Пашка
Памяти всех солдат, погибших на дорогах войны, посвящается…
…Дверь мне открыл мальчик лет пятнадцати, ярко-рыжий, с удивительно голубыми глазами.
– Андрюша,- спросила я его, невольно заглядывая в комнату через широко распахнутую дверь.- У тебя случайно не найдется несколько листков А-4.
– Да есть, конечно, а вам зачем?
Его глаза, казалось, освещали, довольно пыльную лестничную площадку в нашем, давно уже требующем ремонта подъезде.
– Понимаешь, мне нужно написать несколько писем в военные архивы, а коснулось, бумаги – то писчей и нет, ну и вот я зашла к вам…
Одним словом (я уж и сама не поняла, как такое могло случиться), но уже минут через десять, головастый, сообразительный парнишка, досконально знал о моих, многолетних, бесплодных поисках брата моего отца, дяди Паши, Павла Сергеевича Хоркина, ушедшего на фронт в сорок третьем году и пропавшем без вести…
– А в Интернете, вы искать пробовали?
Спросил меня Андрей и, увидев мое недоумение, даже удивился…
– Ну, ни фига себе! И это в наше- то время?!
Он рассмеялся и, пропустив меня в комнату сел за компьютер.
Тонкие пальцы мальчишки залетали над черной клавиатурой, и по экрану, стремительно понеслись какие-то тексты, выдержки из архивных данных, цифры…
1.
– Господи, это опять ты!?
Громко и как-то даже обиженно воскликнул военный комиссар в чине старшего лейтенанта НКВД, увидев перед собой в облаке морозного, белого тумана, молодого парнишку в коротком легком пальтишке. .
Военком стоял на коленях перед раскаленной буржуйкой и безуспешно пытался просунуть в приоткрытую дверцу корявое, влажное поленце.
Офицер неловко дернулся и тут же тут же прислонился ладонью к лоснившемуся, темно – бардовому боку раскаленной печурки.
– Ах, е…
Матюгнулся было лейтенант, нетерпеливо размахивая обожженной рукой, но заметив на смуглом лице парнишки еле скрываемую улыбку, замолчал, с кряхтеньем приподнялся и, прихрамывая, подошел к столу.
– Сколько можно, Хоркин? Я же тебе еще в прошлый раз все объяснил. Молод ты еще, годами не вышел. Да и завод тебе бронь не за просто так выдал. Я же в цеху поинтересовался, ты говорят сварщик от Бога. Да директор вашего ЧТЗ, таких как ты, по всему Уралу и Сибири с фонарями ищет, а тут свой можно сказать кадр, на фронт просится….
Да пойми ж ты, дурачок, сегодня от твоих швов на броне наших танков, зависит ох как много….Сейчас такой сварщик как ты, значит не меньше, а порой и больше, чем хороший офицер, боевой командир, там на фронте…
– …Все. Иди. Устал я от тебя. И кстати, сегодня воскресенье, ты меня здесь вообще случайно застал.
Военком вытащил из стола зачитанную, в пятнах газету и демонстративно отвернувшись от настырного пацаненка, углубился в надо полагать давно уже прочитанную статью, сердито хмуря лохматые брови и шевеля губами с налипшими на них крупинками табака.
Мальчик потоптался робко, потом, словно решившись на что-то, снял шапку-ушанку, всю в капельках растаявшего снега, положил ее на соседний стул, и решительно подойдя к военкому, выудил из кармана, зеленью блеснувшую бутылку водки.
– Вот, возьмите. Это вам. Вы не подумайте, это не самогон. Она настоящая, я ее вчера в продмаге на рабочую карточку отоварил…
Зачастил паренек, на всякий случай, отодвигаясь подальше от майора.
– …Ты что же, сученок!?
Военком поднялся во весь рост, его побелевшие от злости губы затряслись.
– Ты что же, решил, что я, как последняя крыса тыловая, тебя сопляка на убой пошлю и за это еще с тебя же водку возьму!? Ты что меня, за ****ь рублевую держишь, если, мол, не на фронте, так значит сразу же и шкура? Да знаешь ли ты, сколько раз я у медкомиссии в ногах ползал, что бы они меня на фронт отпустили? Не знаешь? А это ты видел?
