«Ой, да на реке, да на Тече»…
…Она бежала по раскисшей дороге, неуклюже, как-то совсем по-бабьи, спотыкаясь и падая, вытирая перепачканные глиной руки о промокшую юбку, и кричала, кричала не переставая, словно подраненная неумелым охотником большая птица.
Темные, промытые многодневным дождем стекла окон домов, провожали Светку черными глазницами, и ей казалось, что поселок вымер, и лишь бледные (словно крупные, снулые рыбины), прилипшие к стеклам лица любопытных односельчан, да редкий, вымученный лай полусонных псов вдогонку, несколько смазывали это ее ощущение.
Возле колодца, расположенного на самом краю села, Светлана неожиданно для себя остановилась, и растерянно озираясь по сторонам, прижалась спиной к черному, просмоленному, холодному и мокрому фонарному столбу.
Сквозь монотонный, шуршащий шум дождя, что-то неправильное, неестественное привлекло внимание запыхавшейся женщины.
Блюм, блюм, блюм – мелкие капли холодной дождевой воды, скатываясь по доскам навеса над колодцем, многократно разбухнув на своем пути, срывались с тусклого, жестяного карниза и падали в мятое, оцинкованное ведро с ржавой и мокрой цепью, прикрученной к дужке…
– Куда, ну куда теперь бежать- то Господи!?
Вырвалось у Светланы, лихорадочно всматривавшейся в предвечерний, мокрый полумрак.
Блюм, блюм, блюм – нудные и тоскливые эти звуки странным образом расслабляли женщину, лишая ее силы, да и желания к дальнейшим поискам.
Прямо перед ней, в метрах двадцати, мерцала лужами разбитая асфальтовая дорога, ведущая в город, за дорогой, в тумане голых, черных деревьев угадывался изгиб реки.
«Р. Русская теча». – мятая табличка на врытом в землю, покосившемся столбике, изредка вспыхивала в тусклом свете фар проезжающих мимо машин…
Отбросив в сторону промокший, ставший необычайно тяжелым белый медицинский халат, Светлана, повинуясь какому-то первобытному, звериному чутью подбежала к указателю.
«Я ОБЯЗАТЕЛЬНО ВЕРНУСЬ, СВЕТКА»!- С трудом прочитала она крупно процарапанные чем-то слова.
Должно быть гвоздем.
– Я обязательно вернусь…
Машинально повторила Светлана эти три слова, и безнадежно цепляясь обессиленными пальцами за осклизлый метал столбика, устало сползла на податливый, насквозь пропитанный водой, глинистый песок обочины…
1.
– Да вы что, Сан Саныч?!
В конец охренели!? Что же вы меня под самую Чишму засылаете!?
Там же запретка, мертвая зона, оттуда до «Маяка», рукой подать.
Что трава? Хороша!? Да я и сам знаю, что хороша.
Да потому и хороша, что радиация…Трава машет до подбородка, а деревья чернеют с листвы….Видел я все это, да и вы, Сан Саныч, видели….
Ну, нельзя же, вы же понимаете, что нельзя там косить….Да моя коровка, Звездочка моя, после такого сена, небось, чистым стронцием доиться станет…
Молодой, мосластый мужик – Володя Рощин, играя желваками, подошел к распахнутому окну, и обстоятельно выбрав из пачки более прочную, не мятую папироску, закурил, с шумом выдыхая дым и обиженно поглядывая на председателя…
А тот, невозмутимый, словно огромный перекормленный кот, да и чем-то (усиками своими редкими, что ли?) и в самом деле похожий на котяру, покачивался на стуле, и, не глядя больше на раздосадованного Володьку, согнав губки в трубочку, насвистывал шипяще что-то неопределяемое на слух, но определенно “совейское”…
– Ты пойми, Рощин.
Первым не выдержал затянувшейся паузы председатель.
– Я между делом, тоже не волшебник, и участки у меня из ничего вырастать не могут, ну вот не получается тут, хоть плачь.
