынешней квартиры, с заостренными стрелками и жирным крестиком в углу.
А под планом уже менее старательно начертал крупными, слегка наклонными буквами:
– НЕ БОЛЕЕ ТРЕХ РАЗ КРЯДУ!
– Тоже мне, ‘’Пиковая дама’’, какая, – не более трех раз кряду!-
передразнил Владимир автора послания и отчего-то испуганно огляделся по сторонам.
Бывшая дворницкая, а ныне служебная квартира Лунева, расположенная в полуподвале, своими небольшими окнами с неаккуратно заштукатуренными откосами и тяжелыми дверями, сбитыми из толстенных досок, похоже,  мало изменилась со времен своего первого хозяина – дворника. Та же печка, все те же голые лампочки, висевшие под округлым, аркообразным потолком и еще массивный дубовый шкаф, стоящий в углу комнаты, возле самого окна.
Если верить плану и стрелкам, изображенным на нем, крестик должен находиться прямо под днищем этого мебельного мастодонта.
Владимир безнадежно прошел в комнату, взялся за угол шкафа и дернул.
Шкаф неожиданно легко отошел от стены и в дощатом, давно не крашеном полу Владимир увидел небольшую крышку люка с кольцом посередине.
– А шкафчик-то с секретом! – Изумился Лунев и резко, словно в омут головой, дернул кольцо вверх.
***

Из подземелья пахнуло сыростью и осенними прелыми листьями. Проржавелые, осклизлые скобы уходили вниз и терялись в плотном сумраке.
– Да гори оно огнем, это собрание!

Громко, (чтобы отогнать подступивший к горлу страх), озвучил свое решение Владимир и, неумело перекрестившись, шагнул на первую ступень.
Как только ноги его коснулись дна колодца, при дрожащем свете газовой зажигалки Лунев с удивлением обнаружил, что оказался в длинном коридоре подземного хода, пол и стены которого искусно выложены темно-красным, влажным кирпичом.
Немного подумав,  техник–смотритель резко повернул налево, изредка щелкая накалившейся уже зажигалкой. Шел в основном на ощупь, аккуратно выставляя вперед ногу и не отрывая руки от влажной шероховатости стены. Шел он, как ему показалось, довольно долго. Иногда мимо него пробегал кто-то довольно крупный и невидимый, судя по топоту его лап, а может быть и ног.
А иной раз, Луневу казалось, что где-то совсем рядом, может быть, прямо за стеной, пролетают вагоны метро, и чей-то простуженный голос скучно объявляет:
«Следующая станция: « Библиотека имени Ленина», поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны…»

Владимир уже хотел, было плюнуть, и повернуть назад, как вдруг впереди, явственно услышал чей-то хриплый, словно прокуренный, голос.
– А ну, стоять, сволочь патлатая!
Лунев нерешительно остановился, внимательно, во все глаза, вглядываясь в плотную темноту, и, как можно тише, шарил руками и ногами вокруг себя в поисках хоть какого-нибудь оружия: палки или кирпича.
Увы, поиски Владимира Семеновича оказались тщетны: на полу этого странного подземного хода не валялось ничего лишнего.
– Еще шаг сделаешь, – грозно пообещал все тот же голос,
– Врежу промеж ушей, сразу же копыта отбросишь, собака!
…Луневу где-то в глубине души стало стыдно за свой страх и он, втянув шею в плечи и невзирая на невидимого, но надо полагать бесстрашного забияку, шагнул вперед. Прямо над его головой, он увидел  небольшую, плотно прикрытую, обитую жестью дверь, с прикрученной к ней самой обычной, тронутой ржавчиной металлической ручкой.

Отсчитав зачем-то до пяти, потом еще раз до пяти, Лунев наконец-то ухватился за ручку и на удивленье легко  распахнул дверь.

Сквозь дверной проем, хлынул свежий воздух и Владимир увидел  все тот же  родной, утренний  Арбат. Да и  дверь эта оказалась ничем иным, как угольным люком в крайнем доме Серебреного переулка, на котором иногда отдыхал, разложив немудреную закусь, уставший от ежедневного трудового подвига местный сантехник дядя Паша, вызывая своим антисанитарным видом возмущение общественности и пожилого участкового, сержанта милиции , товарища Лазарева.
Владимир облегченно вздохнул, выбрался наружу и уже было поспешил в свой родной двор, как вдруг с ужасом заметил, что рядом с ним, прямо на Арбатскую брусчатку, подняв грязный, серо-белый хвост, чья-то лохматая, запряженная в замызганную бричку,  лошадь, никого не стесняясь, исторгала из задницы своей, рыжеватые яблоки навоза. На облучке, подложив под зад потертую бархатную подушку, в драном тулупе неопределенного цвета, сидел отчаянно пьяный возница и, хлопая рукавицами по заиндевевшему крупу своей кобылки, как видно, по привычке громко ругался, густо перемежая обыкновенную и без того грубую речь  отборным матом.
– Да что же это такое?

Поразился Лунев осматриваясь.

– Кино что ли снимают?
Хотя сам тут же понял, что ни один режиссер в Советском Союзе, насколько б он не был знаменит и обласкан властью, не рискнул бы снимать подобное. К тому же, если это все ж таки киносъемки, где вся их обязательная атрибутика: где кинокамеры, где раскаленные лампы юпитеров, где баба, кричащая в голос: «Дубль такой-то», где толпы зевак, без которых не обходятся ни одни съемки?

– Где все это?
И  что же это такое, если не съемки!?

Почти в голос возопил удрученный техник-смотритель. Испуганная его криком, лошадка вывалила последнее свое яблоко и рванула куда-то вверх, по направлению   ресторана  «Прага».
Подбитые железными обручами колеса пролетки звонко задребезжали по мостовой, разбрасывая в разные стороны грязную, снежную воду из довольно глубоких луж.
Только сейчас Лунев обратил внимание, что на улице гораздо теплее, чем он предполагал, собираясь на собрание. Снега почти не было, а, если он и остался где, так только в аккуратных, утрамбованных кучах в центре улицы, собранных, надо полагать, старательными дворниками. Кстати, один из них, в подшитых кожей валенках и сером, пусть, и не свежем, но все ж таки фартуке, опираясь на большую деревянную лопату, смотрел, смеясь вслед убегающей лошади.
Владимир, отряхнув пиджак и брюки от паутины и кирпичной пыли и робко озираясь по сторонам, прикрыв за собой угольный люк, ступил на Арбатскую мостовую…
…- А вот сбитень горяч! Кипит горяч! Пьет приказный, пьет подьячий!
Молодой, хамоватый мужик с металлической, обмотанной тряпьем флягой на спине, чуть не сбил зазевавшегося Лунева с ног.
– А ну-ка, посторонись, барин, как бы мне тебя не ошпарить!
Крупные, как у лошади зубы лоточника, сверкнули в коротком смешке, а Владимир, жадно и одновременно испуганно озираясь, уже бежал вниз по Арбату, инстинктивно и необдуманно. Бежал по направлению дома, где сейчас его должны были ждать «старперовцы»-активисты – в помещение ДЭЗ № 18.
…Все было на месте: и гранитное  крыльцо с литыми,  чугунными, окрашенными черным перила, и вековой вросший в землю точеный камень, для уздечек торчащий возле ворот, и пыльный витраж в подъезде – все это было.…Но вот чего не было на фасаде этого старинного, трех этажного дома, так это черной под стеклом таблички с номером ДЭЗ, и бумажного объявления о часах и днях приема населения, пришпиленного канцелярскими кнопками к двери.
А вместо всего этого, над дверью играла золотом и вензелями реклама юридической фирмы.

«БЕЛЬФЕРМАН  И ДОЧЕРИ».
– Какой еще на хрен Бельферман!? Какие еще на хрен дочери!?
Володя взвыл в голос и со стоном опустился на крыльцо.

– …А вот это, барин, совершенно напрасно.

Пробурчал швейцар в золоченой ливрее, выглянувший из двери конторы.
– Камень холодный.  Гранит –с.  Не дай Бог, простудитесь или геморрой-с заработаете. Шли бы вы домой. Сегодня суббота, а по субботам они не принимают.
– Да-да, конечно, я уже ухожу.

Скороговоркой проговорил удрученный техник–смотритель и, отряхивая брюки, поплелся дальше, в сторону дома с рыцарем на фасаде.
По правую руку, в витрине зоомагазина, где всегда красовались чучела птиц и животных и где белка, задрав свой облезлый хвост, часами носилась в прозрачном, плексигласовом колесе, сейчас отчего-то, всего этого вышеперечисленного не было, а было зеркало, на котором двоилась красная надпись, выполненная старательной вязью:

«КОЛОНИАЛЬНЫЕ ТОВАРЫ. Чай, кофе, имбирь, табак  и прочыя».
А зоомагазина, как ни странно, и не было.
Дом был, витрина толстого стекла была, а вот магазина, как такового, и не было.
Лунев остановился напротив зеркальной вывески и,  тупо уставившись  в собственное отражение, раз за разом перечитывал  рекламу о колониальных товарах. Чем дольше он торчал перед магазином колониальных товаров, тем меньше и меньше он нравился Владимиру. Особенно слово «прочыя» в конце рекламы , и особенно  буква «ы», в конце слова.
Тот Лунев, который смотрел на странно видоизмененный Арбат из толстого венецианского стекла, выглядел еще более-менее приемлемо: мало ли чудаков бродит зимой по улицам первопрестольной, в пиджаке и штиблетах на тонкой подошве. Этот же, который настоящий, ощущал себя, мягко говоря, несколько не в своей тарелке, и этой тарелкой были явно не промокшие туфли и не костюм “ на выход”, несколько неуместный на фоне зимнего Арбата.
Нет! Тут было что-то другое, и это другое находилось  где-то совсем рядом: казалось, брось взгляд, и вот он, долгожданный ответ, вот он…
И Владимир бросил этот взгляд…

Рядом с ним, остановился приличного вида гражданин (Лунев непонятно отчего сразу же мысленно назвал его господином), в распахнутой богатой, енотовой шубе на черной, шелковой подкладке и енотовой же шапке. В правой руке его, вместе с кожаными перчатками покоилась массивная трость, а вот левая держала явно свежую, отчетливо пахнувшую типографией газету, с жирными и черными буквами на заглавии, которые упорно не желали складываться в слова, в глазах побелевшего как снег техника–смотрителя.
Еще бы: ведь, в конце концов, он все-таки прочитал заголовок, с трудом веря собственным глазам.

