Все уселись поудобнее, раскурили еще по одной папироске, и дядя Зяма начал свой рассказ.
Было это еще в самом начале Мишки Япончика на Одессе, ну, про него отдельная история, хотя, и не такая уж он легендарная личность этот Миша, как его сподручный Гришка Заноза, который все дела и оптяпывал, а Миша был так, красивая ширма в бакалейной лавке. Так вот, при царе и НЭПе играл я в «Гранд Бристоле» в оркестре, а при Красных играл только в преферанс. Но преферанс по утрам не выпьешь, и вечером не поешь, вот в это голодное время я ходил с похоронным оркестром и играл что где перепадет. Но люди не хотели красиво умирать! И тем более платить. Боже! Как же люди умели делать себе поминки при старом режиме! Это ж была такая музыка! Шопен на всю Одессу! Умирай хоть кажен день! А мы придём и отыграем со всей своей душой и скорбью! И ни кто из провожающих не жаловался.
– Хто ж сегодня там помер? – спрашивали любопытные из окон, глядя на процессию.
– Жоржик с Павлодарской, – отвечал гобой.
– И чего же Жоржику не жилось в такую жару? – удивлялись первые этажи.
– Вот именно! В такую жару! – поддакивали верхние этажи.
– Да ты попробуй пожить с евойной женой! – возмущались вторые этажи, – враз скрючишься!
– Да много вы знаете за Жоржика? – подхватывали третье, – Евошная жинка давно уже в Евпаторию тю-тю!
– Да это не Жоржиковская тю-тю, это Мотина!
– Да я Мотину жену вчера видела в аптеке!
– Вот! Видите! В аптеке! Совсем, значит Мотя плохой!
– Да ладно вам за Мотю! У Моти всегда был живот. Жоржик! Жоржик таки от чего помер?
– Под колесо попал, – сказал барабан.
– Авария. Точно, авария, – утвердительно покачала голова с первого этажа.
– Та не. Под колесо фортуны, – уточнили тарелки и отбили такт.
– Жоржик в тысячу рублей решил поспорить с Гришей Занозой за русскую рулетку и не рассчитал с первого раза. И его быстренько одели в деревянный клифт, а Гриша всё оплатил, – пояснила труба.
– Из выигрыша, – уточнила валторна.
– А нам премия если всё красиво и с помпой, – и оркестр дружно дунул в новый такт.
– А жена – то поди убивается? – спросило окно на углу.
– А зачем мне он такой нужен? Дурак, да ещё и дохлый! – сказала молодая в черном, идущая за оркестром.
Вот так красиво провожали в Одессе. Рождались – не знали, а помирали – вся Пересыпь с Молдованкой аж до Дюка были в курсе. Вот преставился Хома Белоконь – шибко богатый цыган. И вы думаете себе, что мы прямо прибежали петь на егошных поминках? Ну, в общем-то да, так оно и было, конечно. И сынок его, посулил нам такие деньжищи, что потом, хоть вся Одесса держись да не помирай – мы сами будем мертвые от вина и женщин неделю – другую. Вот от такой проникновенности и глубокой души нашей, сынок евойный рыдал в слёзы, а не от того, что папаня помер. В каждый бемоль мы такую силу духа вкладывали, что аж сами удивлялись своим способностям, ну, конечно, за такие-то деньги… А вот к примеру, сгорел от спирту Додик, который точал шкеры почти всей Одессе. И отошел Додик в мир иной почти без порток – всё пропивал. Как узнал генерал-губернатор что Додик дух испустил, окручинился сильно, потому как таких хромовых сапог никто больше не мог сточать, и теперь ходить ему придется в мозолях. Да и пол-Одессы в его обувке ходило. И распорядился генерал- губернатор, чтобы одели Додика в лучший черный спинджак и положили его в лучший красный гроб, и кидали перед ём белые розы. И вызвал лучший оркестр, ну, нас то есть, и всё за счет Управы, понятно. И жинка евошная получила пенсию пожизненную. Как же мы играли! Это ж был чистый марципан с кардамоном! От души да с протяжкой! Да… сейчас так только героев-Челюскинцев да людей из ЦК так хоронят… Эх! Вы меня, конечно, извините, но до Революции мы были немного моложе… Так вот, теперь я вам расскажу за Рубинчика, который тогда был просто студентом академии