Севастополь. 14 ноября 1920 годъ.
…Пароход свистнул и стоящий возле трапа матрос, преграждающий проход на судно, отошел в сторону.
На первый взгляд довольно неорганизованная, разношерстная толпа из казаков, солдат и офицеров, заполняющая территорию порта, вдруг словно распалась на отдельные воинские подразделения, которые под началом старших офицеров и атаманов, относительно быстро построились в колонны по двое и начали подниматься на судно.
Редкие гражданские лица с чемоданами и баулами, вносили определенный беспорядок, но вскоре и они, словно прочувствовав необходимость дисциплины, прекратили суету и, втиснувшись в ряды солдат, умолкли, покорно уткнувшись взглядом в лохматые солдатские шинели или серое сукно казачьих бекеш.
– …Вам пора, родная.
Проговорил молодой ротмистр Кавалергардского полка, поднимаясь с врытого в землю кнехта.
– Пора. Погрузка уже завершается.
Он поправил фуражку и одернул серого цвета китель. Позолота гарды его драгунской шашки сияла, отбрасывая солнечные зайчики на лоб и щеки девушки, минуту, назад вспорхнувшую с его колен.
– J’ai un accord avec le capitaine. Sur le” Саратове ” de vous, Mademoiselle Полина Крестовоздвиженская attend une cabine séparée. Parce que ma tête…*
– Как!? А вы!? Разве мы не вместе? Разве вы оставите меня одну? Одну!? В этой толпе и без вас!?
Вспомните Сережа, ведь мы с вами мечтали, не раз и не два говорили о поездке в Европу. Вы же знаете, вы не можете не знать, не чувствовать, что я люблю вас.
Она смотрела на него снизу вверх, мокрыми от слез глазами. Губы ее слегка подрагивали.
– У нас в Европе много родственников и хороших знакомых. Мой pape давно уже…
– Я знаю родная, все знаю.…Но мечтали обо всем этом мы совсем в другой стране, совсем в другой России.
Ну а то, что происходит сейчас в стране: кровь, смерть, тиф, большевики, да обо всем этом мы не могли и предполагать.
Сейчас все происходящее здесь, иначе как бегством, назвать трудно. Даже ненавистное мне слово эвакуация, и то не что иное, как самое обыкновенное фарисейство.
Простите Полина, может быть, и придет тот час, когда мы с вами вдвоем объездим всю Европу, все их Парижи с Мадридами, но сейчас я Россию покинуть не могу.
Я не имею права. И дело не в вашем отце, которого я всегда и безмерно уважал. И не в вас, Полина. Вы же знаете, родная, что я всегда вас любил, любил с той самой минуты, когда увидал в первый раз. Там, на Волге … В имении вашей подруги…Как звали-то ее? Нет. Не помню. Впрочем, это сейчас и не важно.
Я тогда еще толком не успел рассмотреть вас: ваши глаза, губы, овал лица и легкий, невесомый завиток ваших пепельных волос, но уже твердо и окончательно понял, что искал всю свою жизнь, пусть пока и не долгую, но только вас. Вас моя родная…
К сожалению, дело во мне, поверьте мадемуазель Полина, во мне…
Во-первых, я женат, и вы это знаете, всегда знали…
А во-вторых, мне очень хочется посмотреть в глаза господам большевикам, что умудрились настолько запудрить мозги нашим людишкам, что те взялись за вилы, забыв про все хорошее, что делали всю свою жизнь для них мой отец и особенно моя, царствие ей Небесное, мать, пока были живы.
Отчего, от какой такой необъяснимой злобы, или из зависти, людишки эти, сначала разграбили, выбили стекла в зимнем саду, а потом и сожгли и сад и наш дом? Мне писали, что дым пожарища несколько суток стелился над Тоболом.
Ну а в третьих, в третьих, боюсь, что я без России просто не смогу существовать.
Одно дело съездить за границу на неделю – другую: отдохнуть, полюбоваться их причесанными красотами, искупаться в теплом море.
Ну, месяц, ну два, ну три, наконец, а потом!?
Да я там волком завою, сопьюсь вконец, без Родины-то своей, без России.
Пусть и не ласковой порой, но Родины.
Нет. Сегодня я покинуть Россию не могу. Я не знаю, что ожидает меня в будущем, но, что бы ни случилось я пока уехать не готов.
Он поднял небольшой, перетянутый ремнями чемодан и, взяв Полину под руку, повел ее к трапу.
