Осень
Крым. Наши дни.
…Ярко-красный, влажный лист девичьего винограда накрепко прилип к ржавому отливу под окном. Дождевые капли, выпуклые, словно из набухшего желатина, медленно сползают по стеклу, оставляя за собой извилистые, слюдянистые следы, которые быстро и безжалостно перечеркивают новые, тяжелые дождевые капли.
На толстой неказистой смоковнице, невесть, зачем посаженной возле самой калитки, листьев почти не осталось. Тяжелые, переспевшие, пропитанные бесконечными дождями фиги, с громким шлепаньем падают на землю, нервируя семейство соек, неспешно склевывающих больших дождевых червей, ползающих среди листвы.
Пересмешники громко кричат, но из сада улетать не торопятся.
Чуть позади невысокого дома под давно уже проржавевшей железной крышей, ряд лысых крыжовниковых кустов, а за ними, старая беседка с земляным полом. Зеленая краска, которой некогда была выкрашена эта беседка, облупилась и осыпалась крупными чешуйками. На земле пара – тройка кирпичей темных от копоти. Небольшой костерок не торопясь облизывает сухие полешки. Рядом на скамейке темного некрашеного дерева, небольшая поленница из точно таких же, покупных поленьев. На широкой доске, прибитой к перилам беседки, незамысловатый натюрморт: початая бутылка водки, большой, желтый, словно дыня огурец-переросток, нарезанный повдоль, сало, розоватое, с прослойкой мяса и гроздь почти черного винограда с подпорченными осами ягодами.
Граненая рюмка с короткой ножкой. Блекло-голубое стекло без малейшей претензии на хрусталь. Однако водка в такой посудине выглядит более благородно. Где-то в крыше беседки, дырка: тяжелые капли воды с пугающей периодичностью падают на раскаленный кирпич.
Пшш- легкое шипенье и снова отрезок тишины. Пшш…
Дождь сменился на не менее противную изморось.
Где-то внизу шумит море. Его отсюда невидно, да и сквозь шорох дождя почти и не слышно. К тому же мешает стена бывшего имения Милютиных, но запах, влажный запах йода, преющих водорослей и сырого ракушечника, доминирует над всеми остальными запахами.
– …Ну, все Сережа.
Проговорила супруга, поправляя на талии поясок строгого, темно-серого плаща
-Я уезжаю. У меня талончик на восемнадцать-тридцать…Я и так, боюсь, что не успеваю. На море шторм, катер не ходит, придется ехать на автобусе.
-Сколько раз я тебе, Алена говорил, переведись в местную поликлинику, тогда в Ялту не приходилось бы ездить по каждому чиху.
Устало бросил Сергей, нанизывая на прутик горбушку бородинского. В воздухе вкусно запахло жженой хлебной корочкой.
– Ты много-то не пей.
Алена поцеловала мужа в щеку и направилась к калитке.
– Можно подумать, что за сорок лет совместной жизни ты так и не заметила, что я никогда больше двух – трех стопок за день и не выпиваю?
– Заметила.- Бросила она, копаясь в замке калитки.
– А все одно, много не пей. Приеду постригу твою бороду. Зарос как дикобраз.
Вообще, в последнее время ты мне не нравишься. Стал сам не свой: равнодушный какой-то, раздражительный…Я уже начинаю жалеть о нашем с тобой переезде сюда, в Симеиз. И еще этот дневник дурацкий. Вот увидишь, отберу я у тебя эту тетрадку. Ей Богу отберу!
– Да отбирай!
Хмыкнул он ей на прощанье, не поднимаясь с места.
– Я за этот месяц, записки эти почти наизусть выучил.
Замок калитки за спиной супруги недовольно щелкнул, и Сергей, скрипнув на зубах подгоревшим сухариком, вынул из-за пазухи небольшую, замызганную тетрадь, скорее даже блокнот в темной, тисненной обложке.
Екатеринбургъ.23 ноября 1920годъ.
…Кап, кап, кап, кап.… В углу небольшой, отчего-то не прямоугольной, а трапециевидной камеры с потолка капает вода. Пятнадцать капель в минуту. Ни одной каплей больше и ни одной меньше. При аресте у ротмистра Кавалергардского полка, Кудрявцева Сергея Александровича, старые, отцовские еще часы Bure изъяли, но он и без них, сам, раз, за разом пересчитывая до шестидесяти, все-таки установил эти самые, пятнадцать капель в минуту.
Капли отчего-то ядовито зеленого, купоросного цвета, да и пахнут медью.
Сквозь грязное, засиженное мухами стекло единственного окошка в камере ротмистра, виднелись Верх- Исетский завод с черными прокуренными трубами и далекие уступы Уральских гор, поросшие сосной и елью.
