от вчерашнего надо отмыться.
Не доиграть мне в игру странную.
В полёте не остановиться.
Курю. Паровозю.
Прослыл выпивохою.
Ненавижу гундосящих.
За спиной суки охают.
Ненавижу предателей.
Сам предаюсь унынию.
Такую жизнь изнахратили —
был мальчик румяный —
стал синий.
И Пинженин
Август 05
Фром даск тилл даун. А-а-а-а, ля-ля-ля. Какую чушь иногда снимают в этом дурацком Голливуде. Смотрю и диву даюсь. Вампиры – как из ваты, зубы деревянные. Фу.
А вот девочка на сцене со змеей хороша, ничего не скажешь.
И ведь смотрю, как дурак какой-то, ей-Богу. Вот что я здесь делаю? Здесь и сейчас? Ах, пишу, скажете… Да ну, отвечу я.
Я просто пытаюсь не сойти с ума. Не выброситься из окна и не вскрыть себе вены. Да все нормально, только я остался один. Со вчерашнего вечера и, похоже, навсегда.
Что-то как скрутило, как скрутило три дня назад. Словно после жуткого похмелья, когда краски с одной стороны тусклые, а с другой играют незнакомым спектром. Так и я – открыл утром глаза, взглянул на фото своей жены на тумбочке, и… Словно по расслабухе под дых получил. Где, думаю, мои глаза все тринадцать лет были? Как я с этой уродиной их прожил? Блин, а я ведь с ней двоих киндеров заделал. Трахал ее по три часа кряду, как ей, «родимой», нравилось.
И что самое интересное: я к ней неделю не мог прикоснуться. Черт его знает, что произошло тогда. Ну, не стоИт на нее, хоть тресни. Я уже и порнуху смотрел, и свечи зажигал, и всякий массаж пробовал. Хотел, было, за Виагрой бежать, да как-то стыдно стало. Тридцать семь лет всего лишь. Меня бабки в аптеке засмеют.
Так и прожили неделю, как соседи: она меня с дивана на пол выгнала. Как раз три дня назад она мне скандал закатила. Импотент, кричит, толку с тебя никакого. Пойду, говорит, в бар сниматься. Там, в отличие от тебя, настоящие мужики водятся.
За ней дверь тогда захлопнулась, а у меня внутри как будто кто-то сдох. Коньки отбросил и лежит там в пузе, разлагается. Ничего не могу с собой поделать.
Ну полежал я чуток, да пошел на кухню чаю налить. Только чайник на плиту поставил, как дверь открылась. Анька пришла. Зареванная, как девчонка какая-то. Рыдает, глаза покраснели, нос распух. Говорит, извини меня, Ромашка. Не знаю, мол, что на меня нашло.
Я ее чуток приобнял, по спине погладил, в ухо чмокнул. Чую, зашевелился мой дружок. Да хорошо так раскочегарился. Ну, я и… отработал, как надо: как она любила – три часа. Благо, детей дома не было до самого вечера.
И вот лежим мы с ней на полу (до дивана не дошли) и я вдруг спрашиваю:
– Аня, а ты мне никогда не изменяла?
Через секунду я пожалел, что немым, как мой брат, не родился. Анька с пола подорвалась, как ошпаренная. По комнате заметалась, одежку поправляет, трусы натягивает. А лицо… краше в гроб кладут. Бледное, да с каким-то мертвецким отливом.
– Да как ты смеешь?! – визжит так, что я едва не оглох.
Блин, да я же просто так спросил, чего орать-то?
– Совсем мозги пропил? Или нашептал кто?
И тут чувствую, что закипаю. Как тот чайник, который я на плиту поставил и о котором мы оба забыли. Только у того свисток, а у меня вот-вот пар из ушей пойдет. Я рот раскрываю, да как рявкну прокурорским своим голосом:
– Заткнись, дура!
Она варежку захлопнула, на меня смотрит. И в глазах что-то плещется. А что, я понять никак не могу. То ли испуг, то ли обида. А у меня чутье щелкает. Как бывает на допросах: посмотрю на подследственного, и уже знаю – виновен. Доказуха – никакая, свидетели – шуты гороховые, а я точно знаю, что он виноват. Хоть на месте стреляйте, хоть на куски меня режьте, но виноват и все.
Подхожу я к своей Аньке, бормочу что-то ласковое и дурное (сам с собой в «хорошего» и «плохого» следователя играю), пытаюсь ее успокоить. Она, вроде, затихает; к груди моей обнаженной приникает и всхлипывает еле слышно.
– Рома,- бормочет сквозь слезы,- как ты мог подумать? Кто тебя надоумил-то? Покажи мне ту сволочь, я сама ей в глаз плюну.
Ну, я ее успокоил, да она за детьми в сад отправилась. А я чаю себе все-таки налил, сигаретку прикурил, да в окошко стою, дымлю. И неспокойно у меня как-то внутри, ох неспокойно. Как будто кто-то немытыми ногами по моей свеженькой могиле прошелся.
