Одиночество по Пятнице
Среди толпы я одинок,
Я как блуждающий во сне.
И сотни чьих-то грязных ног,
На пятки наступают мне…
Au milieu de la foule, je suis seul,
Je suis comme un Vagabond dans un rêve.
Et des centaines de pieds sales de quelqu’un,
Sur mes talons…(фр).
…Вода хлынула в лодку. Холодная, блекло-зеленоватая вода, чем-то похожая на расплавленное бутылочное стекло, быстро, смертельно быстро поднималась все выше и выше. Бешенков, словно зачарованный, смотрел на то, как она с всхлипом проникала сквозь пробоину в днище.
-Как глупо.…Как пошло и глупо… Господи прости меня, если сможешь…
***
– Eh bien, nous y sommes arrivés…J’espère que tu es content du voyage. Si tout va bien, alors vous pouvez et payer. Pour le thé, je ne demande généralement pas, mais…
(Ну вот мы и добрались… Надеюсь, ты доволен поездкой? Если все нормально, то можно и рассчитаться. На чай я обычно не прошу , но…)
Плотный, похожий одновременно и на латиноамериканца и на армянина таксист, всю дорогу о чем-то горячо и абсолютно непонятно втолковывающий Владимиру, излишне резко нажал на тормоза и машина, утонув в клубах тяжелой плотной пыли, остановилась возле небольшого, сложенного из дикого камня дома.
– Merci.- Неуверенно хмыкнул Владимир, слегка одуревший от долгой и нудной поездки и, протянув пару бумажек многозначительно умолкшему таксисту, приоткрыл дверь машины. Пыль тотчас же ворвавшаяся в салон автомобиля, отчего-то необычайно возбудила шофера и он снова зачастил, отчаянно жестикулируя, звонко шлепая своими смуглыми, пухлыми ладонями то по ляжкам, а то и по потным, покоцанным оспой щекам.
Владимир сам достал из багажника единственный свой чемодан и спиной чувствуя взгляд латиноамериканца, неуверенно направился к дому.
С обеих сторон повдоль выложенной кирпичом дорожки ведущей к дому, росли высокие взлохмаченные кусты роз. Темно-красные, сейчас, в легких вечерних сумерках они казались почти черными.
Возле крыльца стояла чугунная Дева Мария в половину человеческого роста, с умиленно прижатыми к груди руками. Кое-где, на щеках и руках ноздреватый чугун пошел в ржавчину: от чего казалось, что Дева Мария плачет кровавыми слезами.
Небольшой дом, похоже, врос в землю под весом тяжелой черепичной крыши. И высокие, массивные двери и тяжелые оконные рамы, прежний хозяин, похоже, соорудил из искусственно состаренного, шероховатого дерева, темно-серого, как старое серебро. Хотя вполне могло быть, что подобное, случилось лишь благодаря совместным усилиям природных факторов: соленому ветру, дующему с океана, солнцу, дождю ну и пожалуй, прожорливым личинкам жука – короеда.
Владимир отставил чемодан и подушечками пальцев тихонько прошелся по шершавым доскам двери.
На миг ему показалось, что пальцы уловили чуть осязаемую дрожь дерева: как будто дом приветствовал своего нового владельца. Но вполне возможно Владимиру этого просто очень хотелось.
Над дверью, на толстом, граненом, кованом гвозде, вбитом в дверную коробку, висело два ключа, нанизанных на гнутое, тронутое зеленой ярью, бронзовое кольцо.
-Добро пожаловать, господин Бешенков.
Выдохнул Владимир и с силой крутанул ключом в замочной скважине. Замок податливо щелкнул и Бешенков, мгновенье, задержавшись на пороге, вошел в пыльную, сумрачную тишину дома. Последнего, скорее всего дома в его жизни. В жизни немолодого уже русского мужика далеко немодного писателя, невесть, зачем приехавшего в Нормандию.
…Утром, когда свет из окна, почти осязаемый в пыльном мраке, наконец-то достиг кровати, без толики смущенья осветив и сброшенное на пол стеганое одеяло и скомканную простыню, Бешенков, уже успевший ополоснуться сидел неглиже перед не растопленным камином, на небольшом стульчике без спинки и откровенно наслаждаясь, курил, выпуская струю дыма в прокопченную топку.
Дом ему определенно понравился. Понравился, несмотря на глубокие трещины в углах и под потолком, допотопную газовую колонку в ванной, чуть теплую, отдающую металлом воду из гнутого крана и оклеенный пивными этикетками холодильник, несуразно огромный, урчащий (как выяснилось впоследствии) настолько громко, что не спасала даже плотно закрытая на кухню дверь.
Сейчас, когда в комнате становилось все светлее и светлее, Владимир с удивлением и удовольствием рассматривал свое новое жилище, радостно находя в нем то, чего не успел увидеть и осознать накануне вечером.
Вот через неплотно прикрытую дверь видна большая чугунная ванна с литыми львиными лапами вместо ножек и сеткой кракелюр по молочно-белой эмали.
А вот, рядом с камином, стоят напольные часы фирмы “Kieninger”, в высоком, орехового дерева корпусе.
Ключ от часов валяется на пыльной каминной доске, но Бешенков даже не приподнялся что бы завести старинный механизм.
Скорее всего, Владимир подсознательно опасался того, что часы свое давно уже отходили и этим пусть и пустяшным фактом могли хоть на толику, но омрачить сегодняшнее приподнятое настроение новосела.
Но особую радость доставил ему камин, простенький, аккуратно сложенный из тщательно подогнанного дикого камня мышиного цвета, с толстой грубо обработанной каминной доской и конвекционным кожухом листовой меди.
Рядом с камином в небольшой нише, притулилась плетеная корзина, полная крупных кусков каменного угля и изрубленных в щепу досок от ящика для розжига. Мягкая лохматая пыль поверх черных сколов угля умилили Владимира.