изящных искусств. Мы как раз с ним и познакомились на похоронах: он хоронил своего прадедушку, а я играл на тромбоне, все были при делах. Но во всех следующих бедах будет виновата его соседка Лизонька, будущая сестра-медичка. Как оказалось, они познакомились таки опять тут, на похоронах. Рубен наелся винища как последний биндюжник, и мы с Лизонькой тащили этот бесчувственный организм, на второй этаж. Кинув горюющего родственника, дышащего сивухой и скорбью на диван, мы обнаружили в его комнате кучу картин в рамках и без. Оказывается этот типус неплохо рисовал! Но, мне надо было уходить, уже был вечер и у меня был оркестр в «Гранд Бристоле», а вот Лизонька осталась. Да, девушка была свободных нравов и собственно, с тонкой белой шеей. Сказав, что будет ухаживать за ним, потому что она – сестра милосердия, хоть и будущая, и выходить больного – её обязанность. Но мне было некогда её слушать глицириновый голосок – понятно, хотела остаться с этим жалким красавцем – тогда ещё красавцем – наедине, ну что, мечта любой девицы – поцелуем разбудить принца, или как там в сказках? В общем, мне было некогда, к нам приезжал кто-то из молодых дарований: то ли Вертинский, то ли Вайсбейн. Она осталась, а я ушел со своим тромбоном, крепко поцеловав её на прощанье. А вот дальше и началось стремительное падение моего слабознакомого Рубена в любовь и уголовщину. Ну и понятное дело! Вот Рубен уже и ходит в чистом, и воротнички свежие, и побрит, и пахнет не кислой капустой, а французской водой, и в лужи не наступает. И до того ему эта Лизонька кружит его курчавую башку, что он не просто с ней под ручку ходит, а и целует ее даже! И вот припёрся он на ейный курсы после лекций, дабы проводить её до дома. Ходят они по лекторию, а там всяческие бинты да повязки, ланцеты да щипцы, ножички да пилочки. Это что, а это что, а это, спрашивает Рубик вполголоса и тихо представляет, как его пилят, режут и вскрывают. Жуть – делает он вывод, и уже выходя:
– А это?
– Да это же мелкоскоп! Можно разглядеть очень мелкие вещи, и даже! Клетку!
– Чего?
– Ну.. клетку…
И тут Лизонька на беду Рубена показывает все прелести мелкоскопа. Что испытал Рубен, глядя в окуляр, трудно представить и еще труднее передать. Потому как его покойный прадедушка давно рисовал деньги, и всё они у него не получались как надо, выходило хорошо, да не хорошо. Слишком явно была для него видна фальшивка, Рубен тоже пробовал, у него получалось гораздо лучше, зрение было острее, прадедушка даже хвалил, но все равно было не то – не хватало изящества и мелких деталей. Они применяли и мощную линзу и две мощных линзы – но, фальшивки были на слабую троечку, хотя и сбывались с рук. Вскоре прадед забросил это ремесло – не хотел позорится из-за плохих подделок. И вот, глядя в окуляр, Рубен видел, как в капельки воды плавала живность и дрыгала ножками, и показалась, они дружно помахали ему передними лапками. Глазами, полными, слёз, он посмотрел на каплю воды, нет, ничего не видно, посмотрел через мелкоскоп – черт! да! они там есть! живые! и ему машут! и кричат ему – Рубен! Рубен!
– А можно я посмотрю еще что-нибудь…,- по его щекам текли слезы.
– Конечно…- Лизонька положила монетку – первое, что оказалось под рукой и навела резкость.
– Вот
Рубен посмотрел и…
Вы, наверное, подумали, что Рубен увидел четкие линии чеканки и крупные буквы? А может он увидел мелкие песчинки и зазубринки? Нет! Он увидел перспективу! Рыдая, Рубен достал ассигнацию и положил под объектив микроскопа. Он увидел в мельчайших деталях волоски и полоски, буковки и рисуночки, знаки и завитушки. Лизонька, конечно, ждала эффекта, но, прямо скажем не такого. Бледная, как гипсовая статуя богини здоровья Гигии, она стояла молча и боялась прервать эмоции Рубена.
– Я могу это взять? – спросил наконец Рубен, не вытирая слёз.