Ну, да ладно, думаю, и на старуху бывает порнуха. Ошибся прокурор, с кем не случается. Даже волка чутье иногда подводит, да он в капкан попадается. А уж человек…совсем плевое дело.
Значит, было это третьего дня. А вчера пошел я на работу; сел за стол, разложил бумажки и жду, когда очередного подозреваемого на допрос приведут. Чаю несладкого хлебнул и сижу, протокол почитываю. Глянул под стопку бумаг, а из-под нее краешек диска виднеется. Удивился немного про себя, потому что никаких дисков у себя на столе не помню, да и достал ДВД. В руках повертел, ничего не понял. Никаких опознавательных знаков на блестящей поверхности не увидел. Что к чему? А-а, помню, как подумал: наверное, Виталик фильм смотрел и забыл у меня на столе.
Виталик – это мой наставник раньше был, когда я стажером в прокуратуру пришел. Был наставник, стал сосед по кабинету. Он в свое время меня и с Анькой познакомил.
Думаю, гляну-ка я одним глазком, чем там зампрокурора города увлекается. Вставил диск в компьютер, на «Плэй» нажал.
Вот тут-то меня и накрыло по полной. По самую маковку водой захлестнуло, а сверху еще и кувалдой приплющило. Поначалу-то я думал, что какая-то жесткая порнуха Виталика вставляет. Трое мужиков в резиновых шлемах на головах приходуют одну тетку в черной резине. Подвесили на цепях и хлещут ее, бедолагу, чем ни попадя. У тетки глаза завязаны широкой лентой (лица не разглядеть), а в зубах красный шарик. Она и кричать-то не может, только мычит, как корова. На цепях вертится, головой едва-едва шевелит.
Я от отвращения чуть не блеванул. Не люблю такое, честное слово. Уже и выключить хотел, да один из садистов подошел к жертве и повязку у нее с лица снял. Ручищей своей по груди ее провел и прямо к камере поворотил. И висела там на цепях… моя разлюбезная Анька. Та, у которой я тринадцать лет назад стал «вторым» и «единственным». А она у меня – первой и единственной.
Охранник подследственного привел, а у меня руки дрожат так, что я карандаш сломал. На весь кабинет стоны да крики слышатся из компьютера. Едва выключить успел, чтобы не опозориться. Как допрос провел, не помню. О чем дурака напротив спрашивал, тоже не помню. Думал только об одном: какая гнида мне эту мерзость подсунула? У кого такое странное чувство юмора?
После допроса хотел Анькин номер набрать и все ей, проститутке, высказать, но передумал. Вспомнил, как Виталик меня, стажера зеленого, уму-разуму учил.
– Если хочется психануть,- говорил он мне,- посчитай до ста. Еще лучше до тысячи. Как посчитаешь, так принимай решение.
Я и посчитал. До трех сотен досчитал и решил не звонить. Вот вернусь домой, тогда поговорим. Нет, вру. Позвонил все-таки. Попросил детей теще на ночь отдать. Обещал сюрприз вечером. По голосу ее мерзкому понял, что наживку проглотила и явно будет к сногсшибательному секс-марафону готовиться.
Диск я аккуратно в футляр сложил и в карман куртки засунул. Золотой это диск для меня. Бриллиантовый буквально. На этом блестящем кружочке все мои тринадцать счастливых лет поместились.
Домой пришел, а Анька уже в халате шелковом. Под халатом явно ничего больше нет. Духами прет так, что глаза слезятся. На шею мне бросилась, давай ластиться, как кошка. Ей-Богу, едва не мурлычет:
– Соскучилась-то как, Ромашка моя полевая. Прямо извелась вся.
Ох, и трудно мне контроль над собой дался. Хотел отбросить эту дрянь к стене, да удержался. Только руки ее грязные от себя отвел и в ухо шепнул:
– Я запись интересную принес. Давай посмотрим, да попробуем, как там.
Аня удивилась слегка, потому что я таким не баловался ни разу, но согласилась. Бедрами завиляла и в комнату прошла. Я за ней. Даже не разувался. Зачем разуваться, если вдруг уходить придется. Так не буду же я на коленях перед ней шнурки завязывать.
Вставил диск в пасть дисковода и нажал «Плэй». Через пару секунд она закричала так, будто ее режут. Вцепилась ногтями в щеки и рванула со всей дури. Щеки мигом закровавели, лицо все перекосилось, глаза едва на пол не вывалились. Еще через секунду она свалилась на пол и задергалась там, как кукла. Орет благим матом, ногами дрыгает, голова мотыляется так, что вот-вот оторвется.
Я сначала на кухню за водой хотел сбегать, но остановился. Кулаки сжались сами собой. Так потянуло ударить, что едва сдержался. Она ко мне подползла, за колени обняла, скулит, как собака.
