Дверь в квартиру отворилась в пять утра. Человек в длинном плаще с чемоданами и узлом тихо зашёл в коридор.
– Эх… При НЭПе было лучше,- сказал он негромко и поставил в углу вещи. Слышно было, как из разных комнат сквозь тонкие стены и перегородки доносились храп и сопение: из дальней – глубокий, размеренный без переливов, явно молодой человек, с чувством выполнено долга и с чистой совестью, так спят чекисты и милиционеры – подумал приехавший. Из соседней – тихий и негромкий, ну, тут явно молодая мать с ребенком в постоянном беспокойстве за дитёныша даже во сне. Ещё из-за одной стенки доносилось нестройное трио – человек не удивился, но понять не смог: то ли взрослый сын с отцом и матерью, то ли сестра с двумя братьями. За ближайшей дверью он услышал немолодое мужское покряхтывание. Своим четким слухом человек понял, что так пугливо может спать только какой-то гражданин, а не товарищ, и конечно этот беспокойный гражданин был Михельсон Рубен Лазаревич. За последней дверью был достаточно сочный храп со свистом и второе тихое-тихое подвывание на полувдохе. Человек прислушался:
– Таки моя Розочка еще жива и в теле? А этот плод любви Марик дышит на ля-бемоль и не понимает, что его папаша стоит от него в пяти мерах. Нет, ну надо же! Я их ещё не обнял, а уже хочется уехать!
Он окинул квартиру взглядом.
– Эх… При НЭПе было лучше…
Приехавший был дядя Зямя – Зиновий Ицхакович Шляцекофер, отчаянный еврей, только что освободившийся по амнистии.
Дядя Зяма прошёл на кухню и закурил в открытое окно, Одесса ещё должна была спать целых полтора часа, но не тут то было. Он докурил папиросу, и со словами: «Шо то вы мене сегодня не радостные, господа нэпманы», достал из своих вещей медную трубу. Выйдя на кухню, вздохнул полной грудью и, закрыв глаза, он заиграл «Рио-риту». Проникновенно. С душой. Громко. Первым в коридор выбежал из своей комнаты взлохмаченный оперуполномоченный Петров с наганом в руке, вторым выскочил контуженый танкист Русик в танковом шлеме и с наградным маузером. Оба в синих трусах и в майках, посмотрев друг на друга, молча пошли на кухню, взведя курки. Увидев двоих с оружием, Зиновий Ицхакович очень удивился и опустил трубу.
– Скажите, любезные, а теперь в Одессе каждому поцу выдают шпалера возле Дюка? Или можно их за недорого купить на Привозе?
– Вы кто такой и зачем так рано играете в нашей квартире музыку на….
-…трубе, – подсказал Русик.
– Да, на трубе…
– Хотя у вас и интеллигентная морда, вы не можете отличить трубу от флюгельгорна. По тому, что вы грамотно ставите вопросы и не палите патронами как скаженный, и к тому же аккуратно подстрижены, скажу, что вам – вы не поц, а гражданин из органов. А судя по вашей злобной улыбке басурманина, – он обратился к Русику, – и непонятному головному убору, скажу, что вы, контуженный герой войны, и таки могёти сделать во мне дырку как за здрасьте, и хочу вам заметить, грозный воин, я сильно против.
Дядя Зяма поднял флюгельгорн и заиграл «Прощание славянки». Тут и Петров и Русик невольно вытянулись во фрунт и опустили оружие. На припеве проснулись все, на кухню пробралась Роза Самуиловна и со слезами кинулась на шею дяде Зяме, Марик в таких же трусах и майке как у старших соседей смотрел на всё с любопытством. Прибежала Сара Абрамовна с Сёмой, не было только Рубена Лазаревича и Жорика с Радой. Кухня стала мала. Женщины обнимали и целовали дядю Зяму.
– И хде ж ты был, Зяма?! Столько лет?
– Хде был …хде был.. Вообще-то я хотел быть в Палестинах, но был я в лагерях…
– Как в лагерях?
– Зяма? Как? За что?
Зиновий Ицхакович достал из внутреннего кармана документ:
– Нет сомнений, гражданин начальник, подлинник об амнистии. Хотя между нами говоря, Рубен Лазаревич, а кстати, где этот мелкий мошенник? Так вот, Рубен Лазаревич сделал бы эту ксиву гораздо качественнее и быстрее, понимаете? Быстрее! А не четыре года, как мой начлаг Ёонас Эвович Ясс.
Все эти слова были обращены к оперуполномоченному Петрову.
– Рад за вас, дядя Зяма…
– Марик, – он повернулся к мальчику и подозрительно спросил, – шо то ты сильно стал похож на мою фотокарточку в детстве.
– Зяма, я шо то опять плохо не поняла, – у Розы Самуиловны в голосе появилось напряжение, – тебе снова таки кажется, шо Марик не твой сын? Или ты как обычно имеешь ввиду?
– Ой, Розочка, да разве я тебе ни разу не говорил, шо такое чудо сотворить мог только я и ещё несколько красивых людей? – он погладил Марика по курчавой голове.
– Вот только не надо за несколько людей! Я их не знаю! Может они и красивые. Но я знаю тебя! Хотя твоя морда и похожа на жамкнутый сапог – мальчик удался!
– Марик, – дядя Зяма повернулся к мальчику. – Сделай себе профессию зуботехника. С такой специальностью можешь работать хоть где. Даже в тюрьме не пропадёшь, хоть завтра садись, будешь там уважаемым человеком. Уж поверь, я знаю. Это тебе отцовский совет.