Ярко освещенный солнцем горшок с крышкой, стоящий под деревянной кроватью, в изголовье. Самая что ни на есть ночная ваза: эмалированная, с крутой ручкой и крышкой в мелкий голубой цветочек.
Радостно (с всхрапом) вздохнув, Владимир поднялся и подался на кухню. Над холодильником висел старый отрывной календарь, с пожелтевшими и выгоревшими страницами.
vendredi. 2003. Avril
– Как странно: опять пятница… Что за никчемный фатализм? Купчую заключил в пятницу. Вчера была пятница. Развод получил и то в пятницу.…Да…
Не переставая удивляться странному совпадению, он обвел взглядом кухню, распахнутый пустой и отключенный холодильник и, не обнаружив ничего хоть отдаленно напоминающее съестное, кроме пакетика с какой-то мерзостью для кормления кошек, вернулся обратно в комнату, к стулу, на с котором валялось скомканное нижнее белье, майка и трусы.
– Вот же капиталисты…Прожорливые словно моль. Даже горчицы и той не оставили.…
Бешенков причесался перед напольными часами, где в стекле мог видеть свое урезанное отражение в полный рост и направился в магазин.
Деревушка расположилась на довольно крутом берегу моря. Тут и там, словно нарочно разбросанные по коротко стриженым газонам, торчали огромные валуны розовато-серого гранита. Местные жители, проложив вокруг них небольшие засыпанные крупным песком дорожки, расставив выкрашенные белой краской скамеечки, умудрились связать эти глыбы со своими небольшими, чаще двухэтажными домиками, в своеобразный, оригинальный ансамбль.
На самой вершине холма, в окружении забора из кованных витых прутьев возвышался католический собор, хотя и небольшой, но вызывающе красивый. Темные, крытые листовым свинцом крыши его, удачно сочетались с белыми стенами и лохматыми кронами высоких, тронутых первой осенней желтизной конских каштанов.
Рядом с костелом, на противоположной стороне маленькой площади, в небольшом, нарядном, двухэтажном домике, плотно увитым виноградной лозой, Бешенков обнаружил магазинчик под аккуратной вывеской «la coucou de Rennes».
Белые стены. Стеллажи и полки. Товары, товары, товары…
Впрочем, подобным изобилием сегодня уже трудно удивить, кого бы то ни было прибывшего из России: по крайней мере, в Москве, Владимир видел магазины гораздо роскошнее.
В небольшой часовой мастерской, у старого, доброжелательного и говорливого еврея, в смешной маленькой, черной шапочке, Бешенков заказал бронзовую отполированную, словно зеркало табличку с витиеватой надписью на русском и французском языках.
Владимир Бешенков. Литератор. Стучать три раза.
Vladimir Bechenkoff. L’homme de lettres. Frapper trois fois.
Возвращаясь, домой, с набитыми пакетами, он, разглядывая добротные, аккуратные дома с большими окнами и ярко-оранжевой черепицей, откровенно недоумевал, почему на его Родине, в огромной и богатой стране, деревни в основном неухоженные и заброшенные, с покосившимися избами и точно такими же заборами, с палисадниками заросшими крапивой и полынью, одним видом своим способные вызвать тоску и глухую обиду за Родину?
Почему нынешние русские старики и старухи, в сорок пятом году, на своих плечах принесшие в Европу победу от истеричного завоевателя, сейчас вынуждены жить многократно хуже, чем их погодки в этой самой, благоденствующей Европе?
– Вот же дерьмо!
Сплюнул раздосадованный Бешенков и, хлобыстнув дверью, вошел в дом.
Разложив продукты по полкам холодильника, он несколько успокоился и искренне забавляясь, прикрутил к входной двери бронзовую табличку. Полюбовавшись ею какое-то время, Владимир вернулся в дом. Готовить завтрак.
Из записок Владимира Бешенкова.
«За распахнутым окном явственно моросил дождь, мелкий и нудный, и какой-то до отчаянности русский. Легкие шторы колыхались чуть ощутимым сквознячком и сквозь них, словно сквозь сухие еще переводные картинки, я вдруг заметил, силуэт женщины сидящей на подоконнике. Нет, нет, не заметил, а скорее почувствовал ее присутствие, почувствовал по чуть слышному дыханию, по еле уловимому запаху женского тела, столь несовместимому с запахом дождя, по вмиг пропавшему чувству одиночества. Я поднялся и отчего-то тихонько, разве что не на цыпочках подошел к окну. На подоконнике, обняв колени руками и в самом деле сидела молодая женщина, вернее девушка, в длинном, полупрозрачном, словно белое матовое стекло, платье. Сидела в неловкой, какой-то нервной позе. Длинная породистая шейка, чуть заметно бьется тонкая жилка возле ушка, с простенькой сережкой с дымчатым хрусталиком в обрамлении серебряной проволочки. Прямой нос, капельки дождя на щеке и над губой и пепельные, коротко обрезанные волосы.
-Ну и нравы у этих аборигенок…
Подумал я, закурил и присев на стул стоящий в углу уже более внимательно посмотрел на таинственную гостью.
Табачный дым нехотя и лениво поплыл в распахнутое окно, огибая девушку, но это казалось нимало ее не беспокоило.
Неожиданно она встрепенулась и все также, не обращая на меня внимания, спрыгнула с подоконника.
Шорох мокрой травы под ее шагами переплелся с шорохом дождя и я вновь остался один на один со своим одиночеством.
Уже минут через пять я искренне сомневался в том, что женщина эта, женщина в белом полупрозрачном платье мне не привиделась.…
Я подошел к окну и провел пальцем по подоконнику. Там, где совсем недавно сидела она, незнакомка в полупрозрачном платье, подоконник был влажен от мельчайших капелек дождя»…
…Дни протекали за днями в череде постоянных, по большей мере приятных открытий.