– Рома, прости. Они меня напоили. Ничего не помню, ничего не чувствовала. Что-то мне подсыпали, я только на цепях и очнулась.
Как я и тогда сдержался, чтобы ее не пнуть, не помню. У меня голова словно в тумане каком-то плавала. Перед глазами все расплывалось, и колени подгибались. Все силы в кулак собрал и спросил:
– Кто они?
– Не знаю,- ныла Анька.- Они в масках все время были. И молчали, я даже голоса узнать не смогла.
Блин, ну кто в нашем затхлом пятнадцатитысячном городишке может в такие игрушки играть? Развернулся я, как в армии по команде «Кругом» и из дома вышел. По улицам бродил, словно лунатик. Дороги не видел, обо все камни спотыкался. Чуть под автобус не попал, когда мне зачем-то вздумалось на другую сторону перейти. Очнулся только возле дома родительского друга – пастора баптисткой церкви.
Ну, думаю, сама судьба сюда мои ноги направила. Постучал в калиточку, услышал, как пес забрехал. Пастор на крыльцо вышел, фонариком себе под ноги посветил, да и открыл мне. Удивился так, будто мы с ним не вчера виделись, а три года назад.
– Ну, проходи,- пропустил меня во двор.
Сам огляделся странно, будто проверяя – нет ли за мной «хвоста», и калитку запер.
Я в дом-то вошел, а вот что дальше делать, как-то растерялся. Ну, не выложу я ему сразу, что моя супруга, с которой мы на алтаре венчались, оказалась шлюхой подзаборной. Но пастор – мужик умный, сразу понял, что я не в себе. Завел меня под локоток в гостиную, усадил в кресло, сам стул напротив подвинул.
– Рассказывай, Рома,- мягко так, как больному, сказал.
Я и выложил ему все, как на духу.Говорил, а сам глаза стыдился поднять. А как взгляд поднял, так чуть язык не проглотил. Пастор сидел, как будто кол проглотил. Спина прямая, лицо лиловое и сам еле дышит. Я, было, подумал, что его моя история до такого состояния довела. Хотел уже за водой бежать, но тут он голос подал. Откашлялся тихонько и каким-то странным тоном заговорил:
– Рома…если ты помнишь, я тебе еще перед свадьбой говорил, что порядочных женщин не осталось. Что все, как одна, продажные и лживые. Вспомни, как писал Екклезиаст: и нашел я, что горше смерти – женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, а руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею.
– Помню,- перебил я его,- но причем здесь это?
– А притом, что все они одинаковы. Все одним миром мазаны. Никого не отмолишь и грехов не отпустишь. А не можешь запретить – возглавь. Надо было тебе, дурачку, меня послушаться и загулять до свадьбы, как все гуляют. На кого ты почти полжизни потратил?
Короче, пастор еще долго говорил. Смысла я особо не уловил. Что-то о том, что глупость это все – верность семейная, любовь и прочая чепуха. Надо жить так, как хочется. Потому что жизнь одна, а наверху с каждым грешником возиться никому недосуг. Смотрю, а у него харя раскраснелась, слюна брызжет, и сам он как-то надулся. И до того на маманиного поросенка Борьку стал похож, что мне аж смешно стало.
– Слышь, дружище,- говорю ему,- я что-то не понял. Так ты знал об Анькиных похождениях?
Пастор вмиг заткнулся, как рыба. Только глазами на меня лупает. Проглотил слюну и заюлил, заюлил, как блоха на сковороде:
– Как ты мог подумать, Рома? Да и вообще… все, что она говорит – правда. Сейчас такое творится вокруг, что даже неудивительно.
Вот чудно, так чудно. Я ведь ему об ее оправданиях ни слова не сказал, а он словно мысли мои прочитал.
– И что же она говорит?- спросил я осторожно.
Вот тут пастора совсем заклинило. Как программу на компе перемкнуло. Ни туда, ни сюда. Только рот открывает, словно сказать что хочет, а ни слова не вылетает. Махнул я на него рукой и вышел вон. На пса на цепочке прикрикнул и калитку за собой захлопнул с такой силой, что она, кажется, с петель слетела. Не знаю, я не оборачивался, только звук плямкающий услышал.
Домой пришел сам не помню как. Прошел опять не разуваясь, Анька на кресле клубком свернулась и лежит тихо, как мышь.
– Убирайся,- сказал я ей.
Схватил какую-то юбку, ей прямо в лицо швырнул. Она встрепенулась, на меня взглянула с испугом, стала быстро переодеваться. Вот тогда я вдруг и увидел ее во всей красе. Уродина уродиной. Толстая какая-то, зубы лошадиные, волосы – как пакля. Вся блеклая, словно рыба. Губы – варениками, нос – боксерский.