Офицер рывком расстегнул портупею и, задрав на голову гимнастерку с нашивкой за тяжелое ранение, повернулся к мальчику широкой спиной.
Вдоль позвоночника, напряженную смуглость спины его, пересекал длинный, рваный, розовый шрам, под тонкой кожицей которого казалось, клокотала каждая жилка в бессильной ярости.
– Это у меня еще в финской…
Несколько успокоившись и оправившись, бросил военком Хоркину, вновь туго застегнул потертую свою портупею и закурил, выпуская через ноздри голубоватый папиросный дым.
– Я там, в кавалерии служил, политруком.
Смешно: снег лошадям по брюхо, а тоже, вперед, ура!
Сколько парней хороших понапрасну положили…, и сынка моего тоже…Ваньку…Тебе ровесник был.
Была б моя воля, я, таких как ты пацанят, на пушечный выстрел к военкомату не подпускал бы….Тоже мне, вояка!
Ты на себя в зеркало посмотри: маленький, худющий, один нос торчит…Солдат, мать твою так! Иди, и что бы я тебя больше не видел здесь….Исполнится восемнадцать, тогда и поговорим….А сейчас шагом маршот сюда…Ты, где говоришь, живешь, на седьмом? Это возле мельницы что ли? В бараках? Вот и дуй до своей мельницы, брысь!
-Во-первых, – Мальчик решительно подошел к комиссару.- У нас в роду все носатые, и я, и брат мой и отец,…, так что, пожалуйста, не обзывайтесь. А во-вторых…, мне уже исполнилось восемнадцать…Я, поэтому и пришел….Вот!
Старший лейтенант скривился, жестко поиграл желваками сквозь густую щетину, туго скрутил газету и нервным, злобным движением прихлопнул невесть откуда взявшуюся муху, с жужжаньем атакующее морозное стекло.
-Вот же сволоты и зимой от них спаса нет…
Он посмотрел за окно, где под желтым, тусклым фонарем мельтешила снежная круговерть, стремящаяся вырваться из освещенного круга на волю, в темно-фиолетовые вечерние сумерки и пробурчал, ни к кому особо и не обращаясь…
– Сколько же снега в этом году навалило…. Дворники расчищать не успевают…Затяжная зима, похоже, ожидается…
– Да я знаю – В сердцах отмахнулся мальчишка.- Вчера из-за этого снега отменили лыжные соревнования. В Никольской роще не то что лыжню, но и все заранее заготовленные флажки занесло…
– А ты что, лыжами увлекаешься?
Комиссар неожиданно почернел лицом, и резко подбежав к столу, внимательно перечитал какой-то документ, прикрытый до этого светло-коричневой, пухлой папкой…
Военком сел, скрипнув стулом и жалостливо разглядывая стоящего перед ним невысокого, носатого паренька спросил неожиданно:
Звать-то тебя как, Хоркин?
– Пашой. То есть Павлом, – быстро поправился тот.- А что?
– Эх, Паша, Паша. Ну, кто тебя просил сегодня приходить? Пару недель бы обождал и мне было бы легче и, да и сам…
Он обстучал с горлышка водочной бутылки тяжелой, металлической зажигалкой коричневый сургуч и резким ударом ладони по донышку, выбил пробку.
– Тебе Паша, сколько наливать-то?
Поинтересовался он, остро оточенным ножом нарезая черный, даже на взгляд черствый хлеб.
– …Меня кстати Александром Александровичем зовут, а если проще то Сан Санычем, – представился комиссар, разливая водку по стаканам…
– Товарищ старший лейтенант, Сан Саныч.
Павел потоптался и присел на краешек стула.
– Вы мне не наливайте. Не пью я….Совсем не пью…
– И не надо. И правильно…
Легко согласился Александр Александрович и, намазав горбушку жирным слоем маргарина, протянул его парню.
– Ешь хлеб. А водку мы с тобой допьем, когда вернешься…. Обязательно допьем.
Он убрал в сейф ополовиненную бутылку и легко, не поморщившись, выпив свой стакан, с неожиданной нежностью во взгляде глубоко посаженных глаз наблюдал, как легко и вкусно ест Пашка этот черный, отдающий слегка плесенью зачерствелый хлеб.
