Глава 3-я. Ну, нах так нах…
* * *
Цивить, цивить! Чиу, чиу-чиу-чиу! Ку-очч, ко-ко…
И всё в таком духе. Тишина в деревне, нечего сказать. Я раскрыл глаза и осторожно глянул перед собой. В пыльном мареве чердака едва виднелись балки и доски с чёрными клочьями кровли из древней толи. Петухи-то где, интересно, подумал я… когда орут петухи, птичья мелочь уважительно помалкивает. Но петухов в деревне было не слышно. Живгород, вспомнил я… ну и ну. А как же Лазаревка? Как все мои планы с покупкой дачного домика? Мать честная… я вчера общался с покойниками!
– Эй, плуталец! Как насчёт молока отведать? У меня холодное, с погреба, – в отверстии люка появилась голова Тимофея Панова.
– С удовольствием! – откликнулся я, вскочив с примятой охапки сена. – А ещё, пожалуйста, чёрного хлеба краюху с крупной солью. И луку пёрышками!
– Хлеба Сима нарежет. А луку сам на грядке нарвёшь, – сказал Тимофей и исчез.
Снизу, из сеней, глухо донёсся его голос:
– Я на станцию. За пенсией пойду. Погуляй тут, не балуй.
– Постойте! Я лучше с вами, я с этими не останусь! – взревел я в ужасе и, судорожно цепляясь за перекладины, почти скатился в лючок, а затем по лестнице.
– С какими с «этими»? С тех пор, как Лизка, бывшая моя, в город сбежала, мы с Симочкой вдвоём кутевасим, – недовольно сказал Тимофей, полуобернувшись от калитки ко мне. При свете дня лицо его, осыпанное выцветшими веснушками, слегка поблекло и стёрлось.
– А как же члены Политбюро? И эти… Чуйкин, Веригина, – растерянно сказал я.
– Ты под утро припёрся, почти невменяемый. Только и успели, что на чердак тебя затащить, – сказал Тимофей, захлопнув скрюченную калитку. – Не озоруй тут с огнём! Симочка за обедом присмотрит…
– Идёмте, дядя, – сказала юная Симочка. – Вы к нам надолго определились?
– Пока не знаю, – сказал я, ошеломлённый её деловым подходом.
– Столоваться сами будете? Или на полный пансион? – уточнила Симочка, почёсывая левую голень.
– Который вам годик, деточка? – спросил я, нагибаясь к её гладко причёсанной белой головке.
– Пять. Спросили бы лучше, сколько тут за ночлег! – строго сказала Симочка, и я почувствовал, что ночной кошмар продолжается.
– Пять… э-э, то есть, сколько? – сказал я, стараясь не прогневать странного мажордома.
– Ишь чего, пять! Двадцать пять рублей, – победоносно сказала Симочка.
Я растерянно кивнул: во что превратили родное дитя…
Воистину, враг народа!
– Ты мне качели починишь? – неожиданно спросила Симочка.
Я даже засмеялся от радости. Не всё, стало быть, потеряно с этим необыкновенным ребёнком! Наскоро разобравшись в устройстве, я поменял истёршуюся верёвку, и качели снова взлетели в небо, разнося по всей округе торжествующий визг Симочки. Не стану пугать её расспросами про оживших покойников, решил я, наблюдая, как девочка самозабвенно летает над зарослями малины, тянувшейся вдоль забора.
– Скажи мне, Симочка, – начал я осторожно. – Большая у вас деревня?
– Это не деревня! – прокричала, взлетая, Симочка. – Это Живгород!
– А домов свободных много… в Живгороде?
– Что ли, купить хотите? Сходите к фашисту! Он всё расскажет, – сказала Симочка, захлебнувшись воздухом и замедляя полёт.
– Откуда в Живгороде фашисты? – спросил я, стараясь оставаться серьёзным.