Как дверь за ней захлопнулась, так я и взвыл волком. Так мне хреново стало, что не описать. Виталику – наставнику своему бывшему – позвонил, хотел горем поделиться, да он что-то мямлить начал в трубку непонятное. Я и отключился от греха подальше. Сел в кресло, закурил. Пепел прямо на ковер стряхнул. Подумал, надо как-то себя в руки взять. И свой следовательский опыт подключать. Да что ж я не найду тех придурков? Да я же любого мерзавца на чистую воду могу вывести. Надо только мысли в кучу собрать и по полочкам разложить. Вот тогда я и решил завести дневник и каждый шаг туда записывать. Кто что сказал, сделал или подумал. По крохам буду собирать, каждый взгляд исподлобья намертво зафиксирую. Носом землю буду рыть, но тварей этих найду.
Август 08
На работе больным сказался. Я на кресле тогда всю ночь и просидел. Пачку сигарет выкурил, аж затошнило от дыма. В комнате – словно туман повис, вздохнуть тяжко.
А утром встал, кости затекшие размял, поясницу помассировал и в голове у меня словно спусковой механизм щелкнул. С таким специфическим звуком, когда патрон в ствол догоняешь и курок взводишь. Будто потерянный паззл на место встал и мозаика сложилась.
Кто мог мне тот диск на столе оставить? Кроме Виталика некому. То-то он мне толком ничего и не сказал. Как друзья должны реагировать? Помогать тому, кто в беду попал. А этот только сопли по телефону жевал.
А если это Виталик, тогда он и содержимое знал, не иначе.
Прошел в кухню кофе себе налить, да вместо кофе бахнул в кружку неразбавленного виски. Выпил залпом и опять задумался. Если поверить Аньке, то… То все еще можно забыть, вернуть, простить. Уродов тех я, конечно, найду. Каждому хрен его грязный оторву и в глотку заботливо забью. Чтобы наверняка. Но…
Вот почему в любой момент вылезает это самое «но»? Схватил я диск снова, поставил на комп и к монитору прилип. Противно было так, что слюнями захлебывался, но смотрел внимательно, не отрываясь. Запись была короткая – минут пять, не больше. Сначала один из них мою жену плеткой по бокам охаживал. До того, что она извивалась. Второй в это время сзади, со спины чем-то работал. А третий за соски все время дергал. То-то вспоминаю, что грудь у нее была воспаленная. Простыла, как мне сказала. Все чем-то мазала, чтобы болело не сильно.
Бац, есть! Поставил на паузу, изображение увеличил так, что оно крупными пикселями пошло, но электронные часы с датой я на полке позади этой великолепной четверки узрел. Неделю назад это было. Ровно в тот самый день, когда у меня хрен на нее напрочь упал.
Как-то странно она прореагировала на изнасилование. В тот же вечер ко мне клеиться начала. Ну, допустим… Если где-то в области действует группа извращенцев, то должны быть потерпевшие. Должно быть хоть одно заявление. Не убивают же этих несчастных, в конце концов. Моя-то вон вовсе живая, даже слишком, после такого приключения.
Набрал я номер одноклассника – оперативного мента и вопрос ему этот задал.
– Нет,- ответил он мне через час после звонка,- не было таких заявлений. Даже близко. Да и как в нашем болоте такая фигня случиться может?
Вот и может, одноклассник Гришка. А если случилось, то означало только одно: все было по согласию. Ни следов от побоев я у нее на спине не заметил, ни сильных болей (кроме сосков). Значит, били играючи, не кожаными плетьми, а подделкой.
И вот тут мне поплохело основательно. С кем я прожил тринадцать лет? От кого детей на свет родил? И где мои глаза раньше были? Да понятно где – в Анькиной манде. Натянул протухший пельмень до самых ушей и ни хрена вокруг не видел. Следователь прокуратуры называется. Под собственным носом собственную жену втроем ебут.
Бутылку виски я ту допил. А как допил, так песни пьяные орать начал. И «Ой, мороз, мороз», и «Выходили из избы деревянные жлобы». А как проорался, так опять Виталика набрал. Здесь уж я до сотни считать не стал. Просто набрал и все. И тупо слушал, как автомат отвечает: «Временно недоступен, перезвоните позже».
Позвонил на работу, на работе ответили, что следователь Копытко два часа назад убыл в командировку в Киев. Чует, падла, что жареным запахло.
Хотел помыться после бессонной ночи, да в дверь затрезвонил какой-то идиот. Я настежь распахнул, хотел рявкнуть этим «Свидетелям чего-то там Страшного» чтобы проваливали, да на глаза отца взглядом натолкнулся. А за спиной моего папашки усердно пряталась моя женушка.
– Выходи, давай,- весело сказал я.- Чего шкеришься, как неродная какая-то?
Та уже шаг сделала, чтобы выйти, но папаня ее опять за спину задвинул.
– Ты что творишь, негодник?- начал он.- Жену, Богом данную, посреди ночи почти голой выгнал.
И засопел, засопел, как индюк. Вот-вот и за ремень схватится, как в детстве мокроносом.