Совсем еще мальчишка, в жизни своей не выпивший и стакана водки и, не поцеловав, наверное, еще ни одной девчонки…Мальчишка, которому суждено уже в ближайшие дни воочию убедиться, каково бывает там, на фронте?
– Господи! До чего же страшно и безнадежно одиноко, ощущать себя безымянной крупинкой в непомерно – огромных, невесть кем и для чего перевернутых песочных часах, с неумолимой точностью отмеряющих жизнь твою, или твоих же, бок обок с тобой бедующих товарищей.
Офицер с тоской смотрел на Пашку и понимал, что просто так не сможет отпустить его, как не смог бы, наверное, отпустить сейчас и собственного сына, не предоставив ему, хотя бы маленький, малюсенький, но шанс, возможность передумать, переиграть эту продажную девку- судьбу.
– Так вот Пашка. Завтра на завод не ходи. Отоспись, с родными наговорись от души. В кино сходи, наконец. С начальником цеха я договорюсь….А во вторник, если не передумаешь, к восьми утра на вокзал. Там где водокачка, возле забора (ну да найдешь), теплушка стоит. Назовешься и там уже парень, как карта ляжет….Но лучше бы ты передумал…Честное слово лучше…
2.
– …Эх, мать моя женщина, тепло – то как!?
чуть слышно ругнулся только что сменившийся часовой, откинув заиндевелую брезентовую плащ-палатку, заменяющую дверь в землянке и протискиваясь в ее тепло-влажное нутро, пропахшее горьким махорочным дымом, прокисшими портянками, березовым полешком и лыжной мазью…
– Эй, младшой…
Громким шепотом крикнул он в темноту, упорно втискиваясь в самый центр вповалку спящих на глиняном, сыром полу, солдат.
– Похоже, откатались….Дождь моросит, довольно прилично. Если к утру не угомонится – каша обеспечена, а если продует – лед по насту…. Так и так хреново.
Ты слышишь, Пашка?
– Да слышу, я слышу. – ломающимся баском, хриплым со сна пробурчал Хоркин.
– Что гадать! Как будет, так будет…Можно подумать, что отцы-командиры из-за дождя отменят наступление. Спи.
– Так что Павел Сергеевич,- кто-то заворочался в противоположном углу, закурил и закашлялся долго, с надрывом.
– Будет наступление нынче или как?
Думаю, будет….
– Помолчав немного, проговорил Пашка.
– Не зря же в расположение приехал Член Военного Совета, генерал-лейтенант Жданов.
– Ну и как он, каков из себя?
Спросил тот, который курил и вновь закашлялся, еще более надсадно.
– Жданов что ли? – Сквозь смех поинтересовался все еще не успевший заснуть часовой.
– Обычный. Член как член…
Тут уже вся землянка, задрожала от громкого смеха бойцов. Странно, но именно этот, все объединяющий смех сбросил с ребят, молодых солдат, из которых в основном формировались отделения лыжников – стрелков, накопившуюся за последнее время усталость от ожидания большой, общевойсковой операции, столь долгожданного прорыва, долгожданного и одновременно страшного в своей кровавой неизбежности.
И уже через несколько минут, в землянке вновь воцарилась плотная, сонная тишина. И лишь сухое потрескивание остывающей буржуйки, да чавкающие шаги озябшего часового, нарушали эту усталую, ночную тишину.
…Ранним утром, словно в насмешку, одиночная мина, неизвестно на кой ляд брошенная немцами из-за ближайшего перелеска и залетевшая с противным ухающим шорохом в расположение полка, попала точнехонько в открытый котел с недоваренной перловкой. Отброшенный взрывной волной далеко в снег, пожилой дедок – повар, с удивлением смотрел, как горячая каша, клочьями разлетевшаяся по поляне, быстро прожигает в неверном снегу темные дыры.
Сидя на влажном снегу, дед, облаченный в грязный, залапанный белый халат беззвучно плакал, вытирая слезы с морщинистого, смуглого лица скомканным, белым же колпаком. Плакал старик о разбитой кухне, о голодных солдатах, оставшихся без горячего, о старой кляче – лошади, убитой зазубренными минными осколками. Плакал, того быть может еще, не понимая, что где-то там, наверху, кто-то пожалел его, старого, бездетного и оттого, наверное, очень доброго к молодым солдатикам мужика.