«МОСКОВСКИЕ ВЕДОМОСТИ. 1884 годъ.”

Лунев уже хотел обратиться к человеку в шубе, спросить о чем-то, может быть, даже выпросить у того его газету, но тот опередил Владимира.
– Милостивый государь, если вы надумали покупать табак в этом магазинчике, откровенно не советую. На Тверской и дешевле, и суше, а значит и легче. Да и продавец там из крещеных, не то, что этот, христопродавец!

Но если вы пришли сюда за чаем, то вы не ошиблись. Чай здесь, честно говоря, все ж – таки получше будет, да и сортов здесь по более,  чем в других местах.

Как ни как, прямые поставки из самого Китая напрямую через Челябинск. А впрочем, как хотите, воля ваша.  Долгие раздумья на грех наводят. Ну-с, всего вам доброго.
Господин в шубе слегка поклонился и, не торопясь, проследовал за соседний угол дома.
– 1884 год…. Прошептал Лунев и вытер ладонью в раз вспотевшее лицо.

-Так значит сейчас Владимиру Ильичу Ленину,  всего четырнадцать лет исполнилолсь!?  Четырнадцать!?

Ухватившись обеими руками за высокий , витой столб газового фонаря, Владимир безвольно сполз вниз.
***
…Владимир Семенович Лунев, 1963 года рождения,  техник-смотритель ДЭЗ№18, брел по Арбату конца девятнадцатого века, без копейки денег (пять рублей мелочью – какие деньги, тем более, если в оборот они вступят не ранее, чем лет через сто), без зимней одежды и в промокших туфлях на тонкой подошве, а главное – без единой мало-мальски путной мысли в голове.
Так, просто шел себе и шел, отмечая на ходу, что воздух в этой, прошлой Москве несравненно чище, чем в его, «Луневское время», разве что иной раз пахнёт резко конским потом или свежим навозом, но к этому запаху Владимир необыкновенно быстро привык. Что-то было в этих ароматах свое, давно забытое, исконно Русское.

И еще…  В Москве 1884 года, на улицах ее, было несравненно тише: редкий цокот подков, далекий перезвон колоколов да обрывки разговоров прохожих.  Да разве ж это шум по сравнению с вечным, неумолкающим гулом Калининского проспекта? Правда, мальчишки с газетами, с их пронзительными  голосами, несколько донимали.
– Купите, барин, купите газету!

– Рад бы купить, от чего же и не купить!?

Но, когда Лунев попытался рассчитаться за прессу медным пятачком выпуска тысяча девятьсот семьдесят шестого года, такой хай, подняли, что Владимир поспешил вернуть газету  крикливому пацаненку и скрыться за углом дома с рыцарем на фасаде.
Пробежав по инерции еще несколько шагов, он постарался остепениться и успокоиться, тем более, что правая подошва его туфлей , зацепившись за выступающий булыжник мостовой, предательски крякнула, и холодная, грязная вода радостно и свободно ринулась омывать уже, давно, наверное, посиневшие от холода Володины пальцы.
Было чертовски холодно и неуютно.
Лунев пошарил в кармане, выудил смятую сигарету и, закурив, привалился к кованой оградке, окружающей небольшой особнячок веселого, голубого цвета…

Неожиданно  совсем  рядом раздался громкий , отвратительно громкий свист и мимо Володи проехало нечто запряженное  в пару небольших, но надо полагать довольно выносливых лошадок.

Это нечто очень напоминало самый обыкновенный трамвай. Те же чугунные колеса, точно такие же рельсы, вот только впереди, там, где у современных трамваев находится застекленная кабина вагоновожатой, сейчас под небольшой, выступающей вперед крышей,  небрежно поигрывая  вожжами, стоял дородный мужик в длинном черном плаще и форменной фуражке с кокардой.  Рядом с ним стоял второй , надо полагать контролер.  Именно он-то и свистел в большой жестяной свисток, то ли отпугивая зазевавших пешеходов, то ли наоборот зазывая их на борт этого транспортного средства. Скорее всего в связи с зимним периодом, деревянные скамейки на крыше экипажа пустовали, зато вагон, как успел заметить Владимир сквозь окна экипажа, был заполнен основательно. Сам вагончик, был выкрашен яркой синей краской и лишь ниже целого ряда окошек,  белыми , крупными буквами светилась странная надпись.

«3 Ко и не тря».

– Похоже конка.

– Владимир проводил взглядом странный экипаж и только сейчас заметил, что на  торце особнячка, возле которого он остановился,  краснеет  крест под скромной вывеской.
«Гомѣопатическыя аптѣка мадамъ Урванцѣвой».
А еще ниже, мелом на небольшой черной дощечке аккуратным почерком выведено:

«Поступилъ въ продажу германскiй кокаинъ ‘’Марк’’,- дѣшево и заборiсто!»
 – Ну, ни чего себе, монархия! Что б я так жил…

Вскричал Владимир и вдруг почувствовал дразнящие обоняние запахи жареного мяса, пива и тушеной капусты.  В соседнем доме, из  настежь распахнутой двери, надо полагать, чайной,  появилась необычайно колоритная парочка.
Он, совсем еще мальчишка, со светлыми, вьющимися волосами и легким первым пушком на бледных щеках, одетый в нечто подобное коротенькому полушубку, она – светловолосая красавица в длинном, до пят черном пальто, черной же шали, наброшенной на плечи, и странно-пунцовыми пятнами румянца на щеках, по-азиатски слегка высоковатых. Даже беглого взгляда хватало, что бы заметить необычайное сходство этих людей.
– Брат и сестра.- Решил про себя Владимир и во все глаза уставился на них.
Пацан в это время снял черный тряпичный футляр с громоздкого прямоугольного предмета, и пораженному взору техника-смотрителя открылась необычайно красивая, вся в каких-то золоченых финтифлюшках, шарманка. Установив ее на членистую ногу и просунув кисть левой руки за ремень, укрепленный сбоку своего сверкающего инструмента, он правой, не спеша, начал крутить изогнутую, сверкающую рукоятку. Послышался трагический, глубокий выдох, и вдруг шарманка ожила, зазвучала неожиданно чистым и глубоким, несколько, правда, металлическим звуком. А девушка, посмотрела на брата чистыми, зеленоватыми глазами и, поймав такт, запела негромко, но очень выразительно и красиво:

– «У церкви стояла карета, там пышная свадьба была,
Все гости нарядно одеты, невеста всех краше была…»

Лунев, позабыв обо всем на свете, слушал эту песню, столь трогательную в этом ее наивном, почти детском  исполнении но… Господь – свидетель, до чего же хорошо она пела, и до чего же она была и сама хороша…

«… Напрасно девицу сгубили,
И вышел я вслед за толпой…»

Песня закончилась, и тотчас же Лунев увидел несколько человек, стоящих возле чайной и, так же как и он, сосредоточенно слушающих девушку.
– Молодец, Наташка,– вытирая крупные, пьяные слезы обшарпанным рукавом полинялой шинели, прорыдал крупный, совершенно лысый мужик и высыпал в подставленную братом певицы шапку несколько глухо звякнувших монет.
– Всю душу, ты во мне перевернула, сучка!

Он высморкался, еще раз вытер покрасневшее лицо и вновь вошел в чайную. Остальные слушатели тоже, как могли, одарили медяками мальчишку и вернулись в теплое нутро питейного заведения.
Младший брат Наташи, уже было направился к Луневу, предполагая, что и он внесет какую-то свою лепту, но в это время сильный и резкий приступ кашля, словно сломал пополам девушку: она резко побледнела и, выпустив из рук шарманку, выхватила из рукава светлый, в темно-красных пятнах, платок и прижала его ко рту.
И Владимир, и мальчишка почти одновременно подбежали к Наташе. Лунев суетился, не зная, чем и как помочь больной девушке, пытался поддержать ее,  враз превратившимися в неуклюжие руками. Бормотал что-то несвязное горячими, высохшими губами, обещая вылечить ее, Наташу, там, у себя, в его времени, где туберкулез, мол, – и не болезнь, дескать, а так… Что-то вроде насморка…
Когда пыл его несколько поостыл, он заметил, что и ее брат, и сама девушка, которой уже стало значительно лучше, внимательно смотрят на него, робко и недоверчиво улыбаясь. А в глазах паренька, так же зеленых, Владимир явно увидел откровенное недоверие.
– Хорошо, хорошо, – пробормотал сконфуженно техник-смотритель, несколько обиженный их недоверием.
– Дайте только срок, я здесь получше осмотрюсь и обязательно отведу вас туда, где чахотка лечится, и очень даже просто!
– Это точно!- Пробормотал парнишка, усмехаясь,
-Ино плюнешь, да и то на лету не перехватишь. А уж обещанье бросить… Уже год, как в первопрестольной поем, и то на приличного лекаря не насобирали. А в бесплатных клиниках долго не держат – неделю другую подлечат и вперед, опять на улицу.
– Так вы что, на улице ночуете!?

Поразился, скорее даже возмутился Володя.

– И это с Наташиной–то болезнью!?
– Да нет, барин…

Проговорил мальчуган, поднимая с брусчатки оброненную девушкой шарманку и горестно разглядывая покарябанную, витую ее ручку.
– Мы у Шмелева, что на Самотеке, комнату снимаем. Без жилья нельзя. Никак нельзя. Особливо, если зима такая гнилая. Да ладно, сколько можно болтать? Вы, барин, дадите копеечку, или как?-
Лунев засунул руку в карман и, вытащив всю мелочь, протянул ее мальчишке.
– Я бы вам все свои деньги отдал, но вот только боюсь, что с ними у вас могут возникнуть определенные проблемы. Не примут их нигде, да еще и в полицию, того гляди, потащат…-
Недоверчивый парнишка покопался пальцем в луневских медяках и, повернувшись к Наташе, тихим голосом, почти шепотом произнес.
– Смотри сестренка, какие деньги странные. И вроде бы надписи-то русские, да чудно как-то…
– Я вижу, Юрок. – Наташа взяла тонкими, почти прозрачными пальчиками пятикопеечную монету, перевернула ее и тихо ахнула.
– Господи, и орла на них нет, листики какие-то, молоток и серп. Знаешь, Юрок, барин правду говорит. Нельзя эти деньги брать. За них, любой  урядник  в участок поволочет. Да еще и статью припишет.
Она положила монетку на ладонь Владимиру и почти приказала ему тихим своим голоском.
– Спрячьте их, пожалуйста, подальше. Боюсь я что-то. Как бы с вами плохого не случилось. Мне отчего-то кажется, что вы человек очень добрый, только какой-то не такой как все… Блаженный что ли?
Она повернулась к брату и спросила его, улыбаясь кротко и как-то уж очень по-детски.
– А что, братец, может, угостим барина обедом? Что-то мне его платье доверия не внушает, да и ботинки у него без калош. Боюсь, что озяб он топтаться-то возле нас, бедолага.