Иногда, когда уставшее за день солнце опускалось в невидимое отсюда, но, несомненно, присутствующее озеро, словно по волшебству высвечивалась небольшая, беленая церквушка с маковкой облезлой позолоты и слегка искривившимся крестом.
И как будто в тайном сговоре с остывающим солнцем, оживал небольшой, надтреснутый колокол. Ни звонаря, ни саму колоколенку из-за разлапистой сосны видно не было, но звуки благовеста сюда, до третьего этажа старинного Екатеринбургского замка доносились прекрасно.
Рука сама собой тянется ко лбу, а звон колокола вдруг необычайно преобразившись, превращается рынду, плывущую над Графской пристанью Севастопольского порта.
Севастополь. 14 ноября 1920 годъ.
Над Графской пристанью, осень кружила осенними листьями и бумажками – обрывками воззваний и прокламаций. Они, то взлетали высоко-высоко, выше мачт и труб парохода Саратовъ, стоящего у причала, то опускались совсем низко, едва не касаясь голов беженцев, военных и гражданских, ожидающих начало погрузки на судно.
Головы, головы, головы…Сотни, тысячи голов…Кто-то в шляпах, кто в казацких и полковничьих папахах, кто – то в полевых офицерских фуражках, а кто-то даже и в ермолках.
Беженцы терпеливо ждут подачу трапа с парохода.
Чуть поодаль, в глубине портовой площади дымит полевая кухня на колесах: горячий чай подают каждому желающему и бесплатно.
Похоже, исход: потеря Родины объединяет, уравнивает, утихомиривает, сближает наконец, и правых и левых, эсеров и монархистов, либералов и кадетов.
Кто-то неприкаянно бродит вдоль причала, с тоской заглядывая за горизонт, кто-то читает, кто-то перекусывает, чем Бог послал, а кто-то, притулившись в углу, спит на узлах, невзирая на шум и легкий, по-осеннему прохладный дождь.
Некто худой и длинный, в клетчатом распахнутом демисезоне, потертой шляпе и в рубахе с грязным воротом и затертыми манжетами, взобравшись на деревянный ящик из-под табака, вдохновенно декламирует под музыку стихи Вертинского. Его, похоже, никто и не слушает, но это нисколько не задевает чтеца.
«…Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам — под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги — это только ступени
В бесконечные пропасти — к недоступной Весне!»
Музыкально сопровождение – потертая балалайка. Надтреснутая и усталая, такая же, как и сам музыкант, солдат – артиллерист в лохматой шинели и австрийских, раздолбанных ботинках.
Скоро полдень. Люди устали от ожидания, от неизвестности, от никому ненужной страшной, бесконечно долгой гражданской войны.
…-Гей, буржуї недорізані. Підходь швидше до мене. Я глава одеської торгової компанії зі скупки золота і коштовностей “Кочмарік і сини”. На всьому Криму, зараз, я один дам справжню ціну. Ви сьогодні не підійдете до мене, завтра їх у вас відбере п’яний комуняка, але тільки грошей він вам вже не дасть.
Пузатый, словно на восьмом месяце беременности мужик, с лицом, старательно подпорченным оспой, толкал перед собой небольшую тележку о двух велосипедных колесах, толкал аккуратно и торжественно, словно в этой фанерной тележке находились все активы торгового дома «Кочмарік і сини».
Иногда мужик запускал короткопалую руку в карман черных, лоснившихся на ляжках шаровар, доставал оттуда горсть жаренных тыквенных семечек и ловко закинув их в рот, начинал сосредоточенно жевать, периодически сплевывая шелуху на отлакированную недавно прошедшим мелким дождем, мостовую Севастопольского порта.
В такие минуты Кочмарик внятно выкрикивать рекламу своего предприятия понятное дело не мог, и лишь часто вскидывая кудлатую голову, что бы небритым подбородком указать на небольшую растяжку, привязанную к двум прутикам, прибитым к тележке. На растяжке, куске светлого полинялого брезента, старославянской вязью выведено:
«Скупка золота и антиквариата. Расчет на месте!»
Купчишка с тележкой, видимо почувствовав скорый отход парохода с беженцами, засуетился, занервничал. Его тележку, казалось, можно было увидать одновременно в самых различных местах порта. Вот она наворачивает круги возле пакгаузов, где отдыхает полк казаков, судя по цвету лампас – Даурских, а вот уже поскрипывает колесами вдоль причала, старательно объезжая узлы и чемоданы отъезжающих.
Неожиданно тележка Кочмарика, колесом наехала на ногу подпоручика – корниловца, с задумчивым видом кормящего чаек кусочками белой булки.
Офицер, печально посмотрел на пыльный след велосипедного колеса, подпортивший черное великолепие сверкающего сапога, пожал плечами и ловко, даже как бы небрежно выхватив шашку из дорогих, украшенных лакированной кожей и позолоченным наконечником ножен, в одно движение располовинил фанерную тележку скупщика золота.