В доме, под кухней, Владимир обнаружил просторный и хорошо оборудованный подвал. Небольшая крутая лестница вела в сухое помещение, где кроме верстака, набора инструмента развешанного по стене над ним, двух поломанных газонокосилок и лодочного мотора, нашлась и стиральная машинка, хоть и обшарпанная, но подключенная и в рабочем состоянии.
С потолка свисали цепи с крюками на концах. На одной из них висел, покачиваясь копченый, покрытый чем-то белым свиной окорок, жесткий как подметка, но умопомрачительно пахнувший ольховым дымком, перцем и еще какими-то специями.
Бешенков не утерпел, поднялся на кухню за ножом и, вернувшись в подвал, торопливо отпилил кусок розоватого, необычайно вкусного мяса. Позади дома под огромным каштаном, день и ночь, с тихим кладбищенским скрипом покачивались качели, некогда покрашенные белой краской.
От дома к берегу, огибая большие валуны, округлые и замшелые, плотно утоптанная тропинка, круто уходящая вниз, вела к побережью, где возле небольших мостков, на берегу, днищем вверх лежала плоскодонка. От лодки, через уключины вёсел, лежащих рядом с плоскодонкой, к шершавому стволу старой ивы змеилась тонкая цепочка.
Владимир, присев на корточки перед лодкой, с трудом прочитал полинявшую неаккуратно, через трафарет сделанную надпись, “La mouette bleue.”
– Да ты паря к тому же еще и кораблевладелец.
Бешенков (иронично оглядывая упомянутый в купчей «собственный причал») рассмеялся и в эту минуту вновь увидел ее, ту самую, незнакомку, что сидя на подоконнике его дома, слушала дождь.
Из записок Владимира Бешенкова.
«Она стояла по колено в воде и смотрела на закат. Ее фигурка, во все том же длинном белом, полупрозрачном платье, мокром и тяжелом снизу, на фоне пунцово-вишневого неба казалось плоской, словно вырезанной из темной, почти черной бумаги. Я взошел на мостик, несколько минут потоптался на влажных досках, что-то там в своей голове прорепетировал, пытаясь составить более или менее внятную фразу на французском, но передумал и круто повернувшись, пошел домой. У меня за спиной ленивые волны хлюпали о доски под мостками, хлюпали громко и гулко, почти заглушая грустный, русалочий смех».
…Осень быстро переползла в зиму. Впрочем, зимой эти относительно теплые дни назвать было трудно. Бешенков в одиночестве бродил по обрывистым берегам, иногда рыбачил, чаще всего неудачно, а иногда напротив, приодевшись, шел в единственное в этой деревушке бистро и весь вечер пил кофе или пиво. Впрочем, последнее относительно редко: с пива Владимир очень быстро и тяжело пьянел.
Он с удовольствием поглядывал на главную улицу деревни, хорошо видимую через большое, во всю стену окно бистро, кивком головы, здоровался с незнакомыми людьми и с разрешения хозяина курил одну за другой…
… …- C’est bizarre ce russe……J’ai acheté la plus mauvaise maison du village et il semble l’aimer…
(- Какой странный этот русский……Купил самый плохой дом в деревне и, кажется, ему это нравится…).
Бешенков чувствовал, что говорят о нем, но странное дело: его это нимало не беспокоило. Скорее, наоборот: в своем незнании языка он находил нечто забавное: все разговоры, слова и фразы слышимые Владимиром в этом довольно популярном здешнем заведении, казались ему безликим фоном, нечто сродни чуть слышному звуку волны, в тихую погоду.
Он уходил из бистро, когда уже над деревней опускались чернильные сумерки и слыша за спиной торопливый, громкий, женский шепот официантки .
-…On dit qu’il est écrivain…Bel homme…C’est sa barbe qui vieillit…Bien qu’il ait de bons yeux…Pourquoi est-il venu ici? Tu comprendras ces russes? Une nation étrange.
(….Говорят, что он писатель…Красивый мужчина…Это борода, . Хотя глаза у него хорошие…Почему он приехал сюда? Да разве поймешь этих русских? Странная нация.)
Он был благодарен здешним жителям, которые, несмотря на свою чрезмерную жизнерадостность, шумную болтливость , в душу к нему с расспросами и что еще хуже с советами и наставлениями не лезли. При этом Владимир наивно забывал, что нормандцы русского языка не понимают, впрочем, как и он, Бешенков, французского.
Единственное, что стало напрягать в последнее время Бешенкова, так это постоянное присутствие странной молчуньи в белом платье.
Где бы он ни был, куда бы ни шел в столь радостном и желанном для него одиночестве – всегда где-то рядом, была и она, следовавшая за ним как молчаливая далекая тень. Иногда Владимиру казалось, что эта женщина, ночами, когда он спит, лежит рядом.
Он, даже, посмеиваясь над самим собой, как-то под утро, обнюхал подушку, пытаясь обнаружить запах ее волос, но нет, не случилось. К тому же такое было практически невозможным: он, спавший обычно очень беспокойно и , сразу бы почувствовал ее присутствие.
Первое время ему льстило внимание этой красивой и молодой француженки. Но иногда, поймав на себе взгляд ее темно-карих, блестящих, словно облизанная жженая карамель, глаз, Владимир с содроганьем замечал в их необычайной красоте полное отсутствие осмысленности.