– Брось ты это дело, папаня,- говорю ему ласково.- не твое оно, поверь.
Анька за его спиной совсем в комок сжалась, только поскуливает тихо.
– Где дети?- спрашиваю ее.
– У моей матери.
– Завтра же чтобы дома были. Сама можешь убираться к тем троим, что тебя так своеобразно любят.
Папа и вовсе цветом радуги пошел.
– Да как ты смеешь?- заорал пожарной сиреной.
Да и сам на пожарку стал похож. Ей-Богу, вас всех что, заклинило на этой фразе? И смею, и имею, и делаю.
– Дай хоть вещи возьму,- жалобно попросила Анька.
А вот это завсегда пожалуйста. Я посторонился, их в квартиру запустил и ухмыльнулся, когда увидел, что они уже с пакетами прибыли. Готовились, значит. Ну-ну.
Я мешать им не стал, пошел на кухню покурить. Минут через десять как черт меня дернул зайти посмотреть: что же они там собирают. Стоит моя Анька в позе «зю» у серванта и кидает в пакет дедовские награды с войны. У меня прямо речь отнялась.
– Э,- заорал я, когда прокашлялся,- тормози на поворотах. Это куда?
Анька обернула и так удивленно мне отвечает:
– Ты же сам сыну говорил, что это его. А дочке обещал бабушкино золото. Я его тоже возьму, ты не против?
У меня глаза, как шары стали. Я от такой наглости даже задохнулся.
– Иди-ка сюда,- поманил я ее пальцем.- Не боись, бить не буду. Ты же знаешь, я женщин не бью.
Анька подошла почти вплотную. Я запах своих любимых духов учуял и меня просто передернуло. Вспомнил разом, почему неделю на полу спал. Воняло от нее. Чужими самцами воняло. От нее и раньше несло, но в тот раз как-то по особенному сильно. Потому она на всяких дезодорантах и прочей хрени просто помешана была.
Я пальцами ее за подбородок взял, она глаза чуть прикрыла, и я короткой подачей нос-то ей и сломал. Так просто вышло, сам от себя не ожидал.
Она за носяру схватилась и гнусавым голосом запричитала:
– Убиваю-ю-ю-ю-т!
Папа из другой комнаты ракетой примчался. Тут же ее утешать – обнимать бросился. По плечу поглаживает, в лицо заглядывает.
– Садист натуральный,- повернулся он ко мне.
Я только ухмыльнулся. Это я-то садист? Да ты у своей разлюбимой невестки спроси, какие она специфические наслаждения предпочитает.
И вообще, задумался я вдруг, какого черта ты с ней носишься, как наседка с яйцами? Кто она тебе?
– Боря,- всхлипывала меж тем Анька,- за что он со мной так? Я же ни в чем не виновата. Меня же опоили, усыпили.
Боря?! И давно, интересно, она моего папу по имени называет? Ладно, недосуг мне с вами воландаться. Обоих взашей вытолкал и спать завалился.
Было это, значит, 6-го августа. А 7-го я рванул в Киев. Дюже захотел с Виталиком пообщаться. Молодость нашу вспомнить, пьянки совместные. То, как он меня, необстрелянного, учил показания брать. Вот сейчас я на нем его же школу и проверю.
Я не гордый, в столице гостиницы обошел. Прокурорским удостоверением в каждой светил. Наставник мой нашелся в пятой – «Крещатике». На третьем этаже поселился. Дверь мне открыл пьяный в зюзю. Как меня увидел, так назад подался.
Я дверь тихонько за собой прикрыл, его за грудки схватил и осторожно так к стенке прижал. Зачем мне надо, чтобы он от страха раньше времени скопытился?
– Послушай меня, Виталя,- начал я задушевным голосом,- только не говори потом, что ничего не слышал. Сейчас ты мне внятно расскажешь, как тот поганый диск оказался на моем рабочем столе. И не дай Бог тебе соврать. Ты меня знаешь, я вранье за версту почую.
Виталик, было, к оружию рванулся, но пьяный – что с него взять. За складку на ковре зацепился и распластался, как матрац. Я пистолетик-то сам уже в комнате достал, когда через наставника переступил. Мерзавца этого на мушку взял и улыбнулся. Широко так, от всей своей большой души. Я, вообще, парень добрый. Иногда даже слишком. Помню, как один бизьнесмен у меня под столом свои собственные показания жрал. Так я вместо того, чтобы его промеж лопаток вдарить, от чистого сердца чайку налил. Ну, чего всухомятку исписанной бумагой давиться. Не знал, болезный, что показания в копии были. Что дали почитать, то и сожрал.
Виталик харю опухшую приподнял, на меня недобро посмотрел:
– Чего узнать хочешь, злыдень?
– Все,- с чувством ответил я.
– Уверен?- чуть осмелел этот наглец.
– Более чем,- заверил его я.
А пистолетик так и держу. Мало ли, что этому алкашу придумается.