Лунев попытался гордо отказаться от угощения, но Наташа все еще держала его за руку, а из чайной вырывался такой вкусный и сытный запах чего-то мясного и сдобного, и… одним словом, Владимир согласился.
Юрок хотел, было снова съязвить, но, взглянув на сестру, передумал.

…Несмотря на плотные слои табачного дыма, пара и чада подгорелого жира, в чайной было по-своему уютно. Но главное: там было тепло.
Две голландские печи, стоящие в противоположенных углах большого зала были жарко натоплены. И у той, и у другой в углу лежали небольшие березовые чурки, сияя завитушками бересты.

Пол, мощённый красным кирпичом под елочку, во всем зале был обильно засыпан желтовато-белыми опилками. Вдоль столов, грубых и тяжелых, с большими чайниками носились половые, в темно-красных, мокрых от пота рубахах и белых, залапанных фартуках. Отовсюду слышался монотонный звук стука ложек о тяжелую, керамическую посуду, звон стаканов, бульканье водки, наливаемой из высоких, волнистого стекла, штофов, сытная отрыжка и гомон, гомон, гомон…

Юрок занял свободный стол, стоящий возле небольшого оконца и, пошевелив пальцами поднятой вверх руки, присел рядом с сестрой, напротив Владимира.
– Чего изволите-с?
Проговорил проворный половой, подбежавший к столу и отчего-то, как показалось Луневу, неодобрительно посмотревший на его внешний вид. Засаленным полотенцем шестерка быстро провел по столу, якобы сбрасывая с него крошки на пол, но провел так ловко, что полотенце, практически не касаясь поверхности стола, вновь оказалось у него за поясом.
Юрка, посмотрел на сестру, окинул взглядом разомлевшего в тепле техника-смотрителя и, обстоятельно загибая пальцы, заказал:
– Щи с зайчатиной – на двоих, рубец, жаренный с картошкой – на двоих, хлеба – малый каравайчик, киселя молочного – на двоих и… (мальчик, вновь бросив взгляд на бледную сестру, продолжил),
– молоко кипяченое со смальцем, ватрушку с творогом и медом для Наташи. Но молоко, что б обязательно горячее и с пенкой.
Половой понятливо тряхнул кудрявой, до сального блеска намасленной головой и бросил почтительно, уже убегая.
– Сей момент-с.…Будет-с исполнено-с!-
***
Лунев сытно откинулся и, проглотив остаток дрожащего, остывшего, молочного киселя, неожиданно прочитал на обнажившемся дне кружки, надо полагать актуальную в эти времена надпись ’’МУЖ НЕ БЕЙ СВОЮ СУПРУГУ!’’
– Да если бы эту кружку, да что там кружку, если бы всю эту посуду, да в наше время, да в комиссионный магазин, что на Кутузовском…
Сверкнула у него в голове пока еще полностью не определившаяся, не созревшая идея, но она, эта его идея, влекла за собой столько радужных надежд, открывала настолько широкие, можно сказать, безграничные перспективы, что возбужденный Владимир, окинул своих новых знакомых ревнивым взглядом собственника, словно сомневаясь, а не проговорился ли он сейчас, пока обдумывал и обсасывал эту свою идейку.
Но нет. Ничего не говорило ему о том, что он мог невзначай, сгоряча озвучить свои мысли.

Мальчишка крепкими, чистыми, незнающими табаку зубами вгрызался в лохматый, отваренный с чесноком рубец,  нгарезанный крупными кусками. Смачно, с брызгами, пережевывал очищенную луковицу и шумно, с всхлипами и уханьем запивал все это сладким, тягучим киселем.
– Здоров бродяга!

Восхитился невольно его аппетиту Владимир.
– Маленький, маленький, а мечет так, словно весь день кувалдой махал.
Он обвел взглядом чайную, уже более внимательным, сытым взглядом, и не мог не обратить внимания, что порции, разносимые половым по столам, по размеру значительно отличались от тех, к которым Владимир привык видеть в столовых современной Москвы. Раза эдак в четыре отличались, и не в пользу последних…
Заказы на головы половых сыпались часто и, казалось, были очень разнообразны, но Лунев не заметил, чтобы хоть кто-нибудь из этих расторопных шестерок пользовался карандашом или блокнотом. Сначала техник-смотритель поразился такой необыкновенной памятью официантов дореволюционного общепита, но, заметив висевшую на стене темную доску, на которой мелом были расписаны все подаваемые в этот день блюда, он понял, что особого интеллекта здесь и не требуется: меню особо не поражало широтой своего ассортимента. Но мясо присутствовало практически везде, за исключением разве сладких пирожков с клюквой и репой, и цены на мясо были просто смехотворны, даже для Москвы той поры.
– …Зима, барин, вот мясо и подешевело. Оно в это время завсегда дешевеет, тем более, что пост только что прошел, скопилось его изрядно…
Словно прочитав мысли Владимира, пробурчал Юрко, проглатывая последний кусок рубца. Развешанные по стенам газовые фонари сквозь матовые стекла плафонов светили неярким, ровным, слегка дрожащим, желтоватым светом, и лицо мальчика показалось Луневу отчего-то очень взрослым и усталым.
– …Есть ли кому аминь отдать, в этом вертепе, сонмище пьянства и разгула?!

С  громким криком ворвался в чайную высокий, если не сказать, огромный человек, весь какой-то расхристанный, в полуистлевшей рубахе с открытым воротом, через который тускло блистал массивный серебряный крест, запутавшийся в густых зарослях черного кудрявого волоса. Широкая, словно лопата, борода сияла цыганистой чернотой, а длинные спутанные волосы на голдолве, напротив, светились обильной сединой.
Следом за ним, в теплый полуподвал ввалилось еще человек пять или шесть, явно пьяных и разодетых очень живописно – кто во что горазд.
– Человек!- рыкнул чернобородый.

– Штоф водки, каленые яйца, пару десятков, картошки в шинелях и утку! Что-то с утра на утятину потянуло…
– Утятины нет-с – шестерка с виноватым видом развел руками.
– Говядина, свинина, баранина свеже-убиенная, пожалуйте-с. Подождёте с четверть часа, поспеет тушеная сохатина, а уток, извините, не завезли.
– Ну и хрен с ней, с утятиной! Один черт, у меня после нее изжога.…Смилостивился великан и, обернувшись к толпившимся за его непомерно широкой спиной, товарищам приказал:
– Рассаживайся, ватага, вкушать будем, что Бог нам сегодня послал. А пошлет он нам…,

Огромная заросшая черным волосом его лапища сграбастала красного шелка рубаху полового, предательски затрещавшую  на груди .
-Пошлет он нам жареные бычьи яйца и потроха в жиру. Кстати, болезный, про каленые яйца и картоху не позабудь…Шкуру спущу, тамбовская твоя рожа.
Побледневший половой поспешил на кухню, на бегу разглаживая помятую рубаху, а наглый заказчик вслед ему под дружный хохот сотоварищей крикнул:
– Да, служивый, чуть было не запамятовал – чтобы не утруждать себя подсчетами, запиши заказ на свое грешное имя, уж не знаю, как там тебя звать-величать?

Ты кровосос поганый, со всей своей кухонной братией и так на медяки православных себе, небось, не один домишко в Марьиной роще прикупил. А это грех. Ибо сказано, нельзя служить одновременно двум Богам. Запомни, шестерка: Кесарю – Кесарево, а Богу – Богово?!
Половой, терпеливо ожидающий конца фразы, молча, затравленно кивнул головой и скрылся за дверью ведущую в кухню.
– Пойдемте отсюда поскорее. – Шепнул Юрок.
– Это поп-расстрига, Михась Корноухий, со своими дружками сюда гулеванить заявился. Сейчас нажрется и драку затеет, вот увидите. Пойдемте поскорее, а то его даже околоточные побаиваются… Силён собака…
Легкие, полупрозрачные сумерки опустились над Москвой. Крупные, словно перья, снежинки безвольно падали и падали на землю, на Наташину головку, покрытую шалью, на ее длинные, изогнутые ресницы.

…Юрок ревниво заметил, что и этот непонятно откуда появившийся странный барин, и сестра его Наташа уж очень долго и внимательно смотрят друг на друга и, наверное, от того он первым протянул свою ладонь Луневу и нарочито громко сказал.
– Ну ладно, барин, чего зазря снег топтать. Вам домой пора, да и сестрице моей возле печки, наверное, спользительнее будет, чем здесь… Пойдем мы, барин. Прощайте.
– Да-да… – Заторопился Лунев.

– Конечно, вам уже, наверное, пора. А меня, кстати, Владимиром, Володей зовут.
Он протянул руку девушке и вдруг, совершенно неожиданно и для девушки, и, наверное, для себя самого, поцеловал ее узкую, прохладную ладошку.
…Брат и сестра уже давно ушли, растворившись в снежной круговерти, а Владимир все стоял и стоял возле распахнутой двери чайной, глядел им вслед и все еще помнил тот, до странности приятный запах Наташиной ладошки и ее прохладу.
– Да что же я балда стоеросовая натворил!?

Вдруг во весь голос вскричал он и ринулся сквозь снегопад догонять Наташу и ее брата.