Границы еще в сороковые утвердили. Ты из колхоза вышел этой зимой? Вышел. Добровольно? Добровольно. Вот и не плачь! Сначала членам колхоза – это закон! И тут ничего не попишешь. Конституция, так сказать. Потом – новоявленным фермерам. Их тоже обидеть нельзя, грамотные сволочи: законы знают. Чуть что, сразу в газету, а еще хуже в райисполком. А уж все что останется – одиночкам. Таким как ты, Володя.
Так что если хочешь с травкой к зиме оказаться, бери, не задумывайся. Набегут: и этого не увидишь. Да и то сказать: ну кто эту самую радиацию видел? Может быть, и нет ее давно уже? Оцепление уже несколько лет как сняли, электричество с прожекторов отключили, да и колючку с заборов давно уже наши же людишки поснимали.
Последний раз спрашиваю: берешь покос – иди в кассу плати, как полагается. Нет – коси по полянкам, но попадешься на колхозном сене – не обессудь, привлеку по всей строгости закона. Как пить, привлеку…
– Эх, Сан Саныч.
Выдохнул дымом Володька и, прикрыв окно, пошел к выходу.
– А еще говорил, с отцом моим вместе воевал. Ладно, хрен с тобой, пиши покос за рекой на меня со Светкой. Авось пронесет…
…А трава повдоль речки и в самом деле уродилась…Высокая и все еще совершенно зеленая, словно нетронутая летней жарой, она порой достигала Володьке до подбородка, вызывая у мужика радостное предвкушение хоть и тяжелой, но небесполезной работы, сулившей по зиме нечто сродни случайной находки, чуть ли не халявы…
Спутав накоротко передние ноги послушной своей кобылки, Владимир размотал тряпицу, коей аккуратно было замотанно само косовье, острое как бритва и звонко-поющее даже при легком щелчке ногтем, сбросил рубаху и, посмотрев на только-только выползающее из-за горизонта, заспанное еще солнце, повел для пробы первую полосу, параллельно руслу Течи.
– Эх, хорошо!
Словно успокаивая, придерживая себя самого, он шел и шел вперед, мерно передвигая босыми ногами по росной траве, и поворачиваясь всем корпусом, отбрасывал литовкой очередную порцию скошенной зеленки.
Радость, самая обыкновенная радость коренного мужика переполняла душу Владимира, и ни мошка, со звоном крутящаяся перед его лицом и норовящая забиться в глаза и полураскрытый рот, ни пот, тягучий и разъедающе – жгучий, не могли омрачить прекрасное расположение духа Владимира, и лишь вид черных, совершенно голых вековых деревьев, стоящих поодаль, нет-нет, да и сводило на нет, ощущение радостного, удачно начатого утра.
А деревья, стоящи по правую руку от реки, и в самом деле вызывали у Володи чувство необъяснимой тревоги ,если не сказать страха.
Толстенные черные ветви как и раньше тянулись к живительному солнцу, но что-то неподвластное разуму и противное самой природе мешало ожить этим уснувшим, погибшим великанам.
На фоне яркой, сочной зелени травы, черные остовы навеки уснувших деревьев выглядели жутко
. Черное на зеленом…
.И еще что поразило Рощина в странном и безмолвном этом лесу, так это полное отсутствие птиц среди его ветвей. Даже вороны, с их вездесущностью и вздорным карканьем, исчезли и не прилетали к мертвым его кронам, и лишь кое-где, расхристанными кочками среди черных ветвей, торчали их давно уже брошенные гнезда.
– Да что же вы здесь сумели такого, страшного натворить- то, а!?
Пробормотал Володя, сплюнув окурок в траву и пройдясь оселком по лезвию косы, вновь пошел вперед, чувствуя с каждым взмахом литовки, как утренняя роса высыхает и трава становится все суше и тверже на срез.
– Ну, вот и ладушки!
Радостно воскликнул Рощин, устало, потягиваясь и вытирая звонкое косовье пучком травы.
– На сегодня, пожалуй, и хватит, а то завтра не встанешь…
Он положил косу в телегу, распутал лошадь и, прихватив ее под уздцы, не спеша, пошел по направлению к полуразрушенному, бревенчатому мосту, невесть, когда переброшенному через речку.