Лучше бы не спрашивал. Виталик к чемодану подошел, замком щелкнул и таких дисков, как у меня, с десяток на стол вывалил. Ноут открыл, первый попавшийся туда всунул.
– Мы не всегда были в масках- говорил он мне.- Иногда ей хотелось предельной откровенности.
Они драли ее жестко. Так, как не трахал никогда я. Во все дыры. По очереди и одновременно. Виталик, мой папа и пастор.
– Твоя Анька до замужества была «плечевой». Подрабатывала с дальнобоями на дальних трассах.
Голос Виталика шел закадровым переводом. Я смотрел, не отводя взгляда. На ту, которая обещала мне перед алтарем быть верной. А я ведь достался ей почти нецелованным. Все ждал единственную. Ту самую, с которой до гробовой доски; в печали и радости; в болезни и здравии.
– Почему я об этом не знал? – спросил я Виталика.
– Мы так договорились,- ответил из-за плеча его голос.- О молчании. Ей всегда было мало. Даже нас троих мало, а ты… Ты трахал ее часами, она сама хвасталась. Только слишком нежный был, с ней надо было пожестче. Слушай, ответь, как мужик мужику: ты что-то принимаешь? Как можно три часа работать без перерыва?
Я перевел на него невидящий взгляд. Виталик шарахнулся в угол, опять споткнулся, рефлекторно схватился за меня, чтобы не упасть. И тут… наверное, тоже рефлекс сработал. Я руку протянул (а у меня не рука – ручища. 188 см. роста), да легонько цыплячью его шейку сжал. Ровнехонько, где артерия бьется. Виталик глаза закатил, да как подкошенный рухнул.
Я диски собрал и слинял домой. Там матери позвонил (она с отцом в разводе), попросил, чтобы детей к себе на несколько дней взяла, а сам устроил себе круглосуточный просмотр эксклюзивного порно.
До сих пор смотрю. Мне надо каждую деталь рассмотреть, каждое движение запомнить. Лица их свинячьи в памяти выжечь каленым железом. Каждый вздох, каждый жест, каждую улыбку.
Ибо…потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все — суета! Екклезиаст.
Пришла пора кое-кому умирать.
Август 11
Звонок на сотовый разбудил. Я перед экраном так и уснул не раздеваясь. Как встал, так собственный запах в нос шибанул. С похмелья жуткого, с перекура такого, что кажется, будто даже выдыхаю сигаретным дымом. Противно стало до чертиков. Во что превратился?
Трубку взял и поморщился от крика в динамике.
– Жевтун,- орал начальник СОГа Тарас,- ты куда пропал? У тебя дело о взятках завтра в суде должно быть, а ты даже обвинение еще не предъявил. Подследственного вечером выпускать придется. И Копытко в командировку слинял. Мне прикажешь за всех вас работать? Эх, на восток бы вас, паразитов, отправить. Там бы попрыгали зайчиками.
Ух… меня словно ледяной водой обдало. Я первую волну мобилизации успешно профилонил.
– Через час буду,- буркнул в трубку и отключился.
Пока под обжигающими водяными струями стоял, все пытался понять: почему вся моя жизнь – как пожеванный бутерброд. Кому я там, наверху не угодил?
Из душа вышел, как из материнской утробы: свеженький, словно огурец. Сейф открыл, на собственный боекомплект посмотрел с удовольствием. Карабин охотничий – АК 47, 1972-го года выпуска. Немного переделан, чтобы очередями не пулял, но да ничего… на тех, кого надо, и одиночных хватит. Да личинку бойка я куда-то спрятал, чтобы сын случайно не выстрелил. А то он у меня дюже любопытный.
Едва на работу пришел, сразу Тарас прибежал. Как прибежал, так и орать начал, словно потерпевший.
– Ша,- сказал я ему,- последний допрос и я этому «откатчику» тряпочному предъявляю обвинение. У меня вся доказуха давно собрана. Завтра утром передаю дело в суд.
У Тараса от сердца отлегло. Он на стул напротив уселся и сидит, пятерней обмахивается.
– Копытко что-то не отвечает,- сказал мне.- Хотел его тоже на хрен послать, а телефон отключен.
– Запил, наверное,- буркнул я.- Или по шлюхам загулял.
Тарас улыбнулся широко, а потом и вовсе захохотал.
– Точно. Он это дело сильно любит.
Уже на выходе начальник обернулся и, хитро прищурившись, вдруг спросил:
– Ты зачем Аньке нос сломал?
У него жена в травме медсестрой работает. Видать, моя благоверная ей поплакаться успела.
– Заработала,- ответил я.
Тарас головой покачал:
– Ну, иногда надо. Иногда они кроме этого никаких слов не понимают. А уж Анька-то твоя и подавно…
Тут мне интересно стало. До того интересно, что я даже со стула встал и к Тарасу подошел.
– Ты что, тоже с ней трахался?