Отгоняя от себя очевидное, он пытался первое время с ней разговаривать, при помощи русско-французского разговорника спрашивать ее о простейших бытовых мелочах, но вскоре, чувствуя полную безнадежность и бесполезность подобных потуг, отказался от них. Впрочем, иногда, в забытьи он мог часами говорить с ней. Говорить о чем угодно, естественно на русском языке и естественно не дожидаясь ответа…
Как-то зимой, когда Бешенков сгребал опавшие осенние листья в кучи, а каштаны, обнаруженные под листвой, собирал в большое жестяное ведро, он назвал ее, в это время качавшуюся на качелях: Пятницей, подразумевая себя надо полагать Робинзоном.
Одиноким Робинзоном, волею судьбы попавший в радостный и беспечный мир, на остров радостных и беспечных людей. С тех пор, с этого самого зимнего вечера, насквозь пропитанного запахом сожженных осенних листьев и печальным скрипом качелей, эта девушка стала для него Пятницей: тонкой, безмолвной и безответной нитью, связывающей его со всем остальным человечеством. Нитью впрочем, тонкой и не долговечной, словно паутинка бабьего лета.
Из записок Владимира Бешенкова.
«На большой сковороде я поджарил каштаны с солью и подсолнечным маслом. Не знаю, быть может, их готовят как-то иначе, но в свое время в Москве я жарил каштаны именно так: с маслом и солью.
Пятница сидела на полу возле камина, ела уже поостывшие каштаны и бросала шелуху в огонь.
Я же расположившись напротив нее, в плетеном из лозы кресле-качалке, говорил о чем-то пустяшном и отчаянно старался не смотреть на девушку. Хотя стоит ли врать самому себе? Ведь уже давно, я в точности знал, что ходит она без нижнего белья и если допустим платье ее, ей покажется грязным, девушка тут же снимет его и совершенно не стесняясь моего присутствия, простирает.
Фигура Пятницы, мне казалось совершенством.
Изгибы рук, плеч, по-девичьи твердая грудь с темными сосками, упругий плоский живот, сильные, красивые ноги и темные волосы в паху: казалось все это, уже давно должно было разрушить все мои устои и сомнения. Но лишь один только взгляд, мимолетный случайный взгляд, брошенный на девушку и все: все что ты видел до этого тут же забывается.
Напрочь!
Остаются лишь ее глаза: бездумные, пустые и равнодушные, те, что отрезвляли меня лучше ледяной воды.
Желать такую, все равно, что желать малолетнего ребенка.
– Господи! Не допусти! Не дай мне упасть в эту яму! Я не хочу, я не желаю, я не могу…Господи, надеюсь, ты есть!?
…Вчера под вечер, зашел в местный костел. Что, какой черт меня, пусть и не ахти какого верующего, но все ж таки понес сюда, я, наверное и сам себе не смог бы объяснить. Но тем ни менее я здесь. В храме…
Господи, помоги… »
– Veux confesser, mon fils?( Хотите исповедаться, сын мой?)
Старик священник сквозь округлые очки с выпуклыми стеклами внимательно посмотрел на вошедшего.
Владимир отрицательно, непонимающе мотнул головой, выдавив из себя заученную еще в школе фразу.
– I’m sorry, but I don’t understand you.
Священник, с трудом подбирая русские слова, сообщил Владимиру, что мог бы исповедать его и на родном для писателя языке, так как он сам, вернее сказать предки его, были выходцы из Украины и сбежали сюда от «притеснения кровавого царского режима». Последнюю фразу священник произнес заученно и относительно чисто.
– Терпеть не могу хохлов: неверный народец, продажный и завистливый…
Подумал Бешенков и подошел к распятью.
Иисус Христос, прибитый гвоздями к темному кресту, из-под припущенных век, смотрел на Владимира строго и укоризненно.
– Прости Господи! Прости…
В голос простонал он и кинулся прочь из костела. Быстрые шаги Бешенкова, заметались тяжелым эхом под высокими, каменными потолками.
…Вечером Владимир вдруг осознал себя сидящим в бистро, перед полупустой бутылкой водки и пепельницей полной окурков. Возле старого пианино, спиной к залу сидел горбатенький тапер и на слух подбирал что-то игривое, в стиле кантри. Бешенков с отвращением вслушивался в многократные повторения простенькой мелодии,
пил теплую водку и наливался необъяснимой, стойкой злобой.
– Да что ж вы блядь, бесталанные – то такие?
Владимир поднялся, и трудно ступая отяжелевшими ногами, подошел к инструменту.
-Битый час «Собачий вальс» онанирует…. Музыкант, ядрена вошь.
Тапер бочком, бочком и пропал за ближайшей портьерой, а Бешенков шутливо поклонился, неуверенно присел на краешек табурета, и старательно выговаривая слова, объявил:
«Шумел камыш». Слова и музыка народные…Русского народа, естественно…
Пальцы Владимира пробежались по истертой слоновой кости клавиш, пробежались от низких октав к высоким, словно проверяя инструмент на фальшь и западание клавиш и вдруг из хаоса звуков, случайных аккордов и инверсии, родилось чудо: полная слез наивная история неверной любви…
«Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была.
Одна возлюбленная пара
Всю ночь гуляла до утра.
А поутру они вставали,
Кругом помятая трава,
Да не одна трава помята, –
Помята молодость моя.»
Он покачивался на табурете в такт музыки. Плакал пьяными слезами. Играл и пел. Пел тихо, едва ли вполголоса, но по той тишине, которой наполнился зал кафе, здесь, скорее всего никто и никогда так не пел. Но едва ли Бешенкова сейчас волновало подобное. Скорее всего, нет. Перед его глазами, возникла картинка слегка размытая радугой пьяных слез.
Картинка – кусочек родного края впитанная им еще в детстве: небольшое озерко, затерявшееся среди соснового бора, а в центре озерка островок каменистый, весь в лиловом огне цветущего Иван-чая. Утренний туман уже расплавился на солнце и лишь рваные белесые кусочки его еще остались висеть на единственной, на островке сосенке, изогнутой настолько сильно, что крона ее, темно-зеленая в синеву, наполовину утопла в неподвижной ртути озерной воды.