– Нет, конечно! Это же казённое! – ужаснулась Лизонька.
– А купить?
– Даже не знаю…Надо у директрисы спросить…, – и боясь стать свидетелем какой-то махинации она быстренько заторопилась домой.
Через три дня два мелкоскопа бесследно исчезли из медицинского училища.
И Рубен пропал. Нет. Не то что бы он исчез, но пропал для приличного общества. Два месяца он не выходил из своей комнаты, он оброс, перестал ходить в институт, он похудел, он не только перестал пускать на порог Лизоньку, но и всех, понимаете? Всех! А потом говорят, что его видели на вокзале с большим чемоданом, и всё, понимаете? Рубен исчез совсем, как снег в апреле, утёк. Прошло два года, даже забыли про него. Лизка замуж собралась. И вы думаете за кого? Правильно! За лучшего тромбона «Гранд Бристоля»! То есть за меня! И тут появляется этот поц в белом шарфе и черном котелке, пахнет – как Елисейские поля с утра, ни нос ни глаз не оторвать: костюмы заграничные, галстуки модные, перчатки белые, перстни рубиновые, и даже – страшно сказать! – слуга арап! Ходит за ним черной тенью и улыбается, а зубов у него, наверно, штук семьдесят и все блестят, аж смотреть больно! Я вам скажу как родному: Миша Япончик такое дело без налёту не оставит – столько добра в Одессу приехало и всё в одном лице! Да вот не угадал маленько Миша, и в результате гешефтмахерства так в ухо получил от арапа, что увезли его еле тепленького в больничку, где мозг ставили на место почти неделю. А вот не надо чужого брать без разрешения! Сильно его шлемазлы за своего Мишу переживали, грозились на ножи поставить арапа, да только тот им ятаган свой показал – те и побросали свои железки. Но этом их дружба только началась, в знак так сказать, выпрямления морального состояния Япончика Рубен, принес лично в больничку Мише английский клетчатый костюм и шикарный перстень. Хотя некоторые знающие говорили, что именно в этом костюме Япончика и хоронили, но это всё враньё, он живет со своей Софочкой в Турции, хотя это тоже враньё, шлёпнули их по тихому румыны, которые были чекисты, тёмная история… Так вот, о чем они там беседовали – не понятно, но только беседовали они весь день, и всю ночь. Главврач лично проследил, чтобы у них было хорошо покушать и сладко выпить до утра. Так в Одессе за три месяца до Революции появилась огромная куча фальшивых денег. Их было так много, что они стали национальной валютой Одессы. С ними перестали бороться, потому как на выявленных десять купюр, завтра появлялся чемодан фальшивок. И приняли решение их пустить в оборот до особого распоряжения тайной полиции, которая упорно искала возможность повесить Мишу перед рассветом на фонаре на Приморском Бульваре. Но как-то всё не складывалось. И вот начинает всё сыпаться: Лизка уже хочет отложить свадьбу, Миша с Рубеном регулярно пьют в «Гранд Бристоле» и заказывают наш оркестр с Лёнькой Вайсбейном, в городе фальшивок стало больше, чем настоящих денег. И я начинаю тихонько ненавидеть этот мелкоскоп, с которого всё началось, ну и Лизку заодно. Нормальная связь, да? Но тут приехала Вера Холодная снимать киноленту, попить в Бристоле чаю и привезла новость: в Питере – Революция, вся власть у комиссаров. И вот представьте, через какое-то время я играю на трубе товарищу Ворошилову и его конармии подъем по утрам, а Лизка бинтует раненные бошки деникинским ребятам, Миша и Гриша шмонают Одессу, Рубен скупает картины. Поженились, называется. В общем, всё из-за Рубена. Ну, Миша через полгода новой власти не нужен совсем, и Рубену чуть лоб зеленкой не намазали. Как он от ЧК выкрутился, я не знаю, и он никогда не рассказывал, единственное – может Мишку Япончика с Гришкой Занозой сдал, такое бы ему даже комиссары зачли…
– Никого я не сдавал! – Рубен вскочил из-за стола и вышел из кухни.
– Ну, нет, так нет… хотя… Много чего с тех произошло. Опять же из-за него с Розочкой познакомился. Но это уже другая история, – и дядя Зяма затянулся новой папиросой.
Автор публикации