– Ну что ты, Рома?- искренне удивился Тарас.- Как ты мог подумать? Слухи ходили, не более. Слухи…
Похлопал он меня по плечу и дверь за собой прикрыл. Слухи, значит. Интересно, почему же они до меня не дошли?
– Аня,- спросил я ее в первый вечер, когда домой провожал,- а чего ты больше всего хочешь?
Помню, как она улыбнулась. И от этой улыбки вместо Луны на небе появилось Солнце. Да до того яркое, что я аж зажмурился.
– Выйти за тебя замуж,- ответила она.
Сказано-сделано. Через два месяца свадьбу играли. Я тогда как раз старлея получил и из стажеров в СОГ перевелся на полную ставку. На хозяина того кафе, где свадьба гремела, я уже доказуху собирал. Да меня за руку остановили, там в том деле тогдашний прокурор был замешан. Который потом в область ушел.
А я пьяный тогда был до чертиков. Микрофон взял, чтобы приветственное слово жениха сказать, да и ляпнул сдуру:
– Я на месте этого кафе еще на танке потанцую.
Ух и перепугались они все. Я и по трезвяку могу зарядить не глядя, а уж по пьяни совсем удержу не знаю.
А слухи доходили, только я им верить не хотел. Все думал, что завидуют моему счастью. Что мстят за что-то.
Значит, было это девятого. Десятого вечером я к пастору в гости пошел, присвистывая. Калитку он открывать мне, конечно же, не хотел, но да это дело нехитрое. С ноги ударил, да она с петель слетела.
Да, еще пса я его утром котлеткой с отравой накормил, чтобы он у меня под ногами не путался.
Хозяин от меня в спальне спрятался. Под кровать. Как ребенок, ей-Богу. Можно подумать, я его там не найду.
– Вылезай, отче,- крикнул я.- Вылезай, а то хуже будет. Вообще тогда на хрен дом спалю. Поджаришься, как Жанна Д`Арк.
Отче крякнул, что-то пробормотал, но из-под кровати вылез. Весь в пыли, глаза дурные.
– Рома, сын мой,- начал этот паскудник проповедовать.- Вспомни, я тебя предупреждал.
Я глаза круглые удивленные сделал:
– Ты что, святой отец, думаешь, что я тебя убивать пришел? Ты же меня крестил. Как можно? Я поговорить пришел. Поговорить, кино посмотреть и душу твою грязную от демонов очистить.
Поверил, дурачок. Расслабился, вздохнул свободно.
– Рома,- опять балалайку свою завел,- женщины – суть зло. Вспомни, как говорил Екклезиаст…
Вот тут я ему под дых и зарядил. Заманал он меня своим Екклезиастом натурально. Пастор пополам согнулся, воздух из легких со свистом выпустил. Я на всякий случай еще по маковке его шарахнул. Чтобы не мешался.
Потом на стул усадил (тяжелый, гад. Не иначе ни одного поста не соблюдал, праведник), простыней примотал. Пока пастор в отключке вздыхал, я у него скотч нашел. Поверх простыни, как коконом заклеил. Отошел чуть поодаль, на свою работу полюбовался. Красота!
Рот ему заклеивать не стал, пусть говорит, а то мне скучно станет. А я – парень веселый, поговорить дюже люблю. Только окна задраил намертво, чтобы соседей ненароком не разбудить.
А пока я у него в гостиной ящики перерывал в поисках киношек, тех что от 18 лет и до бесконечности, пастор очухался.
– Роман,- услышал я его голос,- не сходи с ума. Давай поговорим.
– Поговорим, поговорим,- бормотал я.- До рассвета долго, успеем наговориться.
На пороге спальни я появился сияющий, как корабельная рында. С ноутом под боком и тремя дисками в руке. Похоже, отче успел избавиться от их большей части. А вот эти почему-то заныкал. Жлоб, одно слово.
– Готов?- спросил я пленника.- Начинается сеанс для взрослых.
Поставил ноут на тумбочку напротив его стула, включил в розетку и зарядил. Сам улегся на пасторовскую кровать без простыни и закинул ноги в берцах на подушки.
– Рома, не надо,- скулил отче.- Прости меня, не знаю, что она со мной творила. В нее словно бесы вселились.
– Ш-ш-ш,- остановил его я.- Сейчас самое интересное начнется.
Самое интересное началось. Но не то, чего ожидал даже я. Я тогда с Тарасом был в командировке на востоке. Расследовали военные преступления. Сука, меня там чуть не грохнули. А эти…
На супружеской постели, под свадебным фото. В другой комнате мирно сопели дети. МОИ дети!
Был один пастор. Все в камеру светил молочным своим пузом, да дряблой задницей.
– Рома…,- заныл этот скот,- я тебе все объясню.
Я молча встал, пошел в сарай и принес оттуда канистру с бензином. Когда эта сволочь увидела, с чем я пришел, у него волосы зашевелились.
– Ты не сделаешь этого,- забормотал он.- Я же крестил тебя.