«Придешь домой, а дома спросят:
“Где ты гуляла, где была?”
А ты скажи: В саду гуляла,
“Домой тропинки не нашла”.
А если дома ругать будут,
То приходи опять сюда…
Она пришла: его там нету,
Его не будет никогда.
Она глаза платком закрыла
И громко плакать начала:
“Куда ж краса моя девалась?
Кому ж я счастье отдала?..”
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была.
Одна возлюбленная пара
Всю ночь гуляла до утра».
Владимир замолчал, дурковато хмыкнул, попытался приподняться с табурета и вдруг дощатый, как всегда идеально натертый жирной мастикой пол, подался ему навстречу и Бешенков, большой и крупный мужик, рухнул на ближайший столик.
Последнее, что чудом сумело проникнуть в его сознание, это податливая жареная рыба, размазанная ладонью по опрокинутому столу и женский истошный крик.
…Oui il est ivre du seigneur! Il est manifestement ivre…ah, ces russes…( …Да он пьян, господа! Он явно пьян…ах, эти русские…)
Из записок Владимира Бешенкова.
«Я лежал у себя дома на собственной кровати. Лежал на спине поверх одеяла. Без брюк, без рубашки. Ботинки стояли на табурете возле камина, а моя легкая куртка из светлого кожзаменителя свисала с каминной доски .
Я лежал поверх одеяла, смотрел в потолок и лениво соображал: кто и как смог довести меня до дому и кто, в конце-то концов, уложил меня в постель?
За окном что-то мелькнуло и я, пересилив приступ тошноты, повернулся набок. За стеклом шел снег. Самый настоящий, пушистый и ленивый. Первый и скорее всего последний в этом году. Положив руки на металлические отливы, как всегда пустым, ничего не выражающим взглядом, на меня смотрела Пятница. Снег лежал на ее голове и плечах. На ресницах дрожали капельки воды и если бы не снег, который, скорее всего просто-напросто растаял от ее горячего дыхания, я бы подумал, что девушка плачет…
Смешно: Пятница и плачет…Смешно…Господи, да могут ли вообще такие как она плакать?
Пятница вдруг резким движением головы стряхнула снег с волос и медленно отступая от окна, растаяла, растворилась, наконец, в снежных завихрениях…Она ушла, а я все смотрел и смотрел на падающий снег, и думал про слезы на ее ресницах».
***
… Зима для Владимира прошла незаметно. Он с равнодушием наблюдал за предрождественским оживлением, царившим в деревне. Его в какой-то мере даже раздражали и эти сплетенные из сосновых и еловых лап, венки, педантично развешанные на входных дверях, и бесконечные разноцветные гирлянды, опутавшие каждое дерево, каждый куст и каждую крышу в деревне, и показной ажиотаж в местном магазинчике.
В костел Бешенков больше не заходил.
Дева Мария, вырезанная из дерева в полный человеческий рост и размалеванная, словно потасканная блядь, в окружении пухлых херувимов вызывали у него глухую неприязнь. Мысли возникающие при взгляде на эту Божью Матерь, были далеко не религиозные. Да и в самом настоятеле храма, чувствовалось что-то отталкивающее. Впрочем, может быть, Владимир просто-напросто соскучился по ярким и звонким православным храмам с извечным золотом куполов, столь созвучным с любой погодой, с любым настроением прихожан.
Пятница приходила к Бешенкову почти каждый день.
Появляясь неожиданно в самых непредсказуемых местах, она могла часами сидеть, молча и неподвижно, после чего также молча и незаметно уходила. Владимир небезосновательно полагал, что в деревне об его отношениях с этой девушкой, чье имя он все еще даже и не знал, ходят стойкие и естественно неверные слухи, опровергнуть которые он не мог, да и не пытался.
Писалось ему не то что бы трудно, а как-то непостоянно. Иногда он ночами засиживался над старенькой пишущей машинкой (компьютер при разводе достался бывшей супруге), а иногда даже сами мысли о писательстве вызывали в нем отвращение. На столе как-то сами собой образовывалось несколько стопок бумаги. Неоконченные, без начала и конца рассказы и повести Владимир, поспешно сбрасывал на бумагу, тут же забывал про них и вспоминал о написанном лишь случайно наткнувшись на ту или иную стопку.
Иногда Пятница, присев к столу тонкими чуткими пальцами перебирала листки с набросками: казалось, сам шорох бумаги занимал убогую девушку.
Тогда, Бешенков отодвигал от себя пишущую машинку и, взяв со стола «заинтересовавшую» девушку стопку бумаги, начинал читать.
Громко. С выражением. В лицах. Нимало не переживая, что читает на русском языке.
Чтение довольно быстро надоедало девушке и ее и без того пустой взгляд становился до ужаса никаким, как будто это был взгляд не живого человека, а никчемной тряпичной куклы с вручную раскрашенной фарфоровой головкой.
В такие минуты, Владимир, отбросив рукопись в сторону и уже не обращая внимания на Пятницу, убегал к морю, к мосткам, где так здорово можно было лежать на спине и с тоской смотреть на чужое небо.
Из записок Владимира Бешенкова.
«Бесснежная зима и безликая весна закончились с богатым цветеньем старого каштана. Светло-розовое облако соцветий поплыло над моим домом, придав заброшенному саду вид законченный и совершенный. В каминной комнате с окнами на юг, днем становилось жарко до одури. Пятница, глядя на меня, сидящего за письменным столом в одних трусах, все чаще и чаще выбиралась из своего извечного белого платья и расхаживала по комнате обнаженной. В такие минуты я (что толку врать самому себе), скорее делал вид что пишу: пальцы, лежащие на клавиатуре, охватывала мелкая стойкая дрожь, мысли путались в голове, противная тяжесть опускалась вниз живота, а взглядом я невольно провожал каждое движение девушки.