Полуденное солнце, отражаясь в прозрачной воде сотнями зеркальных осколков, слепило глаза, и Володя, присев на теплые лаги невольно засмотрелся на струящуюся у него под ногами воду. Солнце бликовало, в струях расплавленного хрусталя воды, ртутные, продолговатые пузыри воздуха выныривали из-под округлых обломков красного гранита и, лопаясь на поверхности обрывками пенных кружев, уносились под мост, неуловимые и ажурные. Рощин присел на теплые горбыли моста, закурил и, сплевывая горькую, тягучую слюну в воду лениво, бездумно провожал взглядом пенные пятачки слюны, где-то в подсознании удивляясь странной безжизненности небольшой этой речушки.
– Ах, мать моя женщина!
Вскричал вдруг пораженный внезапной догадкой Володя и даже привскочил в испуге: среди зеленого моря травы, вдоль илистых, тронутых чернотой берегов текла, бежала неизвестно куда мертвая, идеально прозрачная река. Настолько мертвая, что даже на валунах, кроваво-красных и извечно влажных не колыхались, сопровождая потоки воды, зеленые гривы шелковых водорослей.
Да и вездесущая рыбная мелочь не носилась взад и вперед в поисках упавших в воду зазевавшихся насекомых. Не было ее здесь, мелочи этой самой, рыбной,не было.
Выплюнув окурок, Рощин поспешил прочь от этой сволочной, сулящей прохладу, мертвой реки под странным, старинным названием «Русская теча», в твердой уверенности, что уж Светку, супружницу свою, он сюда ни за что не приведет, даже сено ворошить.
– Даст Бог и без нее справлюсь.
2.
Вот уже целую неделю, Володя провел на покосе в районе злополучной речки.
Постепенно забылись первые страхи, и все реже и реже Рощин посматривал в сторону черного леса…
– Высох да и высох, хрен бы с ним.
Лениво думалось ему, час за часом отваливая влево от себя, отточенным жалом косы, метровые захваты тяжелой, зеленой травы. Погода стояла жаркая, и скошенная зеленка сохла буквально на глазах, становилась блеклой и легкой.
Мужику уже некогда было разъезжать взад-вперед, домой и обратно (того и гляди зарядят дожди) и он, соорудив на берегу, небольшой шалашик, оставался ночевать в нем.
По утренней и вечерним росам, Рощин косил, а ближе к полудню, в самое пекло ворошил и переворачивал подсыхающее сено…
Русский мужик, тем более, если природа щедро оделила его силой и трудолюбием, по натуре своей, наверное, самый доверчивый и бесшабашный.
Одним словом уже на третий день, Володя смело купался в столь испугавшей его попервости, реке, собирал и жарил вечерами на раскаленной сковороде, собранные под черными деревьями необычайно крупные и абсолютно не червивые белые грибы, растущие здесь в изобилии…
Постепенно, в пойме «Русской течи», один за другим вырастали высокие, тугие, отливающие золотом стожки, для верности, обложенные по сторонам березовыми лагами…
… Корова, Звездочка, издохла под новород.
Последние дни она уже не вставала и лишь встречала зашедших в хлев людей, Владимира или Светлану укоризненным взглядом крупных, отчаянно грустных и влажных глаз, да глубоким, необычайно громким вздохом…
– Прости нас, Звездочка!
Ластилась к издыхающей скотинке Светлана, подсовываясь к ее мягким губам с печеньем или соленой горбушкой, виновато почесывая завиток кудрявых светлых волос на крутом, коровьем лбу.
-…Лучевой лейкоз, несомненно, он….
Подслеповатый, пожилой ветеринар, не заходя в дом к Рощиным, сунул в руку Володе какую-то бумажонку, и уже закрывая за собой калитку, бросил виновато, не глядя тому в глаза.
– Ты уж, Вовка, меня не обессудь, но в заключении я о лейкозе, естественно, не написал. Сам понимаешь, ни к чему это.