– Зяма, ты наполовину дурак стал? Или с рождения на четыре третьих, как твой папаша-биндюжник? Такое ребенку советовать?
– Сесть в тюрьму?
– Нет! Пойти в зуботехники! Мальчик хочет стать кандидатом наук за медицину!
– Розочка, дорогая, ещё нет название болезней, которыми ты придумаешь себе заболеть, чтобы Марик тебя лечил на старости лет.
– А давайте за встречу, – на пороге кухни появился уже одетый Петров с бутылкой вина.
Тут все зашумели, захохотали, начали собирать на стол, доставать рюмки и тарелки.
– А не рано ли пить? – спросил Русик всё также в трусах, в шлеме и с наганом.
– Русик, дорогой, сегодня суббота, можно начинать с самого утра, – и Сара Абрамовна обняла и поцеловала Русика. Тут в коридоре появилась беременная Рада с Жориком.
– Ой, Русик! Прямо на глазах твоей жены с отцом твоего ребенка тебя целую! Ну, это я от радости, Рада! – Сара Абрамовна задорно рассмеялась и продолжала хлопотать у стола.
Через час, когда уже на столе дымилась вареная картошка в кастрюле, была нехитрая закуска из огурцов и синеньких, соленной рыбы и зелени, все сели за стол и налили вина. Первым сказал тост Зиновий Ицхакович, он уже успел принять ванну и сидел мокрыми кудрями в мятой но чистой рубахе.
– Дорогие мои и незнакомые мне люди-граждане! Я счастливый человек! Я очень счастлив, что попал в тюрьму…
– Как? Ты что? Зяма…, – раздалось из-за стола.
– …папрашу! …не перебивайте! Я счастлив, – продолжал он, – что мне пришлось играть Интернационал зимой в лесах под Омском, чем дойчетмарши в летних лугах Кракова. Поэтому я хочу выпить за сто семьдесят шестую, которая мне жизнь спасла!
– Хулиганство… – прокомментировал оперуполномоченный. Выпили.
– Первый раз пью за уголовный кодекс, – проворчал Рубен Лазаревич, его кое-как вытащили из комнаты. Он не любил компании, боялся всегда сказать лишнего или стать свидетелем чьих, как ему казалось, секретов. Тем более, здесь был Петров, а это всегда для него было тяжело и подозрительно.
– Рубинчик, дорогой, скажи мне как родной, почему ты до сих пор не в кутузке? С твоими способностями к мелким пакостям в виде поддельных дензнаков и подделок Вермеера.
Рубен Лазаревич густо покраснел и посмотрел вначале на Петрова потом на дядю Зяму:
– Зяма, скажи, а почему тебя там случайно не расстреляли? Не пришлось бы говорить на приличного человека.
– Рубинчик, дорогой, я тебя знал до НЭПа, при НЭПе, и после НЭПа, и твои дензнаки получались только всё лучше и лучше, а Вермеер всё похоже и похоже. Неужели ли ты живёшь на адвокатские гонорары с разводов бедных колхозниц и их забулдыг- мужей? Впрочем у тебя и диплом-то поддельный…
– А чего-то это они так терпеть друг друга не могут? – шепотом спросил Петров у Розы Самуиловны.
– Таки я вам расскажу эту историю, которая длится уже сорок лет…
– А вот не надо шептаться! Я сам расскажу эту историю, которая длится уже… сорок один год. Только надо вначале хорошенько выпить! Предлагаю тост за Рубинчика –изрядного мастера своего дела и такого же подлеца! –сказал дядя Зяма. Пока все выпивали-закусывали Зиновий Ицхакович достал пачку папирос «Казбек». Побросав вилки-ложки, все оживлённо потянулись к пачке:
– Ого!
– Ну, дядя Зяма!
– Однако!
– Сёма возьми маме папироску!
– И я не откажусь!
– Одну и про запас две!
– Русик, вы не татарин – вы еврей!
– Я тоже возьму!
– А ты куда? Беременным нельзя!
Пачка опустела. Дядя Зяма смял пустую пачку и как фокусник вытащил вторую, но это была уже «Герцеговина Флор». Под общее изумление он ловким щелчком кинул папиросу в рот, закурил и пустил кольца. Марик и Сёма засмеялись и захлопали в ладоши.
– Ты где такие дорогие папиросы достал, дядя Зяма?
– В тюрьме. Я там мог достать почти всё, кроме свободы и газет… это ж вам не сельпо…
Все рассмеялись.
– Ну, рассказывай, как ты поссорился с бедным Рубинчиком, – дыхнула дымом в лицо дяде Зяме Роза Самуиловна,
– Отличный табак! Крепкий, как броня на Т-34! – просипел Русик и закашлялся.
– Русик, ты бы шлем снял, а спинджак надел, сидишь, как биндюжник на Привозе, – Роза Самуиловна, докурив свою папиросу бесцеремонно забрала дымящуюся папиросу у Русика и отправила себе в рот, – тебе вредно, ты контуженный.
– Ох, Роза, и сделать бы с тобой вот так, чтоб ты злой не была.
И Русик показал всякие неприличные движения, избавляющие Розу Самуиловну от злобы.
И Зиновий Ицхакович начал свой рассказ о ссоре с Рубеном Лазаревичем.
Автор публикации