– Ведь мог же дурак предложить им помочь шарманку донести, да и адрес бы получше узнал. А то ищи их теперь, неизвестно где, в доме без номера у какого-то там Шмелева, черт бы его побрал!
Расстроенный молодой человек заскочил под арку, дабы наискосок проскочить дворами и перехватить своих новых знакомых, где-нибудь в районе Смоленки, но совершенно неожиданно заплутал в темных и вонючих лабиринтах из огромных пузатых бочек, пропахших прогорклой селедкой, и не менее вонючих ящиков.
Распоров до крови руку об какую-то загогулю и провожаемый злобным лаем дворовых собак самых немыслимых расцветок, Лунев выцарапался через узкую щель запертых на висячий замок железных воротах и совершенно неожиданно оказался на берегу реки.

В отличие от набережных Москвы-реки, к которым Лунев привык, набережная девятнадцатого века выглядела довольно убогой. Если у моста, еще можно было заметить гранитные плиты, о которые с шипением разбивалось  снежное месиво, то уже метров через сто, вправо и влево, набережной, как таковой, не было вообще. Пологие болотистые берега, поросшие ивняком, были, а вот гранита точно не было.
Отдышавшись, Владимир пробежался по карманам в поисках сигарет, и обнаружил в одном из них карамельку на палочке “Чупа-чупс”.
– Болван!- вслух отругал самого себя Лунев.
– Надо было эту сосалку хотя бы Юрке отдать или Наташу угостить. Жлоб несчастный…
Он прошелся по горбатому мосту взад и вперед, покуривая и успокаиваясь, где-то в своем подсознании понимая, что пора и домой собираться, туда, в период так называемого развитого социализма. Хватит уже этих исторических экскурсов, кто ж его к лешему знает, чем они для него могут закончиться.
– Да, домой, пора домой.

Приказал он самому себе и, резко сбежав с моста, отправился, как ему казалось, по направлению Арбатских переулков.
Огибая невесть откуда взявшийся угол деревянного забора, окончательно заплутавшийся Лунев уперся в высокие железные ворота, за  которыми красовался  довольно оригинальное здание.  Огромный двуглавый орел и выкрашенные яркой краской буквы почти полностью скрывали собой фасад дома.

«Товарищество А.И. Абрикосова и сыновей».

Чуть ниже, точно такая же яркая краска вещала.

«Абрiкосовъ – поставщики Двора Его Импѣраторскаго Вѣличества съ 1882 года».
Выбившемуся из сил технику-смотрителю потребовалось несколько минут, чтобы из них сложить нечто подобное словам. Но, когда слова окончательно угнездились в его воспаленном из-за всех вышеизложенных событий, приключившихся только за сегодняшний вечер, мозгу, Владимир чуть было не выпрыгнул из собственного пиджака от радости.
– Это судьба! Нет, это, и в самом деле, судьба, которая, как это ни странно, иногда бывает ко мне довольно-таки благосклонна!

Торжественным шепотом вскричал Лунев и, слегка приведя себя в порядок, троекратно стукнул молоточком в ярко начищенную бронзовую пластину с выгравированной просьбой: «СТУЧАТЬ ЗДЕСЬ!», прикрученную к двери, обитой темной, отполированной деревянной плашкой. Дверь распахнулась, и нахальный техник–смотритель с независимым (по крайней мере, он так предполагал) видом вошел в приемную дирекции акционерного сотоварищества « АБРИКОСОВ  И СЫНОВЬЯ”.
                                                         ***
В кабинете, пропахшем шоколадом, сладкой карамелью, жженым сахаром и дорогим коньяком, Лунева встретил элегантный молодой человек лет тридцати, в строгой черной паре, ярко начищенных туфлях и столь же сверкающей улыбкой.
– Чем могу быть полезен, господин… эээ…
– Владимир Семенович Лунев.
Представился он и щелкнул промокшими своими штиблетами.
– Мне к самому!- Вспомнил он особо наглых посетителей начальника своего родного ДЭЗ.  – Лично и очень срочно!
– Очень жаль, господин Лунев. Господин Абрикосов, Алексей Иванович   с супругой, третьего дня, отбыл в свое имение. Откуда предполагает вернуться не ранее, чем к Рождеству. Аудиенция с Иваном Алексеевичем Абрикосовым вас удовлетворит?
– Вполне!
Володя вновь, уже привычно  щелкнул пятками и прошел в сопровождении секретаря в рядом расположенный кабинет.
Представив Лунева, совладельцу кондитерской фабрики,  Ивану Алексеевичу, молодой служащий тут же вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Абрикосов -младший, модно одетый, довольно упитанный человек в пышных усах и при ухоженной бороде, старательно разделенной надвое, внимательно осмотрел посетителя и, откинувшись в бархатное с золотом кресло, коротко, но довольно учтиво поинтересовался:
– Я вас слушаю, господин Лунев, кажется? Чем обязан?
Володя, со всей учтивостью и великосветскими оборотами, какие он только смог вспомнить из некогда прочтенных им книг, с пафосом произнес, слегка грассируя для большей правдоподобности.
– Милостивый государь, Иван Алексеевич. Мне стало известно, что американские кондитерские фирмы, имеют твердое желание обвалить ваш рынок карамели, а в последствие и всех видов сладкой продукции. Как истинный патриот и сын своего отечества, Империи Российской, я не мог равнодушно пройти мимо этого факта и посему я здесь!
Лунев помолчал, наблюдая за реакцией промышленника, и поспешно добавил, чтобы только не слышать этой пугающей тишины.

– За державу обидно!
Иван Алексеевич, не торопясь, раскурил сигару и, несколько раз выпустив через нос ароматный дым, спросил посетителя, пристально вглядываясь ему в глаза.
– А из чего следует сие ваше довольно смелое предположение, господин Лунев? Какие у вас наличествуют факты о конкурентах из столь отдаленной от нас страны, как Америка?
Оробевший техник–смотритель, молча, вынул кругляш сосалки на палочке и положил ее на стол, прямо пред ясные очи Абрикосова-младшего.
…- Барышня, – неспешно проговорил тот в чернеющий раструб необычного телефонного аппарата стоявшего на столе, по правую руку хозяина кабинета.
– Срочно господина Клепикова ко мне. И, пусть, он захватит Сидорина и Звягинцева из цеха жженки.
Через несколько минут, возле стола Ивана Алексеевича почтительно вытянувшись, появились вызванные им люди.
– Господа. – Абрикосов неспешно выдохнул в потолок плотный сигарный дым.
– Будьте так любезны, немедленно осмотрите сие произведение и дайте свое заключение. Дело, на мой взгляд, того стоит…
Худощавый и бледный старик в синем халате, насквозь пропахшем жженым сахаром, аккуратно развернул обертку заморской карамели длинными, узловатыми пальцами…
…Разомлевший в тепле кабинета Лунев сидел в своем кресле и, попыхивая предложенной фабрикантом сигарой, краем уха вслушивался в оживленную беседу специалистов.

До его слуха, до его разомлевшего в теплом кабинете,  сознания,  как сквозь беруши лишь иногда пробивались отдельные слова и фразы.

…- А у нас пралине…-Да перестаньте, это даже не нугатин…-Пакость! Здесь внутри что-то похожее на каучук…Вот палочка какая-то странная…И воняет когда горит…- Точно, точно, воняет как жженая тряпка.

Примерно через час, распотрошив несчастный Chupa Chups   они ушли писать отчет о, а Абрикосов вынул из стола десятирублевый, сухо хрустнувший билет и, пожав Луневу руку, вложил ему деньги в ладонь.
– Благодарю вас, господин Лунев. Мои специалисты внимательно осмотрели предоставленную вами конфету, и, хотя, на ближайшие лет пятьдесят, нашему акционерному обществу не грозят никакие, тем более, заморские конкуренты, я хочу вам выразить свою признательность. Прощайте, сударь. Возле крыльца вас ожидает мой экипаж. Назовите свой адрес и вас доставят домой. Мне показалось, что ваше пренебрежение к калошам совершенно неоправданно. Погода сейчас гиблая… Еще раз спасибо.
Уже перед самой дверью, Иван Алексеевич окликнул Лунева.
– Скажите, господин Лунев, вы женаты?
– Пока еще нет, господин Абрикосов, но имею определенные виды…
Промышленник  улыбнулся, поднялся, открыл большой шкаф мореного дуба на внушительных львиных лапах и, достав с полки жестяную, цветастую коробку в виде ларца, протянул ее технику-смотрителю.
– Угостите свою барышню, дрожащий Владимир Семенович. Я уверен, ей наша карамель понравится не в пример больше, чем эта американская финтифлюшка.
…Дверь за Луневым закрылась, и, довольно шурша купюрой в кармане пиджака, он сел на кожаное сиденье ожидавшего его крытого экипажа.
Лошадка, ярко–белой масти, изящно выгнув шею, внимательно взглянула на Владимира и, выдохнув паром, негромко заржала, коротко и, как показалось Луневу, насмешливо.
– Серебряный переулок, милейший, – махнул кучеру вальяжно рукой поднаторевший в обращении с благородными господами Владимир и, прикрыв за собой обитую черным шелком дверцу экипажа, продолжил:
– И, пожалуйста, не торопись, некуда особо…
***
…Если вам, милостивые вы мои господа, читатели и читательницы, кто-нибудь, скажет, что путешествие по дореволюционной Москве в, пусть даже, и роскошном экипаже удовольствие выше среднего – плюньте ему в глаза.

Да-да, просто подойдите и плюньте, и, пусть, знает, что так будет с каждым, кто посмеет в правдивую канву честного моего повествования,  ввести, пусть даже, тонкую нить лжи и лицемерия…

Москва 1884 года, поражала своим разнообразием в смысле ландшафта.

Рядом с роскошными городскими усадьбами и  высокими, доходными домами,  торчали убогие домишки с палисадниками,  чисто убранные площади мощеные своеобразной, кремлевской брусчаткой, соседствовали с пустырями, садами и огородами.  Высоченные православные соборы слепили позолотой куполов,  а рядом с храмами, доживали свой век длинные бараки с маленькими, полуслепыми оконцами.

Кстати о мостовой…Московские улицы и переулки  были замощены далеко не везде, и оттого наверное,  несмотря на щегольские резиновые шины,  экипаж Абрикосовых то проваливался в ямы, то, кряхтя, забирался на какие-то горки и неровности…
Ой, господа, что-то меня понесло в сторону, как вышеупомянутый экипаж заводчика Абрикосова.