Однажды вечером, когда я в очередной раз честно пытался не думать о провоцирующей наготе Пятницы, словно нарочно маячившей передо мной в зеркальном стекле напольных часов, и даже кажется, что-то там шлепал на пишущей машинке, девушка, оказавшись у меня за спиной, вдруг неожиданно взъерошила мне волосы. Легко и непринужденно…Мне даже на миг показалось что осмысленно. А еще я понял, что мне совершенно необходима женщина.
Любая.
Сейчас.
Взревев, я ринулся вон из дома. В темноте, запнувшись о чугунную Божью матерь, стоящую возле входной двери я громко матерясь и прихрамывая, побежал к морю. Тропинка, освещенная полной луной, светилась у меня под ногами. Бег мой, кстати, постепенно замедлялся. Я успокоился и на берег уже вышел не торопясь, аккуратно обходя то тут, то там торчащие из песка обломки камней».
…Волны лениво и липко шлепали по прибрежным камням. Тревожно пахло йодом, выброшенными на берег подсыхающими водорослями и переспевшими яблоками. Слева, где-то очень далеко, сквозь темно-фиолетовую ночь мерцали огоньки какого-то неизвестного Владимиру городка. Над самым морем, почти касаясь волны, покачивалось огромное, шероховатое, почти желтое ночное светило. Бешенков постоял в раздумье, прислушиваясь к шороху прибоя, не торопясь разделся и аккуратно сложив одежду на все еще теплый валун, торчащий из влажного песка, направился к воде. Первая же волна, облизав прохладой его ноги, тотчас же отступила, словно зазывая этого голого мужика вперед и вглубь, навстречу неверно-яркой лунной дорожке. Прикрыв пах ладонью, Владимир резко присел, погрузившись в воду почти по самые плечи, а потом, оттолкнувшись, поплыл вперед, дробя ладонями хрупкую лунную дорожку на отдельные блики. Иногда что-то прохладное, то ли пузырьки воздуха, то ли медузы, а может быть, и тонкие пальцы русалок пробегали по его животу, возбужденному члену и ногам, и тогда Владимир невольно, через плечо оглядывался, пытаясь понять, как далеко он отплыл от берега.
Случайно глотнув соленой морской воды, Бешенков испугался и резко повернувшись, поплыл к берегу.
На валуне, положив одежду Владимира к себе на колени, в простеньком белом платье, щедро облитая лунным светом сидела молодая женщина. Почти девушка. Необычайно красивая и желанная. Отчаянно чужая и ненужная. Пятница.
Бешенков смахнул ладонью с лица капельки морской воды и, не прикрываясь и что еще более странно: не чувствуя стыда шагнул к Пятнице.
Та, словно опытная женщина, приподнялась и через голову сдернула платье. Медленно и зазывающее.
– Какая же ты сука, Пятница…
Выдохнул Бешенков и ладонью смахнув с лица соленые капли морской воды, опустился перед девушкой на колени.
– Какая же ты блядь, Бешенков…
Владимир скрипнул зубами и, отбросив последние сомнения, опрокинул девушку на спину.
***
Из записок Владимира Бешенкова.
« …Похоже, любовью заниматься этой обиженной Богом девушке понравилось необыкновенно.
Даже боль, полученная ею при дефлорации, нимало Пятницу не обескуражила и уже в следующее ее появление в моем доме, она начала раздеваться сразу возле порога.
После каждой нашей близости меня мучили приступы совести. Я, опустошенный и усталый, поглаживал ее по обнаженным плечам или спутанным волосам и страдал необыкновенно.
Обладать не совсем здоровой девушкой было зазорно, а отказать ее грубовато-откровенным домогательствам было невозможно. Губы Пятницы, ее руки, тонкие длинные пальцы с нежной, полупрозрачной кожей на подушечках, казалось, творили невозможное: я, несмотря на свой возраст, комплекцию и довольно приличную грыжу позвоночника, умудрялся совершать то, чего не делал даже в молодые годы, будучи сильным и здоровым.
Иногда мне казалось, что Пятнице удалось где-то, быть может, в доме своего отца посмотреть фильмы для взрослых и теперь, в ее, не обремененном мыслями мозгу, в памяти ее всплывали те или иные образы.
Очень не люблю слово позы.…Хотя вполне может быть, что все эти разнообразные ласки ей нашептала женская ее сущность.
Обычно, чтобы хоть чем-то заполнить те пакостные минуты после нашей близости с Пятницей, когда тянущая пустота внизу живота и полусонная, какая-то кошачья улыбка девушки, снова и снова напоминали мне о моем моральном падении и разложении, я напевал грустную песенку про молодого сексуально неудовлетворенного индейца с бородавкой на левой ноздре, живущего неизвестно где, на острове.
Уж не знаю, что, какие ассоциации вызывала в голове девушки эта песенка, но к тому времени, когда я добирался до припева, Пятница, уже каталась по дивану в приступах смеха. Громкого. Счастливого…
«Это было под солнцем тропическим,
На Сандвичевых, на островах.
И про случай, про этот трагический
Не пропеть в человечьих словах.
Туль-тель-туль-тусия-ту-фиаму,
Уетсу-уаргу-уаквам.
Уки-буки, сальватики, дротики,
Эки-веки альмау ха-ха»…
Я пел, смотрел на счастливую Пятницу, лежащую неглиже поверх покрывала, смотрел на ее плечи, грудь и живот, влажно-поблескивающие от пота и понимал, что я в действительности ничего не понимаю ни в жизни, ни в женщинах, ни в любви»…
…Лето в этом году выдалось жарким, с частыми грозами и проливными дождями. Рододендроны, растущие вдоль каменной стены позади дома, уже отцвели и осыпались, их полинялые пожухлые лепестки вызывали в Бешенкове странное непонятное недовольство. Розы, после того, как Владимир основательно поработал над ними с секатором, взорвались огнем соцветий, багровым и ароматным.