Неожиданно в аккуратных шеренгах беженцев, случился какой-то раздрай: буквально в минуту образовалась пестрая толчея, в центре которой, словно в водовороте крутился большой, крупный телом молодой мужик, чем-то похожий на Кочмарика, с фанерным, явно тяжелым лотком на груди.
– Підходь скоріше, кровних грошей не шкодуй! Тільки сьогодні і тільки тут можна купити рідну землю на пам’ять. Один фунт російської землі, всього один Миколаївський червонець. Земля розфасована по сатиновим мішечках. У кожному рівно один фунт російської землі. Залишилися мішечки з Тамбовської, Ростовській, Московській, Рязанській і Кримської землею.
Сергей, поморщившись, бросил.
– Воистину, кому война, а кому мать красна. Вот видишь родная, они уже и землей торгуют…
Русской землей.
А вы говорите уехать.
– Ну а как же вы Сережа собираетесь добраться до пепелища? Как вы вообще собираетесь выбраться из Крыма? Кругом красные… Какой-то Фрунзе…
-Девушка крепко, как ребенок схватилась за его левую руку, словно боясь потеряться в толпе беженцев, и прижавшись к Сергею, обреченно поспешила за ним.
…- Как? С Божьей помощью конечно…
Помолчав, проговорил Ротмистр, но взглянув на Полину, тот час же продолжил.
– Сегодня ночью с армянами – контрабандистами я предполагаю добраться на шаланде до Симеиза. Я с ними еще второго дня как сговорился.
На первое время для меня на имя уездного землемера Протасова, забронирован номер в вилле «Ксения». Хозяйка виллы наша дальняя родственница, по женской линии. Ну, это так, на два-три дня, не больше. А потом, когда осмотрюсь, скорее всего, уйду в горы. А там осыпи, пещеры. Там проще затеряться. И к тому же оттуда проще добраться до материковой России. А там сейчас черт ногу сломит: бардак. Где свои, где чужие? Там затеряться не сложно.
Ну, вот мы и пришли. Позвольте я вас поцелую, родная.
Он наклонился, поцеловал девушку в щеку и, подведя ее к матросу у трапа, проговорил негромко, вкладывая ему в руку пару золотых Николаевских червонцев.
– Постарайся голубчик, что бы мадемуазель Полину Крестовоздвиженскую, разместили в отдельной каюте. Я с Владимиром Александровичем, вашим капитаном уже договорился, но всякое может быть…Вдруг, да и запамятовал.
– Не знаю ваше благородие, что вам и сказать? Наш пароход рассчитан на 1860 человек, включая команду, а на борт уже поднялось более шести тысяч беженцев.… Но я постараюсь…
– Матрос козырнул и, приняв чемодан из рук ротмистра, повел девушку вверх по трапу.
– Сереженька! Милый! Я…Я уже скучаю по вам! Скучаю.…Как только мы прибудем в Констанцу, я напишу вам. До востребования… Кудрявцеву Сергею Александровичу до востребования. Вы заходите, заходите на почту во всех городах на вашем пути. Уверен, что письма мои вас обязательно догонят!
Безнадежно попыталась перекричать шум толпы Полина, но ротмистр Кавалергардского полка, Кудрявцев Сергей Александрович, привычно прижимая шашку рукой, уже ушел.
Он шел не оглядываясь, куда-то в сторону грязных дощатых построек, мимо красавца парохода, мимо солдат и офицеров, строем покидающих Родину, мимо ржавых бакенов и цепей, кучей сваленных в углу у длинного барака.
Екатеринбургъ. 30 ноября 1920 годъ.
– Ну что, Кудрявцев, отдохнул? Как-никак четыре дня без допросов, это неплохой подарок для бывшего белогвардейца, подозреваемого в грабежах и разбоях.
– Да…- Ротмистр устало скукожился на табурете.
– Четыре дня без допросов, четыре дня без хлеба, горячего чая и папирос. Вы очень щедры господин Звягинцев.
– Кстати о щедрости. Хочешь самогону? Ей богу, вполне себе неплохой самогон. Я только что опробовал.
Вчера товарищи из милиции по подпольным борделям, рейд совершали. Одно ведро мне по старой дружбе занесли. Как знали, что у меня на днях именины.
Ну, так как, плеснуть чутка?
– Разве что для согрева. Вообще-то я почти не пью, а если и пью, так либо коньяк, либо херес.
Кудрявцев брезгливо поморщился.
-Впрочем, за неимением горничной спим с дворецким. Опять же именины…
– Ну, пусть так, пусть так.
Легко согласился Звягинцев и зачерпнул жестяной кружкой из ведра стоящего на подоконнике.