Уж лучше я вновь вернусь к моему герою, Владимиру Семеновичу Луневу, и тем невероятным событиям, в коих он был главным действующим лицом, а я, ваш покорный слуга – немым (по большей мере) и абсолютно честным, свидетелем. Итак.…

Продолжим…

…Когда лаковый экипаж Ивана Алексеевича Абрикосова остановился возле Серебряного переулка, Владимир разве что не закричал от радости: еще бы, ведь его костлявый зад, совершенно неприспособленный для подобных поездок, невзирая на обитые шелком войлочные подушки, с непривычки принимал (и довольно чувствительно) на себя все ямы и колдобины Московских улиц.
С трудом, словно побитый добросовестным футболистом, Лунев выцарапался наружу и, бросив кучеру, как можно более непринужденно:
– Спасибо, mon cher, спасибо, милейший.
Заковылял к заветному люку, темневшему в торце своего дома.
Осмотревшись вокруг и не заметив лишних глаз, незадачливый пилигрим во времени, вдруг резко, в три прыжка подбежал к углу дома и из снежной кучи с трудом выдернул,  еще утром запримеченную, бронзовую урну, черную от благородной патины.

Потом, как можно более непринужденно  приоткрыл окованную дверцу и шмыгнул во влажную и теплую темноту.

***

Перед тем как лечь спать, Владимир внимательно осмотрел свою бронзовую находку.

Два чешуйчатых грифона, крепко расставив когтистые лапы,  в открытых  своих пастях  держали штырь с двумя большим шарами на концах. На этом – то  штыре и качалась как таковая урна, выполненная в виде большой сосновой шишки.

Окурки, обрывки газет и прочий хлам, обнаруженный внутри  нее, Лунев  конечно первым делом вытряхнул, уж больно нелицеприятно вонял этот, «вековой давности» мусор. Спустя четверть часа, старательно промыв содой  и хозяйственным мылом все это бронзовое великолепие, Володя обнаружил на одном из грифонов, на его когтистой лапе выпуклое клеймо.

«Литѣйный Домъ (мастѣрскыя), Импѣраторской Акадѣмiи художѣствъ и заводъ Ф.К. Бѣрда. 1849 годъ».

Выкурив перед сном последнюю свою папироску, Володя еще раз, не без удовольствия перечитал, даже прошелся пальцами по заводскому клейму и, спустив окурок в унитаз, пошел спать…

…Всю ночь ему снились жуткие кошмары.

То Наташа, истекая кровью, умирала  от чахотки у него на руках, в жутком кашле и лихорадке.

То в высшую лигу КВН вошла команда Соловецкого мужского монастыря, а Масляков, как истинный атеист всячески пытался утопить прекрасный, слаженный коллектив.

А  то Абрикосов, Алексей Иванович, собственной персоной, сидя на облучке и вежливо приподымая пеструю клоунскую  кепку, вместо обшитого шелком котелка, раболепно испрашивал Лунева, заикаясь и гундося, как при насморке:
– Куда изволите, барин, в Сандуны?
А под утро, мокрому от пота Владимиру,  привиделся поп-расстрига, Михась Корноухий,  со всей дури пинающий дверь в его, Луневскую, квартиру и отчего-то писклявым женским голосом кричавший.
– Когда же мне, наконец, принесут заказанные мною жаренные бычьи яйца!? Ну, сколько можно ждать!?

Бычьи яйца, заказанные лирико-колоратурным сопрано,   были даже для сна перебором и Владимир Лунев проснулся.
…Усталый и опустошенный, он с трудом выбрался из цепких объятий Морфея и тут же с ужасом услышал громкие стуки в дверь и голос его непосредственного начальника: главного инженера ДЭЗ,  Мухиной, Валентины Степановны.
– Володя, немедленно открывайте. Я знаю, что вы дома.

За дверью наступила неверная тишина, нарушаемая правда цоканьем каблуков главного инженера. Впрочем, терпенья ей не хватило, и она опять  забарабанила в дверь.

– Сантехник дядя Паша опять надрался. Теперь говорят, с горя.… Ну а в сорок первой квартире,  снова засор. Немедленно просыпайся и дуй к ним. Хватит их жалеть, пора составлять акт. Ты слышишь, Володя!? Пора…

Сначала картофельные очистки, в прошлый раз женские панталоны с начесом, а сегодня они, небось, калоши в унитаз спустили!? Ну и семейка, даром что москвичи…
В подъезде стихло и лишь грузные шаги главного инженера прозвучали для,  все еще толком не проснувшегося Владимира Семеновича, как отрезвляющие шаги командора.

Только сейчас,  он осознал окончательно и верно, что за окном его любимая Москва времен всеобщего равенства. Да  и, кстати, рабочая неделя еще далеко не закончена  и ему, Луневу, как технику –  смотрителю ДЭЗ № 18 ,  и в самом деле, нужно срочно одеваться и бежать в сорок первую квартиру, ибо, если экскременты просочатся  этажом ниже… А этажом ниже  проживает бывший, ох лучше и не вспоминать, кто бывший…
Владимир резко вскочил и тут же застыл пораженный увиденным: на столе, в лучах солнца,  искрилась и сияла ложной позолотой жестянка с карамелью, по рифленому канту которой красовалась надпись:
«Поставщики импѣраторскаго дома.

Обладатѣли гран-прi Парiжскихъ выставокъ 1878 и 1889гг.

Продукцiя акцiонѣрнаго сотоварiщества” АБРИКОСОВ И СЫНОВЬЯ”.

МОНПАНСЬЕ ФИГУРНОЕ». 1884 годъ.
Коробка сияла, а в голове у Лунева царила полная неразбериха и кавардак. Честно говоря, если бы ни эта жестянка с карамелью на столе, или к примеру урна с потускневшими грифонами, стоящая у двери, Владимир скорее всего сразу бы и не вспомнил о вчерашних своих приключениях, а если бы и вспомнил, то легко смог бы их определить в разряд ярких сновидений нет-нет да и случавшихся в жизни этого молодого человека.

Однако, фекалии в сорок первой квартире, как это ни печально, перевесили все остальное  и Лунев, торопливо засунув жестянку в карман пиджака и наскоро проглотив кусок хлеба, кинулся в затопляемую, злополучную квартиру.
Наскоро заткнув плотной мешковиной поток экскрементов, рвущихся из унитаза на свободу  и составив акт о непреднамеренном подтоплении нижерасположенной квартиры, не забыв взять с жильцов расписку о запрещении пользоваться канализацией до прихода сантехника, Владимир, плюнув на остальные, не столь спешные свои дела и обязанности техника-смотрителя, поспешил на Лубянку.
Почти от самого Пассажа и до Лубянской площади располагался в те годы в Москве один из самых больших полулегальных книжных развалов, где за известную, конечно, сумму советских дензнаков можно было приобрести практически любую книгу, начиная от древней букинистки и заканчивая запрещенным самиздатом. Здесь же можно было встретиться и с дельцами от антиквариата и ветхими, но удивительно грамотными и одухотворенными коллекционерами.
– «Анжелика, маркиза ангелов», Алма-атинское издательство.…Продаю за двадцать пять или меняю…
– «Заветные сказки» плюс Барков, меняю на полное собрание…
– Диск Тухманова «По волнам моей памяти», новье, меняю на Новый завет с рисунками Доре на рисовой бумаге…
Шум, толчея, горький табачный дым, трели милиционера.…
Лунев подошел к ветхому старику в поношенном парусиновом пиджачке, сидящему на бордюрном камне. По виду тот был самый обыкновенный старичок из пригорода, но посвященные знали, что дедок этот,  окончил в свое время Сорбонну, отсидел полные пятнадцать по пятьдесят восьмой  и, к тому же, – обладатель одной из самых больших коллекций Московской кабацкой утвари.
– Сан Саныч…

– Робко обратился к нему Лунев, протягивая коробку с монпансье.

– Не посмотрите?
Тот, приподняв кустистые брови, внимательно осмотрел молодого человека и только потом предлагаемую жестянку. Аккуратно расстелив на острых своих коленях чистый носовой платок, коллекционер вынул из внутреннего кармана пиджачка большое увеличительное стекло на пожелтевшей ручке мамонтовой кости и только тогда принял из Володиных рук коробочку с карамелью. Дотошно осмотрев ее снаружи, он неопределенно хмыкнул и бережно приоткрыл крышку.
Лунев, в спешке так и не удосужившийся до этого рассмотреть содержимое коробочки, пораженно ахнул.
Разноцветные фигурки, величиной не больше детского мизинца, сказочные зверушки и солдатики из прозрачной карамели, каждая отдельно завернутая в слюдянисто-прозрачную облатку, в три слоя заполняли сверкающий ларец. Даже сквозь упаковку, от карамели шел удивительно плотный, приторно-сладкий запах.
– Карамель, конечно, новодел?

Чуть слышно спросил Сан Саныч.
– Нет, родная. – Выдохнул Владимир, тревожно оглядываясь.
Старик прикрыл жестянку и устало откинулся, вновь уже более внимательно оглядел Лунева.
– Чтобы за столько лет сахар не потерял прозрачность!? Возможно ли? Где же вы хранили коробочку, милостивый государь?

В голосе старика звучало явное недоверие.
– Даю слово, что конфеты Абрикосовские…
Лунев присел рядом с коллекционером и слегка, кончиками ногтей постучал по коробочке, словно подгоняя мысли старика.
Тот пожевал нижнюю губу и, придвинувшись почти вплотную к своему молодому собеседнику, шепнул:
– Сейчас пятьсот, а после экспертизы карамели еще четыреста…Согласны?
Владимир слегка кивнул, но уточнил:
– Сейчас пятьсот, пачку бумаги А-4 и цветной ксерокс на всю ночь.
– tres bien! – согласился тот и, аккуратно завернув коробочку, убрал ее в дефицитный в те годы целлофановый пакет с ярким рисунком.
С этой минуты действия, в которых принимал участие Владимир, завертелись в бешеном, ускоренном  темпе.
В течение дня, Лунев умудрился:

1.Выловить по дороге к гастроному более или менее трезвого сантехника дядю Пашу и, пообещав ему закрыть  в следующем месяце  четыре выходных дня по двойной, доставить его в злополучную сорок первую квартиру, где,  вдыхая миазмы из переполненного унитаза и
прокуренных легких водопроводчика, он  тем ни менее в течение часа честно исполнял роль подсобника (принеси, подай, какого хрена вертишься?).