Фасоль, еще весной посаженная вокруг старого каштана, пышно расцвела лиловыми цветами, оплела корявое дерево, сотнями лиан, переползая с корявых ветвей на качели, и на крышу дома.
Пятница, все реже и реже уходила на ночь домой и Владимир, внутренне робея, со дня на день ожидал появление в своем доме отца девушки. Но тот, как ни странно с визитом не спешил, при встречах с Бешенковым издали здоровался, снимая шляпу и кивая головой.
Из записок Владимира Бешенкова.
…»Пятница сидела возле камина и громко, с явным удовольствием грызла кусок мела. Я, попытался отобрать, вырвать из рук девушки мел, но она вдруг неожиданно проявила несвойственное ей упрямство, отскочила от меня, и злобно ощетинившись, бросила огрызок в рот. Я смотрел на переменившуюся вдруг девушку, на ее измазанные мелом губы и руки и до меня медленно, медленно и страшно, начала доходить истинная причина этого, странного на первый взгляд, происшествия.
На негнущихся ногах я приблизился к ней и, догадываясь и одновременно страшась этой своей догадки, прикоснулся к ее пока еще не изменившемуся внешне животу.
Господи! Какой ужас! Эта девушка, женщина, все еще безымянная для меня Пятница, явно слабоумная, если не сказать больше, забеременела. Забеременела от меня, поддонка, случаем оказавшегося в этой деревушке.
И она, она через положенное ей время сможет воспроизвести на свет точно такого же, как и сама умственно отсталого ребенка с моими чертами. Ребенка похожего на меня, но с пустым, ничего не выражающим взглядом.
Непреодолимый приступ рвоты бросил меня на кухню и я, обхватив раковину руками, раз за разом исторгал из себя тягучую, горькую желчь.
В дверном проеме показалась фигурка Пятницы, а я, не видя ее, не желая видеть, бросился прочь из дома, прихватив топор, стоявший под раковиной.
Я бежал к морю, к своей лодке, отчетливо понимая, что тварь подобная мне не может, не имеет права продолжать существовать на этой земле»…
…Вода хлынула в лодку. Холодная, блекло-зеленоватая вода, чем-то похожая на расплавленное бутылочное стекло, быстро, смертельно быстро поднималась все выше и выше. Бешенков, словно зачарованный, смотрел на то, как она с всхлипом проникала сквозь пробоину в днище.
-Как глупо.…Как пошло и глупо… Господи прости меня, если сможешь.
Он отшвырнул в сторону ненужный уже более топор и бросил взгляд по направлению берега. Черепичная крыша и часть белой стены его домика, почти полностью утопали в лиловых соцветиях фасоли, взобравшейся по стволу старого каштана, и лишь окно с торца, чернело, на днях вымытыми стеклами.
– Черное на лиловом…
– Хмыкнул Бешенков, нарочито спокойно откидываясь к носу лодки: на твердый угловатый ком из скомканных, так никогда им и не опробованных сетей, жесткого брезента дождевика, холодной, влажной от росы цепи. Вода уже подобралась к коленям и лишь усилием воли, Владимир заставил себя смотреть куда угодно, но только не на воду. Да вот хоть на небо, мать его…
Ну а там, высоко, высоко, в удивительно сочном, темно-голубом бездонье, плыли самые обыкновенные облака, белые и бесформенные.
И им, высоким и холодным, было очевидно глубоко наплевать, что там под ними: Россия или Нормандия? Степь с обшарпанным верблюдом и безграмотным казахом в рваной телогрейке на голое тело, или же выпуклое, полинявшее море, где в утлой плоскодонке с прорубленным дном, лежит и смотрит на них человек, до тошноты одинокий человек…Страшный в своем падении человек.
***
Неожиданно крупная птица, похоже, чайка пролетела над полузатонувшей лодкой, обдала Бешенкова горячим дерьмом и с криком понеслась к берегу, чиркая по полупрозрачной волне треугольным крылом.
– Богатым буду…
Он усмехнулся и смахнул с плеча бело- зеленую кляксу. Плоскодонка накренилась, черпанула воду кормой и Бешенков вновь увидал свой, увитый цветущей фасолью дом.
– Да что же я мудак вытворяю!?
Владимир, вдруг, словно протрезвев, судорожно схватился за мятый жестяной черпак, а ногой одновременно пытаясь заткнуть пробоину в днище.
– У меня была жена, которая не смогла подарить мне ребенка. У меня были любовницы, наверняка суки, не желающие забеременеть от меня…
А тут, тут Господь быть может дает мне последнюю возможность, последний шанс стать отцом…Да и кто сказал, что ребенок обязательно должен родиться больным, как и мать? Кто!?
Бешенков уже почти кричал, словно криком пытался разозлить самого себя, а сам в это время, рывками выгребал к берегу, лишь иногда бросая весла, что бы снова схватиться за черпак.
– Нет, Пятница, ты мне не просто ребенка, ты мне сына родишь! Красивого и умного…
Выпрыгнув из лодки на берег и рывками стаскивая, сдирая мокрые брюки, упрямо прошипел Владимир и оставляя на светлых камнях темные следы мокрых носок, побежал к дому.
Из записок Владимира Бешенкова.
…»Пятница сидела на подоконнике, обняв колени и смотрела на лиловые кляксы цветущей фасоли. Я подбежал к ней и как был мокрый и продрогший, прижался к ее теплому, родному телу.