Кочмарик охнул, упал на колени и чуть слышно, то ли матерясь, то ли молясь, начал собирать рассыпавшиеся цацки: золотые и серебряные крестики, колечки, простенькие цепочки.
-Ни слова на своем птичьем языке, быдло!
Даже не думай! Забирай свое барахло, и чтобы через пять минут я тебя в порту не видел, хам.
Равнодушно, вполголоса проговорил корниловец и, отвернувшись от мужика, бросил шашку в ножны.
-Да. Да…Господин офицер. Я сейчас, я быстро…
На чистом русском языке зачастил Кочмарик и через какое-то время и в самом деле пропал, унеся с собой и порушенную тележку, и золотые безделушки.
Подпоручик же закурил и явно позабыв про незадачливого барыгу, подошел к столбу, возле которого столпилось с десяток белогвардейцев.
На столбе, пришпиленный четырьмя тронутыми ржавчиной кнопками, небольшой листок, обрамленном траурной рамкой.
«Имущество Крыма — достояние народа
ПРИКАЗ
войскам армейского тылового района No 97 т.
30 октября — 12 ноября 1920 г.
г. Севастополь.
При сём объявляю для сведения и точного исполнения приказ Главнокомандующего Русской Армией от 29 октября No 0010230:
«В случае оставления Крыма запрещаю какую бы то ни было порчу, или уничтожение казённого или общественного имущества, т. к. таковое принадлежит русскому народу»
Ген. Врангель».
Екатеринбургъ.25 ноября 1920 годъ.
…-Да, да… Именно так и выглядел тот самый, последний приказ генерала Врангеля в Крыму…
Кудрявцев улыбнулся и попытался разодрать залитые, склеенные спекшейся кровью, ресницы.
…-Что? Что ты там шепчешь себе под нос? Говори громче и не лыбься словно пасхальный кулич.
Ты, ротмистр, похоже, до сих пор и не понял, в каком дерьме сейчас оказался. Тут тебе не Москва, не Лубянка с ее либеральными вывертами. Здеся тебе Урал.
Тут царя – батюшку с семьей в расход пустили и ничего, никто и не перекрестился. А о тебе сволочь белогвардейская, вообще никто и не вспомнит.
Высокий плечистый молодой чекист с простоватым лицом и пунцовыми оттопыренными ушами, навис над избитым в кровь ротмистром.
Новенькую, похоже, ни разу не стираную гимнастерку чекиста украшал такой же новехонький орден красного знамени РСФСР, пришпиленный к красной махровой тряпице.
-Послушайте, господин хороший, ну что вы здесь передо мной Ваньку валяете? Здеся…
Офицер рассмеялся невесело и зябко поежился в своем рваном и мокром кителе. В холодном и сыром пыточном мешке старинной екатеринбургской тюрьмы, даже сытым и вечно полупьяным охранникам в их солдатских шинелях, было холодно и неуютно.
-Тоже мне, пролетарий, два класса церковно-приходской.
Не удивлюсь, что в анкетах своих, товарищ чекист, вы пишите, что родились в деревне такой-то, уезда такого-то, а здоровье потеряли не иначе как на Демидовских заводах Златоуста.
– …Я хорошо помню вас. И не думайте отпираться, у меня прекрасная зрительная память. К тому же уши у вас , Je m’excuse auprès des présents,* милостивый государь приметные, запоминающиеся.
Я встречал вас на лекциях в Уральском горном институте императора Николая II.
По просьбе Екатеринбургского головы господина Обухова, Александра Евлампиевича, мой отец несколько раз читал в этом институте лекции по картографии. Вот там-то мы с вами и встречались. Хотя в те годы вы говорили куда как более грамотно. Латынью помню, увлекались…
Фамилия ваша, фамилия.…Дай Бог памяти…
– Заключенный, пальцами черными от высохшей уже крови почесал переносицу, крепко зажмурил глаза и через минуту уже более уверенно закончил.
– Звягинцев. Ну да, конечно, господин Звягинцев…Отец ваш, по-моему, из духовного сословия…Дьякон, кажется, или подьячий? Не помню точно…
– Ошибочка вышла, господин ротмистр Кавалергардского полка, Кудрявцев Сергей Александрович, или тебе больше по сердцу, что бы я называл тебя Протасовым? Землемером!?
Звягинцев пригнулся и кулаком, снизу и сбоку ударил офицера по челюсти.
-Мой отец был протоиереем в Нижнем Тагиле. И я этот факт никогда и ни от кого не скрывал. Более того, на первом же партсобрании, я честно рассказал об этом позорном пятне своего происхождения, а так же попросил считать меня полным сиротой, так как жить под одной крышей со служителем культа не мог уже в юношестве.