 

Сбегать в больницу к знакомой медсестре и обменять две шоколадки «Аленка», упакованные вместе с бутылкой Советского полусладкого шампанского с черной этикеткой в медалях, на несколько упаковок противотуберкулезных таблеток, типа Изо-Эремфат, Протуб-2, Тубавит, Изониазид…

Под присмотром главного инженера Мухиной Валентины Степановны и двоих представителей общественности женско-старческого пола, перемерить желтой тряпичной рулеткой прилегающую к переулку площадь раскрошившегося асфальта и передать акты замера в головное предприятие по ремонту дорожного покрытия – «Автодормехасфальтреммостстрой» №6.

Купить Наташе шелковый платок и несколько патрончиков с ярко-красной губной помадой.

5.Договориться с Мухиной об недельном  отпуске за свой счет, туманно пообещав ей за это, нечто этакое и очень дорогое…

…Цветной ксерокс, как это ни странно, оказался в подсобке пивного бара «Жигули», что на углу Калининского проспекта.
Под присмотром везде вхожего Сан Саныча, Лунев сделал первые, пробные копии с дарованного  ему лично Абрикосовым –младшим,  хрустко-шуршащего , новенького десятирублевого  кредитного билета.
– Ну, вы занимайтесь Володя, – шепнул ему бывший узник Гулага.
– А к шести часам утра постарайтесь закончить. Уж не обессудьте, милейший, придут уборщики, а им, право слово, не стоит знать, чем вы здесь занимались ночью. Власти, знаете ли, ваши действия могут и не одобрить.
И уже у порога он окликнул Лунева:
– Володенька. Если у вас появится что-либо подобное сегодняшней коробочке, вы уж не забывайте про старика.…Там на столике,  на одном из ваших червонцев, я номер своего телефончика  записал.
Лунев кивнул и закрыл за ним дверь на все замки.
Когда из урчащих недр ксерокса прямо в подставленную, распахнутую сумку из кожзаменителя посыпались первые розовато – голубоватые  листы с изображением двуглавого орла и цифрой десять под ним, тогда же, пред ясные очи подполковника КГБ Советского Союза,  Типцова Н.Ю., лег письменный донос от сексота, проходящего под кличкой, «Химик».
« Довожу до вашего сведения, что в Москве появился некто Владимир Семенович Лунев, техник – смотритель ДЭЗ № 18, двадцати пяти лет от роду.

Войдя в сговор с бывшим ученым – филологом гр. А.А. Прохановым, в свое время  осужденным по ст. УК СССР по статье №58, гр. Лунев, В.С передал за неизвестную мне сумму, вышеупомянутому гр. А.А.Проханову, коробку  с карамелью.

Несмотря на то, что конфеты были изготовлены якобы в 1884 году,  карамель, однако выглядела как свежая, только что с конвейера.

 Однако подобное вызвало и у А.А. Проханова и у меня, как у специалиста химика,  определенные сомненья.

Экспертиза показала, что в карамели присутствуют натуральные красители, которые в настоящее время не используются  и не производятся  ни на одной из кондитерских фабрик расположенных на территории СССР. Впрочем, я почти уверен, что и на Западе подобные красители так же не производятся.
Я лично производил экспертизу карамели по просьбе гр. А.А. Проханова, в чем и подписываюсь.

 Химик. 15.12.1979г.»

                                                                 ***

…Бронзовая урна с двумя грифонами и заводским клеймом от 1848 года,  была приобретена у Владимира Лунева,  давним знакомым Проханова за три с половиной тысячи полновесных советских дензнаков. Опытному коллекционеру хватило несколько минут,  чтобы понять, что перед ним настоящее дореволюционное литье, а не искусственно состаренная копия. Слегка почистив урну, коллекционер через посредников,  выставил урну в Пассаже на Петровке, где ее почти сразу же, приобрела для своей дачи, Галина Леонидовна Брежнева, но уже за пятнадцать тысяч рублей.

Впрочем, все это, Лунева  уже не интересовало, так как…
Рано утром, во двор доходного дома Шмелева, что на Самотеке, въехал крытый ярко-красным лаком возок. Пегая, довольно упитанная и норовистая лошадка, нарядно убранная в тон своему возку,  словно нарочно громко и требовательно заржала именно в тот момент, когда из экипажа, в дорогой енотовой дохе и тяжелой, бобровой шапке на шелковой подкладке, элегантно опираясь на трость с посеребренным набалдашником,  выбрался Владимир Лунев. Появление Лунева во дворе этого дома, вызвало определенный, слегка нездоровый  ажиотаж.
Неспешно (как того требовал весь его нынешний антураж), брезгливо перешагивая через запачканный нечистотами и кучками человеческих экскрементов снег,  Владимир проследовал  в дворницкую и уже через несколько минут, оставив на память работнику метлы и лопаты,  одну из идеально сработанных на цветном ксероксе,  копий заветного червонца, точно знал, что брат и сестра, играющие по дворам на шарманке,  проживают в пятнадцатом номере, что на втором этаже.
С трудом перепрыгнув через огромную, отчаянно храпевшую фигуру спящего, и, надо полагать, смертельно пьяного мастерового, тушей своей перегородившего коридор, Володя робко постучал в массивную дверь, с криво вырисованной цифрой пятнадцать…
– Да, да. – Услышал он родной голос Наташи и, выдохнув, открыл дверь.
– А вот и я. – Нарочито уверенно проговорил он.

– Здравствуйте. Вы все-таки нашли нас?

Еле слышно проговорила Наташа.
– А вот Юрко и не верил. Все вралем вас величал.  Правда, Юрко?

Проговорила она весело, при этом губки ее, слегка приподнимаясь, обнажали идеально ровные и белые зубы.
– Ну, подумаешь, обознался.

Нехотя признался Юрка, во все глаза, разглядывая новое обличье Владимира.

– С кем не бывает? Да и вообще, мало ли, что он пришел. Это по большому счету еще ничего не значит.
– Еще как значит!

Весело крикнул Лунев.
– А ну, живее собирайтесь, вы переезжаете на новую квартиру. Хватит в этой ночлежке прозябать, да клопов кормить! И поскорее ребятки, у парадного,  кучер дожидается. Замерз, небось Ванька-то…
Когда все расселись в просторный экипаж, Владимир заботливо прикрыл колени девушки мягкой, медвежьей полостью и, слегка выглянув, крикнул задремавшему, было, извозчику.
– На Тверскую, любезнейший. Сначала чтобы покушать,  чего прикупить, ну а после в магазины готового платья. Знаешь, небось, какие получше?
– Не сумлевайся барин, найдем-с. Чай, не первый день в Первопрестольной живем. Все знаем-с. Но залетная! Трогай, ласточка.…Трогай!

Пегая, заиндевелая лошадь, дернула хвостом, игриво украшенным розовым бантом  и, весело цокая по припорошенной снегом мостовой, поспешила убраться с негостеприимной и грязной Самотечной улицы.

…До возникновения продовольственной империи Григория Григорьевича Елисеева,  было еще лет пятнадцать, но тем ни  менее на главных улицах первопрестольной,  магазинов и магазинчиков, торгующих всем чем угодно,  было довольно много.

Фасады зданий, пестрели от жестяных, старательно разукрашенных вывесок, рекламирующих тот или иной торговый дом, ту или иную купеческую фамилию.

 

«Е. И. Курниковъ и сыновья. Колонiальная и гастрономическая торговля», «Оптовая торговля кавказскими фруктами Каландадзе», «Т-во виноторговли Н. Ф. Депре», «Магазины молочника Чичкина в Москве»…

Лунев поначалу  боялся расплачиваться за продукты своими поддельными червонцами, но постепенно поведение его менялось и он, выходя из очередного магазина с туго наполненными пакетами, разве что не похлопывал по щечке очередного приказчика. Похоже, ксерокс выдавал вполне приличное качество  подделок, а может быть та наглость и нахрапистость, с которой Владимир заходил в очередной магазин, мешали продавцам и приказчикам более внимательно разглядывать попавшие в их руки купюры.
Уже через полчаса,  основательно заполнив возок пакетами и коробками с покупками, Володя с заговорщицким видом шепнул что-то извозчику и поплотнее прикрыв дверь в экипаж, присоединился к своим товарищам. В возке, утепленном изнутри и довольно старательно,  волчьими и овечьими шкурами,  было относительно тепло.
Разрумянившаяся Наташа,  грызла вензелем закрученный мятный пряник, а ее брат,  удивительно быстро поглощал довольно большой круг, Великопольской сырокопченой колбасы, сытно пахнущей чесноком и перцем, вкусной  и твердой, словно каблук.
Не жалея ксероксных купюр, Лунев снял себе по привычке небольшую, но уютную квартиру на Арбате, в доме с рыцарем, а своим друзьям, чтобы не компрометировать скромную девушку – отдельный номер в доме Бахрушиных на Поварской, прямо возле церкви.
Хорошее питание, теплая одежда и лекарства, которые стала принимать, согласно рецептуре Наташа, сделали свое дело. Она явно шла на поправку.
Все реже и реже хрупкое тельце девушки сотрясали приступы выворачивающего кашля, а кровь уже практически не появлялась на ее, теперь уже надушенном и накрахмаленном платочке.
К Наташе приходили лучшие врачи столицы и поражались необычайно быстрым выздоровлением молоденькой пациентки. Но, тем ни менее, все они сходились в одном: Наташе просто необходимо поменять климат и съездить на Русский Кавказ или, другие-какие минеральные воды.
Владимир, довольно быстро освоившийся в столичной жизни девятнадцатого века, благоразумно обменял свои самопальные дензнаки на золотые, чеканные червонцы.
Но эта его финансовая операция не прошла мимо глаз тех, кому надо, и уже к февралю,  на стол его превосходительства, Генерал-губернатора Москвы, князя Владимира Андреевича Долгорукого,   легло письменное донесение от околоточного улицы  Арбата и прилегающих к нему улиц и переулков,  Хвастовского  Ильи Титовича.