…Следователь опьянел неожиданно скоро. Расстегнув ворот гимнастерки и бросив ремень с кобурой на подоконник, он миролюбиво смотрел на Кудрявцева и снова и снова нырял кружкой в ведро. А после третьей или четвертой кружки, похоже, неожиданно даже для себя самого, снял с заключенного наручники.
-Вы никак решили меня споить, господин Звягинцев? Напрасно. Я все равно ничего нового вам не расскажу.
Увы, mon cher. Увы.
Кудрявцев, обхватив голову ладонями, пытался унять подступающую тошноту. Самогон круто отдавал сивухой и даже приличного размера ржаной сухарь, брошенный чекистом в ведро для аромата, положения не спасал.
-Да ничего мне больше от тебя не нужно.
Звягинцев с трудом приподнял кружку с самогоном, но пить не стал. Отставил в сторону.
-Александра Зыкова, Ивана Воронина, и маруху его Матрену, вчера утром, решением военного трибунала приговорили к высшей мере наказания, расстрелу. Ну а товарищ Штальберг, латышка наша Штальберг (Звягинцев отчего-то неожиданно прыснул пьяным, дурковатым смехом), приговор этот уже привела в исполнение. Там, во дворе…Сама.
Она у нас баба вообще на это дело скорая. Ей что человека прихлопнуть, что вшу раздавить!
Я меркую, она от того такая, злобная, что на морду, страшная как лошадь и мужики ее за версту обходят.
А может еще от чего? Кто этих латышских блядей разберет!?
Он замолчал, поскучнев, уткнувшись взглядом в зарешетчатое окно.
– А хочешь, я тебя сегодня же освобожу? Сейчас же!? Хочешь!?
Чекист вплотную пододвинул стул к прикрученному к полу табурету, на котором сидел подследственный офицер и из нагрудного кармана своей гимнастерки со второй попытки вынул мятый конверт.
– Непроизвольно гримасничая, и старательно проговаривая слова, вконец опьяневший Звягинцев, прошептал громко.
– Вот только вчера , на главпочтамт города Тобольска, пришло письмецо и что-то мне говорит, что письмецо это от вашей знакомой, Полины Крестовоздвиженской.
Господи, до чего же фамилия красивая!
Кресто-воздви-женская. Да человека только за одну фамилию полюбить можно…Тем более женщину.
Чекист закурил и, роняя пепел на галифе, недобро и ревниво глянул на полусонного ротмистра.
– Черт с тобой, Кудрявцев. Ты свободен. Иди, иди, разберись со своими дворовыми мужиками, если найдешь кого, конечно. Контра ты, несомненно, та еще, но что-то мне подсказывает, чуйка наверно моя революционная, что за оружие ты больше не возьмешься.
Навоевался, похоже.
А там глядишь и сам к нам придешь, когда жрать захочешь. Ни ты первый, ни ты последний.
Не зря, наверное, товарищ Дзержинский на таких как ты ставку делает? Как на опытных военспецов.
Ну а что касается меня, то, в конце-то концов, могу, и я себе хоть что-то позволить? Хоть какую ни будь безделицу!? Не все ж товарищу Штальберг в одинаре сливки с пирожных слизывать?
Звягинцев, обслюнявив пальцы, вынул из конверта небольшой листок тонкой, голубоватой на просвет бумаги и протянул его Кудрявцеву.
Ты уж ротмистр, на прощанье, так сказать под свое, честное слово офицера, выдай дословный перевод этой фразы и можешь идти отсюда. Скажу больше, я лично тебя из замка выведу.
Но с переводом расстарайся, дружок. Я если и иду на должностное преступление, так хотя бы должен знать наверняка, что эта писюлька, всего лишь женские охи и ахи, а не, к примеру, зашифрованное монархическое воззвание. Я доходчиво объяснил?
-Вполне.
Проговорил глухо ротмистр и, прижавшись лицом к небольшому, измятому листку чуть голубоватой, тонкой рисовой бумаги, дышал, не надышался чуть слышным ароматом « Muelhen»: любимых духов Полины.
– …Je t’embrasse à travers des centaines de kilomètres déconnectés mon ange d’argent»?
Кудрявцев привстал, непроизвольно ухватился за плечи чекиста и почти прижавшись к самому уху Звягинцева громко прошептал:
– В переводе с французского, это звучит примерно так:
«Целую вас через сотни разъединяющих нас верст, мой серебряный ангел».
– Вот вам и перевод, господин Звягинцев, и никакого шифра, никакой тайны.
После чего с трудом опустился на свой табурет и, привалившись к спящему уже чекисту, тоже уснул.
Автор публикации