– Вот поэтому,- ответил я,- сейчас твоя очередь. Только крестить буду не водой, а пламенем очищающим. Надо тебе, отче, перед Господом появиться чистеньким. А что от всякой душевной нечисти лечит лучше всего? Только огонь.
Падре сидел, облитый горючим. Лупал глазами и кровь стремительно отливала от его лица.
– Я не зверь,- зачем-то предупредил его я.- Дам тебе последнее слово. Говори.
Включил диктофон на сотовом и приготовился слушать. Пастор заухал совой, заплямкал губами и вдруг расхохотался. Бредовым смехом сумасшедшего.
– Последнее слово? Так будет тебе мое последнее слово. ДНК детям сделай, придурок. Она с нами без презиков веселилась. Они ее раздражали.
Я отошел подальше, посмотрел в дикие, безумные, водянистые глаза духовного своего наставника, чиркнул кремнем зажигалки и бросил ее в кокон.
А папашу навещу завтра. Очень мне хочется узнать, почему мои детки так похожи на моего красавца – кобеля папочку.
Август 12
– Жевтун,- Тарас влетел в кабинет,- слышал, что дом проповедника сгорел?
– Слышал.
– Говорят, помог кто-то поджечь.
– Плевать.
Тарас устроился на стуле напротив и пристально взглянул на меня. Я сделал самое невинное лицо и перебирал бумаги на столе. Что-то складывал в ящик, что-то отправлял в урну.
– Ты же к этому не имеешь отношения, правда?- спросил начальник.
– Я спал.
– Верю. Что с тобой происходит? Это из-за Аньки, да?
Я поднял на него тяжелый взгляд. Тарас вздрогнул и даже чуть отодвинулся вместе со стулом.
– Почему я ничего не знал?- спросил его я.
Начальник поднялся и отошел к стене.
– Бабе замуж надо было выходить. Детей рожать и все такое прочее. А из наших ее никто не брал. А ты же шесть лет в Киеве прожил. Пока в КГУ учился, да работал где-то там. Потом только сюда назначение получил. Ты же уезжал, она соплей тринадцатилетней была. Только потом в полную силу вошла. Ну, и… пока не стерлась окончательно, решила тебя захомутать. Ты же такой принципиальный был. Одна и на всю жизнь. Вот она и стала для тебя той самой – первой. Это Виталик придумал.
Поднялся я медленно. Ладонями в стол уперся, да на Тараса уставился. Не знаю, что он в моих глазах прочитал, но побледнел, как полотно.
– Не дури,- поднял он ладони.- Я к тебе с предложением.
Ладно, выслушаю, хотя и недосуг. Нет у меня времени.
– Мы знаем,- начал Тарас,- что Копытко – это твоя работа. И пастор тоже. Анька сидит дома и нос боится на улицу высунуть. Чего ты хочешь? Мести? Ну, давай я тебе ее на аркане притащу, да ты ее измордуешь до полусмерти. Тогда успокоишься?
Мне даже весело от его слов стало. Можно подумать, если бы я хотел ее убить, я бы этого не сделал.
– Ты что?- ответил я Тарасу.- Что ты мне предлагаешь? Она же святая женщина. Она, черт ее побери, мать моих детей. По крайней мере я на это надеюсь.
Тарас вздохнул тяжко, посмотрел на меня с жалостью и заговорил опять:
– Тогда у нас нет другого выхода, как сдать тебя. Рома, ты сам понимаешь, что ты натворил?
Здесь мне стало еще смешнее. И ситуация, вроде, трагическая, а я смеюсь, как дурак. Даже воды из графина хлебнул, чтобы смех этот глупый остановить. Отер рот и весело посмотрел на начальника.
– Тарас, ты меня что, первый день знаешь? Сам же многому научил. Так вот, я один за решетку не пойду. Все за мной отправитесь. Включая того осла, который сейчас в области. А уж «чистосердечные» буду строчить, как та швейная машинка «Зингер». Без устали, то есть. И всяческое сотрудничество со следствием клятвенно обещаю тебе прямо здесь.
– В общем-то я где-то так и предполагал,- ответил Тарас.- Поэтому у нас есть вариант Б. Даже два варианта Б. Либо несчастный случай, либо… ты не хочешь отдать своей Родине долг?
– Какой долг?- удивился я.- А что ж я по-твоему вот уже почти тринадцать лет делаю, как не долги Родине раздаю?
– У тебя неплохие шансы выжить. А как вернешься, там и все твои косяки простятся. Мы постараемся.
Дошло до меня. Наконец-то до меня хоть что-то дошло.
– Звони военкому,- процедил я,- пусть строчит повестку. Потому что я вас в покое не оставлю.
Тарас улыбнулся и вышел. А я отправился домой собираться. Я знаю, что не вернусь. Потому что не хочу возвращаться. Пусть папаша живет. Детям нужен дедушка.
Другие публикации автора:
Автор публикации