-Ничего, ничего девочка. Мы вернемся в Россию.…У меня там, под Москвой есть домишко и земли соток шесть.…Я этот участок с домиком продать не успел…Он еще мой.…Только мой.…Ну а теперь и твой! Проживем моя хорошая. Вот увидишь, проживем.… Нам там будет хорошо и тебе, и мне, и нашему сыну…
Я что-то еще шептал ей, глупое и беззащитно-счастливое, целуя ее шею, плечико и живот, а она, молча и безучастно, смотрела на лиловые кляксы цветущей фасоли».
……Когда с десяток местных жителей, во главе с жандармом и аббатом, ворвались в дом, их встретили лишь пыльный полумрак пустой комнаты, пронзенный лучами солнца, пробивающимися сквозь закрытые ставни окон, легкий беспорядок, какой бывает при скорых сборах и чуть ощутимый запах сладковатых женских духов.
На столе возле небольшой пишущей машинки, пожилой, страдающий излишней полнотой флик, заметил стопку бумаги, исписанную мелкими неровными строчками, придавленную тяжелыми ножницами.
…- Ну что господа? Судя по-всему, сюда они уже больше не вернутся.
Вот так.… Опоздали, похоже…
Жандарм повернулся к высокому, худощавому человеку, лысоватому, одетому слишком тепло для поздней весны.
…- Месье Barre, если вы решите подать заявление по поводу исчезновения вашей дочери, через пару дней жду вас у себя. Хотя как мне кажется факт насилия над ней доказать будет очень сложно. Вся деревня видела, что ваша Paulette бегала за этим русским писателем словно собачка. Ну а он, похоже, был очень терпелив и добр к ней, к вашей дочери.
Но все равно, написать заявление о пропаже Paulette это ваше право.
Месье Barre, в сомнении глянув на полицейского, неопределенно пожал плечами и, буркнув что-то неразборчиво, пошел к двери.
Настоятель церкви, светленький, аккуратненький аббат, чем-то крайне похожий на старого педераста, при виде рукописи на мгновенье застыл, словно хорошо выдрессированный охотничий пес, а после, нерешительно прихватив полисмена за пуговицу кителя, просительно зачастил.
-Разрешите господин жандарм забрать рукопись? Мне более или менее знаком русский язык.… Попытаюсь прочесть,…Тем более что здесь, похоже, есть и стихи.…А я как вы знаете, и сам иногда пописываю…
Священник почти силой вырвал рукопись из коротких, толстых пальцев полицейского и тут же, близоруко щурясь, зашелестел бумагой.
– Ну, точно, стихи…
Вроде бы даже обрадовался старик и, повернувшись к жандарму, торжественно продекламировал, закатывая глаза и растягивая гласные.
Au milieu de la foule, je suis seul,
Je suis comme un Vagabond dans un rêve.
Et des centaines de pieds sales de quelqu’un,
Sur mes talons…
– Вот видите, никакой политики…Хотя за точность перевода не ручаюсь…Поэзия это нечто очень индивидуальное, это я бы сказал…
Аббат даже привстал на носки в поисках подходящего слова, но был прерван:
– …Спасибо Святой Отец. К сожалению, мне пора…Служба.
Жандарм кивнул и направился к выходу. За ним потянулись и остальные.
Да-да…Конечно…Нужно идти…Священник перекрестился и, свернув рукопись в трубку, поспешил прочь.
***
– …Мишка! Мишка! Ты маму случайно не видел?
Бешенков в сердцах отбросил отвертку и спустился с крыши.
Упрямый флюгер опять показывал на запад, хотя жаркий, плотный юго-восточный ветер, вот уже который день, с завидный постоянством давил на Подмосковье.
– Да видел, конечно. Она пошла к председателю за свет платить…
Жировки взяла и пошла.
Семилетний сын Бешенковых, худощавый загорелый пацан в линялой майке и рваных джинсах, перебросив через плечо пару удилищ, направился к сверкающему пруду.
Он ушел, а сквозь шорох сухого осота, бесконечное стрекотанье кузнечиков и позвякивание неправильного флюгера еще долго была слышна простенькая песня про одинокого индейца.
«Это было под солнцем тропическим,
На Сандвичевых, на островах.
И про случай, про этот трагический
Не пропеть в человечьих словах.
Туль-тель-туль-тусия-ту-фиаму,
Уетсу-уаргу-уаквам.
Уки-буки, сальватики, дротики,
Эки-веки альмау ха-ха.
С головою под персик подстриженной
На высоком зеленом бугре
Жил туземец в бамбуковой хижине
С бородавкой на левой ноздре.
Туль-тель-туль-тусия-ту-фиаму,
Уетсу-уаргу-уаквам.
Уки-буки, сальватики, дротики,
Эки-веки альмау ха-ха.
Нацепивши на пятку три галстука,
По томительным, по вечерам
Уходил на свиданье он к страусам,
Так как прочих там не было дам.
Туль-тель-туль-тусия-ту-фиаму,
Уетсу-уаргу-уаквам.
Уки-буки, сальватики, дротики,
Эки-веки альмау ха-ха.
И от встреч этих нежных лирических
Там, под пальмой, на том же бугре
Родился страусенок комический
С бородавкой на левой ноздре.
Туль-тель-туль-тусия-ту-фиаму,
Уетсу-уаргу-уаквам.
Уки-буки, сальватики, дротики,
Эки-веки альмау ха-ха.
Наш туземец в безумнейшей ярости
Был финалом таким удручен.
И, боясь алиментов на старости,
Удавился на галстуке он.
Туль-тель-туль-тусия-ту-фиаму,
Уетсу-уаргу-уаквам.
Уки-буки, сальватики, дротики,
Эки-веки альмау ха-ха.
Это было под солнцем тропическим,
На Сандвичевых на островах.
И про случай про этот трагический
Не пропеть в человечьих словах.»
Автор публикации