Мне лишняя головная боль здоровья не прибавит….Так что…
Ветеринар махнул рукой и, приподняв воротник ветхого, короткополого тулупа, исчез в снежном крошеве…
В эту же ночь вся местная милиция в лице лейтенанта Шкворня, проваливаясь по пояс в глубокие, хрусткие, тронутые сажей и жаром сугробы, недоуменно бродила вокруг все еще дымящихся останков некогда добротных стожков.
– Да и хер бы с ними! Сгорели и сгорели…
Легкомысленно отмахивался от надоедливого Шкворня Володя, непроизвольно принюхиваясь к своим, пропахшим керосином пальцам.
…Не успели падкие до дармовщинки синицы начисто выклевать вывернутую нутром наружу коровью шкуру, развешанную на штакетнике палисадника, как заболел и сам Рощин…
Некогда крепкий, жилистый мужик, как-то вдруг, сразу сдал с лица, похудел и ослаб на ноги… Большую часть суток он лежал, с тоской вглядываясь в низкий потолок, часто заговариваясь и лишь иногда, ближе к вечеру видимо через силу и боль, выбирался из постели и, держась за стены, садился перед основательно протопленной печкой, ожидать возвращение Светки с работы…
Она приходила, и Володя, зарывался осунувшимся лицом в простенький, запорошенный снежной талью воротник ее пальто и с мучительной радостью вдыхал чудный запах родной своей женщины.
В такие минуты Светлана словно замирала, с болью осознавая, насколько быстро сгорает, да практически уже сгорел, любимый ее человек, насколько он исхудал и полегчал телом.
Она прекрасно понимала, что Рощина, необходимо срочно поместить в стационар, но тот (вот же характер), упрямо отказывался до последнего. Но с другой стороны, понимая, что необходимую медицинскую помощь ей не найти даже в городе, а не только в их поселковой больнице, Светлана особо и не настаивала.
Все чаще и чаще, он начинал заговариваться: в бреду плакал, звал то Светку, то мать, а то переживал, что у них не получилось с детьми.
А иногда, напротив, его словно что-то озаряло, и он фантазировал, как в юности, в те годы, когда он еще со Светкой женихался…
– Ты знаешь, Светка,
Его растрескавшиеся губы кровоточили и, наверное, мучительная боль мешала говорить Рощину так же связно и внятно, как обычно.
– Ты знаешь, там, на Течи, я лодочку под бережком обнаружил. Плоскодонка, конечно, рассохлась малость, потекла, но это все лабуда, мелочи.
Я ее, днями, когда росы высыхали, проконопатил слегка, просмолил и теперь лодочка, как новенькая.
Ты знаешь Светка, я как ее увидел, так и решил, что по весне, как только лед сойдет, а вода еще большая будет, сядем мы с тобой в нее и поплывем, куда река нас повлечет….Хоть до океана, какого…
Владимир хрипло, еле слышно рассмеялся, шумно проглотил слюну и, передохнув малость, вновь заговорил, прикрыв лицо полупрозрачными кистями рук.
– …А потом, мы с тобой, любушка ты моя, на дно этой лодочки ляжем, и будем смотреть, и смотреть в небо, на проплывающие облака.
Я Светка на облака еще в детстве смотреть любил. Красивые они, облака-то…
И если есть Бог (да как же ему не быть, когда я в последнее время все чаще и чаще с ним по ночам разговариваю), то он, несомненно, где-то там, на облаках, смотрит на нас, и ты знаешь родная моя Светланка , быть может, даже и любит нас….
Хотя не за что, честно говоря, ох милая моя, не за что…
…Ближе к полночи, силы полностью покидали больного, и он проваливался в непродолжительный неровный сон, лишь иногда прерываемый надрывным кашлем, стонами и приглушенными криками, тем ни менее, ни на минуту не выпуская Светкиной ладошки из своих горячих рук.
Однажды ночью, словно сомнамбула, Володя поднялся, с трудом подошел к окну и, прижавшись пылающим лбом к заледеневшему стеклу и вглядываясь в мигом побежавшие холодные струйки талой воды, прошептал, в полной уверенности, что Светлана сейчас не спит и, несомненно, слышит его.