« Ваше прѣвосходитѣльство. Вчера, 29 января 1884 года от рождѣства Хрiстова, нѣкимъ господиномъ Лунѣвымъ В.С., прi содѣйствiи паспорта на имя дѣвицъ Наталiи Нѣстѣровой, из мѣщанокъ Московской губѣрнiи, въ сбѣрѣгатѣльномъ банкѣ было обмѣняно 50000 пятьдѣсятъ тысячъ рублѣй ассигнацiями на положѣнное количество золотыхъ дѣсятокъ, равное внѣсѣннымъ дѣнѣжнымъ билѣтам.

Прi дѣтальномъ рассмотрѣнiи, кассиръ ФѢдотовъ опрѣдѣлилъ, что всѣ бѣзъ исключенiя купюръ, внѣсѣнные въ кассу банка, оказались фальшивыми.

Выполнѣнные съ высокимъ качествомъ ассигнацiи от настоящихъ отличаются лишь слѣдующим:

1.Качество бумаги болѣя нiзкое, чемъ полагается на настоящихъ билѣтах.

2.Номѣра на всѣхъ ассигнацiяхъ абсолютно одинаковы.

3.Краска, употрѣбляемыя прi изготовлѣнiи поддѣлокъ мѣнѣя стойкыя, чемъ на настоящихъ казначейскихъ билѣтах.

Водяные знаки отсутствуют.

Прi обмѣнѣ, ассигнацiй на золото, господинъ Лунѣвъ, прѣдставившiйся какъ спѣцiалистъ по кондитѣрскимъ издѣлiямъ прi дирѣкцiи акцiонѣрнаго сотоварiщества «АБРИКОСОВ И СЫНОВЬЯ».

Но въ дирѣкцiи кондитѣрской фабрiки, подобный фактъ не подтвѣрдился.»

К донесению скрепкой были прикреплены небольшой листок, справочка   от 2го февраля 1884года.

« Г.Лунѣвъ, проживающiй въ отдѣльномъ номѣрѣ доходнаго дома купца 3й гильдiи Пряхина. Молодой человѣкъ 25-30лѣтъ, бѣзъ особыхъ прiмѣтъ. Дѣвицъ лѣгкаго повѣдѣнiя домой не проводитъ и оныхъ не посѣщаетъ. Ни къ одной из извѣстныхъ политическихъ движѣнiй не прiнадлѣжитъ. Цѣрковь не посѣщаетъ. Содѣржитъ брата и сѣстру Нѣстѣровыхъ. Въ послѣднѣя врѣмя прiстрастился къ игрѣ въ рулѣтку. Играетъ нѣудачно.

Топтунъ по кличкѣ «Шершавый».

Буквально через день, а именно 3 февраля 1984 года от Рождества Христова, поверх донесения околоточного,  Хвастовского, красными чернилами была начертана резолюция.
Лунѣва не задѣрживать до моаго личнаго указанiя. Установить за нiмъ и всѣми съ кѣмъ он общается, плотное наблюдѣнiя. Генѣрал-губѣрнаторъ, Князь Долгорукiй.
***
…Отношения Владимира и Наташи развивались, как и полагалось бы, между молодыми людьми, практически все свое время проводившие вместе. Лишь иногда, в субботу под вечер и в  воскресный день, но уже утром, Наташа и ее брат, уходили в церковь, на воскресные службы  и тогда, в эти часы вынужденного одиночества, Лунев, подняв воротник и глубже надвинув на глаза свою шапку, приходил к заветному, угольному люку.
Его словно магнитом тянуло сюда, к этому странному коридору между тем миром, в котором он вырос и осознал себя, как личность и этим, в чем-то быть может более наивным, более комфортабельным лично для него миром, миром, в котором он встретил столь дорогого для себя человека, Наташу.
Да, Володе с каждым днем приходилось все труднее и труднее ей, столь наивной девочке, лгать. Он сам чувствовал, что  все более и более запутывается в собственном вранье.
Если на ее вопрос, отчего он вдруг так быстро разбогател, Лунев с показной грустью говорил, что совершенно неожиданно получил довольно крупное наследство  и,  в это еще как-то можно было поверить, то свое негативное отношение к религии,  к церкви,  ему, с детства воспитанному  в духе атеизма,  скрыть было практически невозможно.
И еще эта рулетка…

В советской прессе, иногда появлялись статьи про то, что на Западе процветает игромания, патологическое влечение к тем или иным играм,  во многом напоминающая  наркоманию и что страсти этой и в Европе и в США, ежегодно подчиняются сотни и сотни тысяч человек,  до этого в подобном не замеченных.

Володя  частенько ловил себя на жгучем желании, как можно скорее, уложить Наташу спать, а самому тотчас отправиться в ближайшее игорное заведение. Как оказалось,  в Москве в то время их было довольно много.
Сухой треск шарика, бегающего  по кругу, сводил молодого человека с ума.
– …На зеро ставок больше нет.…
Частенько, среди ночи, дородный швейцар в шинели, украшенной золотыми позументами, выводил Лунева  из очередного казино смертельно-пьяного и проигравшегося…
– Да что вы, право слово, артачитесь, ваше благородие? Выговаривал ему служивый, ухмыляясь одними глазами.
– Завтра проспитесь и приходите. Все одно – вы уже красное от черного отличить не можете, право слово. Да и денежек у вас с собою более нет…

-Что ты понимаешь, болван!?

Плакал у швейцара на каменном его плече Лунев и, размазывая по лицу сопли и слезы, неистово грозил кому-то…
– Да я! Да у меня там! Да, если я захочу…
– Да-да, конечно…Я вам верю, ваше благородие, верю.

Устало отмахивался утомленный за день швейцар и, слегка повернув упрямого и пьяного посетителя, придавал ему ускорение при помощи самого примитивного удара коленом под тощий зад.
Владимир, плача от обиды и, как ему казалось, оскорбительного для него неверия со стороны старого служаки-швейцара, шатаясь и спотыкаясь, шел к себе домой, сбрасывая с себя по дурацкому своему пьяному обычаю шубу и шапку и с каким-то дешевым купеческим шиком отбрасывая их в снег, далеко позади себя…
***

– Что. Володя,- промычал как- то раз сам себе Лунев, проснувшись под утро и мучаясь страшной головной болью.

– А не пора ли тебе возвращаться домой? Смотаюсь, пожалуй, с Наташкой на Кавказ и домой. Хватит, отдохнул, пора и честь знать, да и Юрку уже давно пора в школу устраивать, здоровый уже парень, а все один класс  церковноприходской школы…
Владимир со стоном наклонился и вытащил из-под кровати желтой кожи саквояж, где он хранил свое золото, советский паспорт и мятую книжицу комсомольского билета.
– Н-да, – удрученно протянул он.
– Такого пассажа я не ожидал. Тут не то, что на Кавказ, на одну приличную ставку и то не хватит.…
На дне саквояжа, помятый и надорванный в нескольких местах,  лежал пятирублевый, кредитный билет….
Лунев подошел к окну и с тоской посмотрел на серый, февральский рассвет, на серые силуэты домов, напротив, на серую фигуру одинокого мужика, в черной шинели с воротником побитым молью.

Мужчина, практически не скрываясь, стоял  под газовым фонарем и почти  в упор разглядывал  окна квартиры Лунева.
– Стоп, стоп, стоп…

Тихо простонал Владимир, опускаясь на кресло, стоящее поодаль.

– Что-то мне это лицо кажется, знакомым…
Он вспомнил, что за последние дни уже не раз ему встречался этот человек с лицом, подпорченным псориазом.
– Пасут, сволочи. Как пить дать, пасут.…
Заскучал он, вспомнив, что не раз в свое время читал, там еще, у себя дома, что сыскное дело в дореволюционной России было поставлено на необычайную высоту…

Выбежав в подъезд и кликнув вездесущего дворника, татарина из Поволжья, он вручил ему клочок мятой бумаги – письмо к Наташе, наспех написанное им тут же, на лестничной клетке.

 

-Дорогая Наташа. Срочно и безотлагательно  собирайте вещи и бегите прочь из этой квартиры. Возвращайтесь в номера на Самотечную улицу. Как только я смогу, я вернусь к тебе, к вам с Юркой и мы заживем еще лучше прежнего. Целую. Твой Владимир.

Татарин, получивший от напуганного молодого человека целую горсть медяков, радостно кланяясь, поспешил по уже давно известному ему (он и раньше передавал подобные послания этой молодой женщине) адресу, а Владимир, прихватив последний золотой червонец  и рассовав документы по карманам своего дорогого (по последней Парижской моде) костюма, с самым независимым видом вышел на улицу.
Филлер, пропустив молодого человека на двадцать–тридцать шагов впереди себя и упорно читая газету на ходу (ну и жох!), двинулся следом.
И напрасно Лунев почти бегом плутал по переулкам и тупикам Арбата, сыщик с заметным лицом, все также упрямо уставившись в развернутую газету, каждый раз оказывался на расстоянии видимости.
Но все-таки один раз  Володе повезло.

Резко повернув в противоположную сторону и почти столкнувшись с настырной ищейкой лоб-В-лоб, он, приподняв приветственно шляпу, почти бегом кинулся в проходной подъезд, вынырнул с другой стороны дома и, не обращая внимания на удивленные лица редких прохожих, Вскочил на площадку проезжающей мимо конки.
«Шершавый» почти бегом выскочил за ним, но его удрученному взгляду предстал практически безлюдный, запорошенный жиденьким снежком Серебряный переулок,  да угол Арбатской площади с неторопливо уезжающей конкой.

Лунев прижался к простенку и сквозь утреннее стекло конки, не без злорадства наблюдал за фиаско профессионального филлера.
– Ушел, сволочь!

Сплюнул Шершавый  с досадой и, пробежав еще пару кварталов для очистки совести, отправился  в участок, писать докладную записку…

Как это ни удивительно, но конка и в самом деле ехала почти беззвучно.

Заиндевелая лошадка не торопясь перебирала лохматыми ногами, подковы звонко цокали по булыжной мостовой, для блезиру присыпанной снежной крупой, а тяжелые чугунные колеса шли по рельсам практически беззвучно.

К Владимиру подошел пожилой вагоновожатый, в черной шинели и шапке с кокардой и, усмехнувшись в усы,  кашлянул.

-Оторвались, господин хороший?

Лунев, было, залепетал что-то невразумительное, но старик махнул рукой и засмеялся.

