Никто не улыбается в метро….

Никто не улыбается в метро….

…Если вам когда-нибудь в детстве доводилось принимать грязевые ванны, то вы, конечно, помните, как дородные медсестры в огромных прорезиненных фартуках укладывали вас на мраморные топчаны, укрытые непременно желтыми, холодными клеенками и равнодушными, мозолистыми ладонями покрывали ваши детские, несформированные тела черной, склизкой гадостью.

А после, поставив перед вашим носом песочные часы, уходили в подсобку пить чай, а может быть, что и покрепче, ведь вы еще не столь сведущи в причинах странного, а порой и неадекватного поведения взрослых.

И вот вы лежите на этой холодной клеенке и грязь на вашем теле постепенно высыхает, из антрацитно-черной, превращается в равнодушно-серую, скукоживается на вашей коже на манер какого-то хитинового панциря и отслаивается неохотно маленькими чешуйками.

Тело отчаянно чешется, но грязевой панцирь довольно прочен, он как бы становится вашей второй кожей, превращая вас в странное подобие куколки.

…Я сидел на ветхозаветной табуретке, на кухне в своей родной коммунальной квартире, насквозь пропахшей клопами и похотью, сгорбившись и бездумно уставившись в загаженное мухами окно, ждал, когда чайник наконец-то вскипит.

Все мое тело покрывал почти такой же, как в детстве грязевой панцирь, вот только грязь эта была уже далеко не целебная.

За соседской дверью вновь раздались детские стоны и тихий вкрадчивый голос моего соседа, капитана милиции. Он живет со своей дочерью как с женой, в то время, когда его новая жена находится на дежурстве в типографии от издательства ‘’ Правда”.

Недавно я спросил девчонку.

– Хочешь, я заявлю в милицию? Мы его посадим, обещаю…

На, что она сразу же ответила отказом. А в отделении милиции, куда я все-таки сходил, мне прямо сказали, что без заявления дочери, дело на отца возбужденно не будет. А если я попытаюсь применить к соседу любое, пусть минимальное воздействие, двести шестая статья УК СССР мне обеспечена.

…Господи, какая нелепость! Зато панцирь мой, грязный и невидимый, стал еще более монолитным и прочным.

От моего безделья, меня отвлек звонок моего бывшего тестя. Вот уже год, как я развелся с его единственным чадом, взбалмошной и неопрятной девицей, родившей надеюсь, что от меня двух сыновей.

Тесть мой, бывший фронтовик, крепкий еще старикан, подрабатывал на ‘’ Трех вокзалах” носильщиком. Брал у местного деятеля коляску, и помогал приезжим переносить вещи с одного вокзала на другой.

Частя и проглатывая звуки, он сообщил мне, что коляску у него только что тиснули и если через пару часов он не внесет за нее четыреста рублей, то его, не смотря на орденские планки, изувечат местные, безропотные бомжи.

Я вздохнул, проверил свою наличность, хотя, что ее проверять – пятьсот рублей одной бумажкой, лежит себе сиротливо в паспорте, рядом с корочками инвалида и жировкой от за квартиру.

Выходить на улицу, под этот серый, холодный осенний дождь, ужасно не хотелось, но деда, было все-таки жалко, и, накинув потертую куртку, я понуро поплелся в сторону метро. Алтуфьево. У меня за спиной, бывшее загородное поместье графов Олтуфьевых.

Старинный дом в мавританском стиле отражается в рукотворном пруде. За своеобразной крышей виднеется купол такой же древней, как и само поместье, церкви. Отражение особняка в пруду кажется более красивым, чем само здание, которое постепенно осыпается и разрушается. Сейчас в нем клиника нервных заболеваний. Пациенты с неустойчивой психикой в полинялых халатах, неслышными тенями бродят вдоль стен, ловко уворачиваясь от пластов штукатурки, падающих с аркообразных потолков.

Грустно все это и еще этот мерзкий, осенний дождь…

А вот и метро.

Господи, ну почему в Московском метро люди никогда не улыбаются!?

Я не знаю, как ведут себя пассажиры метро в других странах, не сподобился побывать, но в Московском метро, люди не улыбаются, это точно. Я думаю, что это все оттого, что они интуитивно чувствуют нависшую над ними многотонную тяжесть бетонных перекрытий и громадную глубину тоннеля, по которому они передвигаются в настоящий момент и в который незаметно стекает равнодушие сотен тысяч городских, безликих, промокших зданий.

Серая ветка.

Чье больное воображение додумалось обозначить на схемах ветки в разные цвета. Серая, коричневая, лиловая – сплошная цветная безысходность.

Мне не повезло.

Весь перрон был заполнен ожидающими поезда мрачными пассажирами. И когда я вошел в вагон, все сидячие места были уже конечно заняты. Сиплый, словно основательно простуженный мужской голос, объявил: – Следующая станция Отрадное.

Двери отворились и еще с сотню людей умудрились втиснуться в вагон. Меня прижало лицом к грязному стеклу двери, с надписью «Не прислоняться»….

Станция метро Вдадыкино.