– Ты не бойся, родная, я, я никогда от тебя не уйду
.А если и уйду, знай – я обязательно к тебе вернусь. Вот увидишь, вернусь.
С той поры, с той самой ночи, ее не оставляла уверенность, что Володя рано или поздно уйдет, сбежит от нее – сбежит так, как иной раз сбегает подыхать подальше от своего дома старая, преданная собака, долгие годы верой и правдой выполняющая любую прихоть своего хозяина…
Володя ушел будним днем, в конце марта, когда долгие дожди буквально за пару дней слизали снег с раскисшей земли, ушел совершенно неожиданно и, очевидно, даже без подготовки.
…Безхозную плоскодонку обнаружили через две недели в двухстах километрах от станции Муслюмово.
3.
– …Здравствуйте. К вам можно?
Светлана, не дожидаясь ответа, прошла к столу главного редактора.
Ее промокшие валенки оставили на протертом полу редакторского кабинета цепочку вызывающе грязных, влажных следов.
Навстречу ей из-за соседнего стоящего несколько в стороне стола резко поднялся, скорее даже, вскочил полный, обильно потеющий мужчина, заведующий отдела связи с общественностью Гридин (по крайней мере, так гласила плексигласовая табличка, стоящая на его столе) и широко разведя руками, попытался остановить посетительницу.
– Гражданочка, стойте. Вы куда собственно? Виктор Михайлович сегодня вообще не принимает, вы можно сказать вообще его здесь случайно застали.
Да кто вы, такая в конце-то концов, прости Господи?
Вышеупомянутый Виктор Михайлович, словно в противовес Гридину, был мужичонкой хилым, маленького росточка, с проплешиной на затылке, которую он ежедневно старательно зализывал светлыми, ломкими волосами.
Главный редактор мнил себя демократом и либералом и иногда, особенно на публике, любил подчеркнуть эти качества.
-Оставьте ее, Игорь Олегович. Вы же видите, что у женщины что-то очень важное ко мне.
Ведь это правда, голубушка?
Произнес он, густым басом, явно любуясь собственным великодушием и произношением…
– Кто вы, откуда и вообще, поподробнее.
Садитесь вот тут, напротив…
Светлана присела на предложенный стул и, расстегнув овчинный полушубок, откуда-то сбоку, выудила надвое сложенную, помятую ученическую с трогательной розовой обложкой тетрадку.
– Я Светлана Владимировна Ведерникова.
Начала она довольно монотонно, словно читая собственную автобиографию.
– Работаю в регистратуре нашей районной, Муслюмовской поликлиники. Работаю уже давно, более пяти лет.
Раньше, раньше работала участковым врачом, там же, но муж заболел, серьезно заболел, и мне пришлось перейти на сидячую работу. В регистратуру. А вы знаете, я, честно говоря, даже и не жалею.
Зато всегда рядом с домом…
.И до поликлиники недалеко….
И вот что я для вас, люди добрые, приготовила…
Светлана, казалось, мгновенье мучительно сомневалась и даже, как бы попыталась вновь вернуть тетрадку на место, но в последний миг, переломив, по-видимому, свои последние сомнения, раскрыла ее и протянула главному редактору с величайшей торжественностью…
Ее, казалось, природный румянец на смуглых щеках неожиданно смыла бледная синева страха…
– …Здесь все данные, которые я только смогла достать из архива нашей клиники о летальных исходах больных, заболевших онкологическими заболеваниями в период, начиная с 1957года, года аварии на комбинате «Маяк» и до наших дней….
Здесь все есть: и фамилии, и адреса, и даты смерти и диагностика….Но истинные результаты вскрытий у таких больных обычно на руки родственникам не выдавались, так что подтвердить мои записи трудно.
Но это, наверное, и не нужно.
Я врать вам и не собираюсь (Голос Ведерниковой задрожал, стал звонким до неприятности).