– Это фашистов сын, – посерьёзнела Симочка. – Да вы садитесь за стол, поешьте – сами всё разузнаете. В Лещинке можно купаться! Запруду построили. Я в доме останусь, не бойтесь: уже привычная…
Молоко и хлеб с крупной солью и зелёным луком показались мне изумительными. Не жаждете поутру ледяного молочка с погреба? Не видать вам царства небесного – по крайней мере, в русской деревне! Дом «фашиста» стоял неподалёку и был таким же хмурым, поникшим и вросшим в землю, как хибара Тимофея Панова. Постучал аккуратно в окно, никто не ответил. А ну вас всех, решил я – пойду-ка лучше на речку… И день пролетел незаметно. Утомившись на солнцепёке, я нырял в омуток на Лещинке, окаймлённый жёстким тростником, и, накупавшись, в изнеможении валился в траву. Хотелось верить, что вчерашний кошмар растает из памяти, что всё это мне просто привиделось и нынче же вечером я поеду в Лазаревку – либо останусь на пару дней погостить у странного Хозяина и его белоголовой, чересчур самостоятельной дочери. К немцу всё же надо сходить. Эх, жаль, что я такой же болван, как Веригина – языкам иным не обучен…
– Эй, камрад! Ты есть прохожий… или приезжий? Дранг, на хрен, поживее… дуй-ка нах остен! Гитлер капут, ферфлюхте дер бауэр… Короче: гебен зи мир битте айне «Прима» унд куш мир ин тохес! Курить найдётся, мужик? – поведал из зарослей бодрый мужской баритон.
Я перевернулся в траве на спину и сказал, глядя в затухающее вечернее небо:
– Ну, знаете… нах, так нах. Фатер, фатер, ком цурюк! Цвай зольдатен муттер флюкт…
– Варвары, дикое скопище пьяниц, – недовольно сказал баритон, и на берегу Лещинки появился горделиво накачанный молодой мужчина в серебристых плавках с индийской стилизованной свастикой.
– Всё ещё надеетесь на аншлюс независимых Североамериканских Штатов? – лениво поинтересовался я. – Еврейский ку-клукс-клан, всё такое?
– Перекупались, гнедике фрау? – вежливо осведомился качок со свастикой на плавках. – Положительно, в этой дыре вместо кур разводят приезжих психов…
– Так заведите парочку собственных! – сказал я. – Кстати, я почти что у вас в гостях… вы фашист? То есть фашистов сын, да?
– Меня зовут Ульрих фон Дитце, – поведал качок и приосанился, насколько это было возможно. – Ну, если угодно, фашист… точнее, древне-арийский воин!
– Ага. Я тоже по выходным, один в один – Илья Муромец! – сказал я независимым тоном. – В смысле, полежать могу на печи… поплевывая в прохожих.
– Какое низменное животное… эй, вы, ундины чёртовы! Скоро там? – заорал фон Дитце, повернувшись широким торсом к тростниковым зарослям.
Из кустов потянулась вереница полуобнажённых блондинок с расплетёнными косами. На плече у каждой была огромная ивовая корзина, как оказалось – со свежевыстиранным бельём. Не обращая на меня ни малейшего внимания, ундины, коих числом оказалось семеро, уселись на бережку. Не спеша омыли головы, внимательно следя, чтобы локоны живописно струились по течению, затем вывалили у воды груду постельного белья в разноцветных пятнах и принялись размашисто полоскать.
– Плоховато со стиркой… – выдавил я, стараясь незаметно одеться. – Чего это столько грязи? Под себя, небось, ходите, на арийский манер? То-то я гляжу, рыба здесь совсем не клюёт.
– А-а, это Лорелея вечно завтрак в постель таскает… – улыбнулся Ульрих. – Ну что, идём ко мне? Маус, маус, ком хераус… жахнем водки, если дворецкий Фридрих весь остаток не выжрал!
– Я своему дворецкому никогда такое не позволял! – сказал я с чувством, стараясь не рассмеяться.
– Да? Будете увольнять, возьму к себе! Без рекомендаций, – промолвил Ульрих фон Дитце, поддёрнув плавки, и мы отправились назад, в Живгород. Что-то неосознанное заставило меня оглянуться. Укоризненно качая головой в бисеринках чёрных кудряшек, за нами шла юная негритянка с точёным личиком и огромным беременным животом. Переваливаясь как утка, красавица с трудом удерживала в руках ворох Ульриховой одежды… невольно вздрогнув, я тут же прибавил шагу.
Повесть "Обитатели Живгорода"
Автор публикации
Примите как аннотацию.. целиком публиковать, я всю площадку займу.
Есть ведь и другие миры…
Отлично написано. Девочка Симочка замечательная. Беременная негритянка в провинциальном русском городке – это интригует. Но с лексикой “фашиста” не перебор? Он напоминает настоящих косноязычных фашистов из “Антарктиды”.
Ульрих был задуман как персонаж, развлекающий себя сам.. его овеществленные призраки почти безобидны для окружающих, но дьявол гнездится внутри, и чтобы не выказывать страха перед его появлением, немец слегка паясничает.. тут есть ещё над чем поработать. Спасибо за отзыв!