Так что, ошибся ты господин офицер: перед партией и товарищами я чист.
Он наступил на живот упавшего ротмистра ярко- начищенным сапогом и, сплюнув, злорадно рассмеялся.
– Видишь, как карта нынче легла, дворянская твоя морда? Еще вчера, небось, в Крыму, ты бланманже с ананасами кушал, да Вдовой Клико запивал, а сегодня на захарканном полу прохлаждаешься.
Зря.…Зря ты сюда, на Урал вернулся. Впрочем, Faber est suae quisquie fortunae.**
И если ты вашбродь, решишь подписать все выдвинутые против тебя обвинения, то допускаю (да что там допускаю, я почти уверен), что Екатеринбургская, Губернская ЧК и лично товарищ Храмцов, зачтут твое добровольное сотрудничество со следственными органами и предоставит тебе работу в молодой советской республике. И в ЧК и в недавно организованной милиции уже сейчас служат многие выходцы из дворянских семей, а скоро их будет еще больше.
Ну как, убедил? Убедил я тебя спрашиваю!?
Звягинцев резко ухватил безуспешно пытающегося подняться ротмистра за воротник, рывком поднял и бросил его на прикрученный к полу табурет.
-…Да…Похоже у вас все еще сохранилась эта плебейская любовь вставлять латинские изречения где надо и где не надо.
Проскрипел ротмистр, неловко вытирая о плечо окровавленный рот.
– Тут конечно и вы, и древние философы правы: каждый кузнец своей судьбы, но те писюльки, что вы мне подсовываете, я подписать ну ни как не могу.
Ну не знаю я ни Александра Зыкова, ни Ивана Воронина, и его помощницу как бишь ее? А, ну да, Матрена…
Так вот и Матрену я тоже не знаю. Подпишу я сейчас бумажонки ваши, а потом, на суде какой-нибудь пассаж приключится. Не comme il faut одним словом.
Что за блажь, право слово, пытаться меня, офицера и дворянина, менее недели назад приехавшего на Урал, выдать за члена банды, уже как полугода занимающейся грабежами почтовых и грузовых составов?
Пусть это и не скромно, ну да бисер метать тоже не дело, так вот наш фамильный герб украшает девиз: «За верность и ревность».
Вы слышите Звягинцев, за верность и ревность, а вы меня в шкуру какого-то мазурика рядите…Смешно!
Кудрявцев хохотнул коротко, но смех его перешел в кашель, долгий и надсадный.
– Да ты, меня, мать твою, никак своим происхождением уязвить решил!? Выблядок дворянский.
– Да, черезвычайка пока еще совсем молода, и мы, ее солдаты тоже молоды, и пусть офицерских званий покамест и не имеем, и по сравнению с вами мы малограмотны и не образованны, но мы учимся. Ты слышишь Кудрявцев!? Мы постоянно учимся.
И кстати, скажи спасибо своему батюшке: только в память о его честно сказать, чертовски увлекательных уроках ты еще жив. Сентиментальный я больно…Добрый.
Чекист выдохнул, успокоился и поднес к глазам ротмистра новый бланк.
…- Ну, хорошо.…А что скажешь про это?
– Вы бы голубчик лучше бы мне руки развязали. Читать неудобно. Впрочем, пустое, я уже прочел.
Заключенный устало откинулся на табурете, видимо пытаясь спиной опереться о стену камеры, но у него не получилось, и он проговорил, отрешенно глядя на Звягинцева.
– Ох, господин чекист. До чего же вы твердолобый, право слово. Сначала вы меня за бандитов сватаете, теперь вот за Колчаковского прапорщика Толмачева. Да что же я могу вам про него рассказать, когда я его никогда и не видел? Вместе с ним не служил, и в деревне Береснева, что, – он снова глянул в бумагу, что все еще держал перед ним Звягинцев, – за рекой Тагил никогда не был.
– А ты ротмистр не торопись отнекиваться. У меня еще с пару недель на закрытие твоего дела есть, я подожду.…А вот выдержишь ли ты эти самые две недели, вот вопрос?
Посиди в холодной, денек другой, без хлеба и курева, глядишь, что-нибудь и вспомнишь. Кстати подумай на досуге, как мне, твердолобому чекисту, максимально вразумительно объяснить твое появление в Екатеринбурге, хотя бывшее имение твоего отца, находилось в пригороде Тобольска, что от нас порядка 540 верст.
Чекист подошел к двери, приоткрыл его и крикнул громко:
– Заключенного в камеру.
– Да что тут вспоминать?- Хмыкнул офицер. – Решил сдуру управляющего нашего именья отыскать.
Балашова. Он откуда-то из здешних мест. Из Екатеринбурга. Вот и сделал крюк.
Кудрявцев тяжело поднялся и пошел на выход.
– У меня к нему пара вопросов назрело.
Автор публикации