-Зачем мне вам врать? Толку то? Вовка поначалу отговаривал меня во все эти дела лезть, да теперь-то уже все равно, умер он, Володенька мой.
А пенсию на него, мне все одно, не выдадут, не регистрированные мы с ним были. Так, гражданский брак. Сожители…
Так уж вышло.
Да и не о пенсии своей я пришла к вам поговорить. Совсем нет. Не о себе я , товарищи газетчики, не о себе.
Но мрут же люди…И что самое страшное- молодые все больше, совсем молодые.
А в роддоме нашем что твориться?! Я сама не видела, но от подружки, акушерки слышала: сколько ж там мертворожденных младенцев, а если живой, кто, то с такой патологией рождаются, что смотреть страшно….И это у нас, в СССР, в наши дни!?
Она устало осмотрелась, откинулась на стуле, вытерла платком вспотевшее лицо и только тут заметила, что в кабинете стало необычайно тихо, и даже полный, страдающий отдышкой Гридин и тот казалось, застыл, стараясь дышать как можно тише.
Зато Виктор Михайлович, напротив, вдруг необычайно оживился.
Выбежав из-за стола и протянув Светлане свою сухую, небольшую ладошку, он несколько даже мечтательно улыбнувшись, произнес громко и торжественно.
– Светлана Владимировна. Дорогая вы наша женщина. Спасибо вам, что вы пришли именно сюда, в газету, в редакцию, в рупор, так сказать, возрождающейся гласности и свободы слова.
Обещаю вам, в ближайшие дни, да что там дни, прямо сейчас засесть за изучение всех предоставленных вами материалов. От своего лица, и от лица присутствующего здесь заведующего отделом связи с общественностью товарища Гридина, хочу поблагодарить вас за гражданскую смелость, честность и принципиальность. А о судьбе вашей тетрадочки мы сообщим вам лично, как только проверим и перепроверим ваши сведения.
Под эти прощальные свои слова главный редактор подвел обескураженную и растерянную женщину к двери, и еще раз крепко пожав ей руку, выпроводил из кабинета, вроде бы и учтиво, но в тоже время очень напористо.
Гридин потянулся к тетради и, с трудом вчитываясь в строчки, мелкого, убористого почерка, с сомненьем в голосе спросил коллегу.
– Ну что, будем готовить в номер?
-Да вы что, голубчик, белены с голодухи объелись?!
Виктор Михайлович, презрительно рассмеялся в лицо покрасневшему Гридину.
– Какой в задницу, номер? Вы что, блядь, хотите, что бы нашу газету прикрыли, или вас, да и меня вместе с вами, завтра же с «Волчьим билетом» на биржу труда выбросили?
В номер….
Тупица мать твою! Звонить надо….И срочно…
Главный редактор подошел к стоящему на столе ярко-оранжевому телефону и, помедлив мгновенье, набрал, по-видимому, давно известный ему номер.
– Алло…
.Здравствуйте….
Это вас беспокоит главный редактор областной газеты…
…Через неделю, под вечер, подпрыгивая на кочках и проваливаясь в колдобины, полные грязной жижей, в село въехала машина, большая и обшарпанная, со слепым оконцем,- на таких обычно перевозят заключенных или больных, страдающих острыми психическими заболеваниями.
Из достоверных источников:
Химический комбинат “Маяк” расположен в закрытом городе Озерск на Южном Урале. До 1990 года город был известен как Челябинск-40, а затем – как Челябинск-65. С 1948 по 1992 год на “Маяке” было произведено 3 тонны плутония-238.
В реку Теча с 1949 по 1956 год было сброшено 76 миллионов кубометров радиоактивных отходов, содержащих смеси стронция, цезия, ниобия и рутения. Около 25 процентов активности давали изотопы стронций-90 и цезий-137.
Загрязнение вдоль реки Теча было настолько большим, что 28 000 человек получили значительные дозы облучения. Самую большую дозу радиации получило население поселка Муслюмово, который не был эвакуирован. В 1949 году там проживало 4 000 человек, сейчас – 500
Автор публикации