– Не боись, ваш благородь…Мой маршрут аж до Тверской заставы.…А там, дом купца Шерупенкова, Триумфальные ворота, толчея почище чем на Красной плошади…Да там  вас и целое отделение топтунов не разыщет…Но за билет, вам, государь мой все равно заплатить придется…Три копейки пожалуйте…

Владимир выудил из кармана брюк тяжелый пятак, опустился на обитое кожей сиденье и протянул монету вагоновожатому.

-Возьми любезный…А две копеечки сдачи  оставь себе.…Небось, за день так замерзнешь, что и водка не поможет!?

-Благодарствуйте, господин хороший. Водкой не балуюсь,  с детства вкус ее проклятой противен, а вот чайку с медом, да с пряничком…

Дедок мечтательно цокнул языком, оторвал бумажный билет от толстой пачки,  привязанной лохматым шпагатом  к пуговице и, отдав его Луневу, направился к бабе с корзиной,  полной крупных, наверно гусиных яиц…

– Эх, дед, не знаешь ты еще, что такое настоящая толчея…

Володя нахмурился и, прижавшись лбом к холодному стеклу,  принялся разглядывать Москву конца 19 века.

Постепенно он успокоился, и мысли его странным образом потекли совсем по другому руслу. Чем дольше он жил в дореволюционной  Москве, тем чаще его посещали сомненья, а так ли уж нужна была России эта пресловутая революция 1917 года?

Да, он видел немало нищих и бедно одетых людей в Первопрестольной, но он также видел и цены на продукты в Московских магазинах, лавках и на рынках…

Только вчера, довольно посредственно одетая женщина, скорее всего из крестьян, на его глазах купила три килограмма говяжьей вырезки, по цене 18 копеек за килограмм.

Да что говорить о какой-то бабе? На днях, они все втроем решили пройтись по магазинам, прикупить продукты. Юрок как оказалось,  очень и очень неплохо готовил.

Так вот, несмотря на то, что Владимир частенько пускал пыль в глаза девушке и не брал сдачу, однако цены на продукты все ж таки запомнил.

Итак…Куриные яйца, десяток.…Очень крупные, с ярко-желтым желтком:6 копеек.

Картофель, хоть и немытый, но крупный и чистый: 2 копейки за килограмм.

Гусь общипанный, охлажденный:30 копеек.

Севрюга…

Володя поморщился. Да что вспоминать о пустом?

Буквально позавчера, он с Наташей ходил в ресторан «Яр», тот самый, что  на углу Кузнецкого и Нелиной улицы. Да, да, ресторан с обеденным и ужинным столом, всякими виноградными винами и ликерами, десертами, кофием и чаем, и притом при весьма умеренных ценах. Всего пять рублей обошлось им посещение того места, о котором Лунев в свое время мог только мечтать, перечитывая книгу Гиляровского» Москва и москвичи»…

Неожиданно кисть правой руки Владимира отчаянно зачесалось и только тут, он заметил, что в спешке зачем-то  прихватил с собой практически пустой желтобокий  саквояж.

-А вот это уже забавно…

Пробормотал несколько удивленно Лунев и, приоткрыв дверь конки, выпрыгнул на мостовую.

Перед ним во всей красе возвышался Ленинградский вокзал, хотя, конечно же, нет, какой там Ленинград в 1884 году!? Несомненно, у вокзала должно быть какое-то другое название.

И, правда, на углу здания, небольшая чугунная табличка  вещала,  что Николаевский вокзал был возведен в 1849 году  по указу Императора Николая 1.

Краем уха, вслушиваясь в восхищенные возгласы зевак, прогуливающихся  вокруг вокзала, Лунев услышал странную фразу; «вантовый дебаркадер перрона».

Несмотря на то, что Владимир продрог, да откровенно говоря и проголодался, он все-таки , решил посмотреть, да что же это за чудо, такое, вантовый дебаркадер?

Увиденное,  Лунева разочаровало. Оказалось, что дебаркадер этот пресловутый, не что  иное, как просто напросто крытый перрон.

– Тоже мне, восьмое чудо света…

Разочарованно буркнул беглый техник – смотритель, и вдруг, возле изящной скамейки увидел пустую пивную бутылку.

– Ну, господа коллекционеры, держитесь! Похоже, я налажу вам канал древностей. Прямиком из  1884 года в 1979…И что самое главное, без посредников.

Он огляделся и не заметив в прогуливающихся пассажирах ожидающих своего поезда, к своей персоне никакого интереса, опустился на скамейку и поднял бутылку.

На темно желтой бутылке, под выпуклым двуглавым орлом, красовалась надпись, также выпуклая; Калинкин. Санкт Петербург.

– Ну что ж, с почином…

– Володя открыл саквояж  и положил в него бутылку, аккуратно и бережно…

Дальше пошло по накатанной.

Владимир заходил в лавки, магазины и магазинчики, почтам и зал ожидания Николаевского вокзала.

Везде, где бы ни появлялся наш молодой человек, всюду он находил что-то для коллекционеров будущего. На вокзале , возле большого зеркала, он подобрал  пару белых женских перчаток, оброненных молодой восторженной особой.

Подобрав перчатки, он якобы поспешил за ней, что бы вернуть ей ее потерю, но пробежав несколько шагов, спрятал надушенную находку в карман.

Уже под вечер, когда на улицах зажглись газовые фонари, и их желтые кляксы слегка оживили довольно мрачные Московские улицы, Лунев подходил к заветному люку.

Желтый саквояж, довольно вместительный был полон.

Чего там только не было? Пивные и коньячные бутылки, оловянная солонка из небольшой рюмочной на Цветном бульваре.

Роман Николая Чернышевского «Что делать?»,  издания 1863 года в твердой картонной обложке с еще неразрезанными страницами, подобранный Владимиром с заснеженной скамьи возле Храма Христа Спасителя. Несколько газет, картонка Московского ипподрома, желтый билет проститутки Улановой, Клавдии Макаровны, из мещанок города Олевска, Малороссия.

Самая перспективная находка, по мнению ушлого техника -смотрителя, спрятанная на самое дно саквояжа, был массивный чернильный прибор, выточенный из цельного малахита.

Прибор, вместе с  чернильницей и парой перьевых ручек, Лунев без зазрения совести украл в Почтово – телеграфной конторе, пока доверчивый телеграфист повернувшись спиной к Владимиру, разжигал самовар с трубой врезанной в обитую жестью голландскую печь.

Володя приоткрыл люк, огляделся и не заметив никого и ничего подозрительного,  ступил на первую скобу……
Шкаф, как обычно отодвинулся практически без усилий и тут Лунев увидел, нет, скорее почувствовал, что в его комнате кто-то есть.
Воздух в квартире был буквально пропитан алкогольными парами, а со стороны любимого дивана доносился мощный, с переливами и всхлипыванием мужской храп.
– Засада, мать твою так! – Пораженно шепнул молодой человек и аккуратно выглянул из проема.
Его диван  и в самом деле, был самым наглым образом занят.
Огромный детина, в черном костюме и мятых брюках, не снимая обуви, согнувшись в позе эмбриона, лежал поверх клетчатого пледа и откровенно спал. В изголовье, на полу стояла целая батарея из пустых водочных бутылок, а на венском, колченогом стуле, придвинутом к дивану вплотную, лежал самый настоящий, правда, несколько запылившийся пистолет.
Обложенный со всех сторон техник-смотритель,  на цыпочках прошел на кухню, снял телефонную  трубку и набрал номер своей начальницы, Мухиной.
– Это я, Володя – прошипел он.…
На другом конце провода, сквозь шорох эфира, обрывки чьих-то разговоров и судеб,  он услышал ее, может быть, в первый раз самый обыкновенный, по-человечески добрый голос.
– Беги, Вовка.…Беги куда хочешь…. Я не знаю, что ты натворил, но тобой заинтересовалось КГБ. Беги, Володя.

Он аккуратно положил трубку и вновь вернулся в комнату.
– КГБ…  подумал он, нервно потирая ладони.

– Им-то, собственно, что от меня надо?
Словно зомби, он подошел к спящему и внимательно, почти не дыша, посмотрел на пьяного оперативника.
Тот, застенчиво улыбаясь во сне, семенил ногами и, словно ребенок, шевелил пухлыми губами с прилипшими к ним хлебными крошками. Из уголка его рта тонкой, дрожащей ниткой повисла прозрачная слюнка.
– На посту пьешь, сука!
Неожиданно для себя, громко и внятно проговорил Владимир и взял со стула непривычно тяжелое оружие.
Спящий повернулся к Луневу спиной, громко и резко испортив воздух.
От неожиданности, бедный техник-смотритель доведенными последними событиями до нервозного состояния, граничащего с истерикой, выронил пистолет, который (бывает же) при ударе о половицу, выстрелил.
Грохот и пороховой дым,  тот час заполнили комнатушку, а пуля, отрекашетив от кирпичной стены, рассерженной пчелой вылетела в окно. Звон разбитого стекла,  вконец добил Владимира  и тот, не соображая, что в конце то концов он делает, швырнул тяжелый саквояж  в сторону КГБшника, а сам, рыбкой, словно в воду, нырнул в спасательный люк.
Зацепившись ногой за верхнюю скобу, он непроизвольно взглянул наверх.
Пораженное лицо вертухая,  напряженно вглядывающегося в темноту подземелья, на мгновенье показалось в светлом квадрате люка и в тот же миг, что-то сухой и теплой волной пронеслось мимо упавшего на дно колодца Владимира. А над его головой, вместо привычного, толстой доски люка, прошитого ржавыми гвоздями, оказался монолитный, железобетонный подвальный свод, со следами грубых досок некогда снятой опалубки.

***
…По Калужскому тракту, мимо Второй градской больницы, мимо построенной братьями Голицыными,  церкви Святого благоверного царевича Димитрия, , с ее колоннадами и масонскими знаками на фасаде,  в сторону Подольского уезда, сквозь позднюю мартовскую пургу, почти пригнувшись к земле,  пробивалась странная троица: молодая девушка с мальчиком, внешне очень похожие друг на друга и худощавый мужчина лет тридцати, сгибающийся под весом большой, заправленной в тряпичный футляр шарманки, шлепающий по лужам и грязным колеям от телег, полным студеной, глинистой воды,  своими некогда роскошными, а ныне вконец разбитыми туфлями крокодиловой кожи.