Черные стены, с чеканными медальонами медленно поплыли мимо моего лица. Какой-то строитель, похоже, из молдаван, с большой сумкой набитой инструментом и с длинным металлическим правилом в руках, завозился у меня за спиной, устраиваясь поудобнее.

– Хотя бы раствор с палки отчистил.

Прошипела женщина с интеллигентным продолговатым лицом.

– Заглохни сучка!- Довольно громко ответил ей строитель.

Я с усилием развернулся и резко сжал пальцами запястье молдаванина.

– А ну, прекрати хамить, халтурщик.

– Закрой пасть, жидовская морда! Еще хватается.

Работяга с ближнего зарубежья был явно подшофе, и от того значительно смелее обычного. Окружающие укоризненно осмотрели меня, с ног до головы и видимо согласившись с тем, что я и в самом деле жидовская морда, промолчали, прикрывая собой скандалиста.

– Почему жидовская?- С недоумением подумалось мне.

– И мать и отец, да и все предки, насколько я знаю, были русскими.

Станция Петровско – Разумовская.

В двери втиснулось несколько «челноков» с раздутыми, словно на девятом месяце беременности, сумками. В вагоне отчетливо запахло беляшами и пивом.

Огромный вещевой рынок захлестнул и подземку. Вдоль колон, прохаживались продавцы с перекинутыми через плечо китайскими штанами и индусы с лицами азербайджанцев, крутящие на своих смуглых кистях десятки бус из поддельной бирюзы. Рядом прогуливались милиционеры, зорко выглядывая в рядах торговцев, с которых они еще не успели взять свою, согласно должности, мзду.

-Станция Дмитровская.- бодро проговорил гундосый и в вагон гордо вошла местная знаменитость – самая старая проститутка в Москве, известная под именем – Шлеп-нога. Семидесятипятилетняя старуха, с вульгарно напудренным и накрашенным лицом, в розовом бальном платье сшитым из оконной тюли, она была явно душевно больная. Хотя может быть все дело в возрасте и у путаны, уже наступил старческий маразм. Но тем ни менее, держалась она вызывающе гордо, нагло поглядывая вокруг себя по-старчески слезящимися, блекло-голубыми глазами.

Приближался вечер и, она торопилась на свое постоянное рабочее место, где уже работала более полувека: Манежную площадь.

-Станция метро, Савеловская.

В вагон ввалились две румяные, явно деревенские бабы, с круглыми плетеными корзинами. В корзинах вместо ожидаемых грибов, лежали большие, плоскобрюхие зеркальные карпы. А судя по запаху, к тому же и давно и основательно уснувшие.

– Ну, вы совсем охренели, бабы…

Через силу произнес некто в телогрейке и промокшем берете, который делал носившего его похожим на художника.

– Тут и так не продох…., со вчерашнего и так тошнит…

В следующее мгновение жестокий приступ рвоты прервал его красноречие и содрав с головы свой берет, художник в телогрейке, прижал его к широко открытой пасти. Берет, моментально наполнился и округлился от рвотных масс.

Между пальцами страдальца, закапало что-то мерзко пахнувшее.

– Твою мать, ну ты даешь, Сука!

Рявкнула Шлеп-нога и, выхватив у молдаванина его грязное дюралевое правило, ткнула им телогрейку прямо в лоб, отчего тот покачнулся и интуитивно убрал одну из рук, держащих переполненный берет, дабы при ее помощи попытаться удержаться за поручень.

Берет накренился и рвота всей своей неприглядной сущностью, пролилась на осклизлую рыбу.

По вагону прокатилась волна миазмов. Там, где сидели бабы со снулой рыбой, не смотря на час пик, вагон как-то очень уж быстро опустел, опустели и дерматиновые сиденья с протертыми загогулями от выпирающих пружин.

-Люди!- закричал я мысленно, глядя убегающим в спины.

– Так нельзя жить! Нам просто необходимо содрать с себя этот мерзкий панцирь. Эту вторую, грязную кожу…

Я вышел из вагона.

Я просто не мог не выйти.

На душе было очень тяжело. Страшно захотелось курить. Пройдя на ленту эскалатора и предвкушая то наслаждение, с каким я выкурю свою сигарету, я сунул руку в карман, ожидая нащупать в нем паспорт с деньгами. Ни в одном из карманов паспорта не было, хотя я совершенно точно после прохождения турникета на Алтушке, положил его в карман, да еще к тому же еще и молнию застегнул.

– Ну, вот и все…

Со странным равнодушием подытожил я.

– Тиснули….Украли и паспорт, и пенсионное, и последние деньги… Деньги вроде бы и не большие, а ощущение, словно на лацкан дорогого пиджака плюнули. И хотя в моем гардеробе и нет дорогого пиджака, а ощущение плевка, все-таки осталось.

– Станция метро Комсомольская Площадь. Просьба освободить вагоны. Поезд дальше не пойдет.

Я стоял на перроне, смотрел на мозаичные потолки и понимал, что стой, не стой, а к старику идти все-таки придется.

– Ты прости меня, тесть мой бывший, не смогу я твою тележку выкупить, видать будут нас с тобой сегодня молотить местные, безропотные и от того еще более жестокие бомжи….