А те, со смехом обступив повара, безобидно подтрунивали над ним, в тайне завидуя такой его, непонятной для них везучести.
Командир роты капитан Арипов, высокий татарин, лопоухий и чернявый, подойдя к старику и приподняв его за подмышки, терпеливо и ласково, словно маленькому даже не приказывал, а скорее внушал.
– Не грусти, Трофимыч. Мы тебе сегодня у немцев новую кухню отобьем, обещаю….А сейчас, пожалуйста, покорми бойцов как сможешь. Обязательно покорми…
Он отошел от успокоившегося повара и негромко приказал подбежавшему дневальному.
– Командиров взводов и отделений через десять минут ко мне в землянку.
– Слушаюсь.
Коротко козырнул тот и побежал прочь, глубоко проваливаясь в сыром снежном крошеве. Начинался новый день, день, на который Верховный Главнокомандующий, назначил наступление по всему северному направлению….Шла вторая половина февраля 1944 года.
…Теперь ты…
Капитан повернулся к младшему сержанту и, убирая ненужную уже карту в потертый планшет, с сожалением окинул взглядом невысокую фигуру молодого бойца.
– Ты со своими лыжниками, пойдешь вправо до оврага, повдоль балочки, в роще установите два миномета и по сигналу начнете долбать в сторону церкви, той, что на пригорке. Точность ударов в данном случае не принципиальна. Вы, вы единственно обязаны заставить противника ответить на ваш огонь, что бы танки, а они обещались вот-вот подойти, не елозили по чернозему в холостую, а шли куда надо. Сам видишь, дождь, снег тает, места болотистые…А хляби здесь по самую башню…Так что танки этот участок должны пролететь на скорости….Вопросы есть?
– Никак нет, товарищ капитан. Разрешите идти?
– Да- да, идите. – Арипов повернулся, было к Хоркину спиной, но вдруг резко притянул его к себе и жарко и влажно дыша парню в лицо, проговорил, твердо глядя ему в глаза…
– Ты прости меня, паря, что посылаю вас, лыжников по воде. Сам знаю, каково это в такую-то погоду, да на лыжах, да еще при ясном дне, но приказ есть приказ…Начальник штаба, генерал-лейтенант Гусев, нашему батяне, вчера лично, ты слышишь, пацан, лично на карте отметки сделал….Так что тут не до инициативы…
Капитан подошел к печке и, растопырив над раскаленной, коленчатой ее трубой озябшие пальцы, помолчав, продолжил, уже не оборачиваясь…
– Правда и дождя вчера еще не было….Не было дождя-то…
3.
Пожилой, неторопливый латыш, Эдгарс Пельцерис, легионер Waffen SSB, допил остывший уже кофе, гущу выплеснул в сторону и убрал серебряный стаканчик в аккуратный несессер, темно-лилового, потертого бархата.
Эдгарс Пельцерис, с молодости привык все делать обстоятельно и не спеша.
Не спеша, без особых переживаний, женился на тихой, с юности болезненно-блеклой дочери зажиточного хуторянина, воспитал двоих сыновей, все, твердо обдумав и взвесив, вступил в легион, под командованием немецкого генерала Хансена. Точно также не торопясь, освоил снайперскую стрельбу и теперь уже, ни разу не уходил из засады без свежей зарубки на стволе винтовки своей, снайперской…
Легионер, покурил, аккуратно загасил окурок о каблук ботинка, расстегнув пуговицы на темном, овчинном полушубке и небрежно помолившись, приник щекой к отполированному дереву приклада. Сквозь оптический прицел, он, невольно улыбнувшись, наблюдал, как по темному, пропитанному дождевой водой снегу, с трудом передвигая тяжелыми, от налипшего на них снега и льда лыжами, в сторону дубовой рощи двигалось человек семь лыжников, двое из которых на плечах несли тяжелые, выкрашенные белым, минометы.
Впереди группы, отчаянно жестикулируя и часто поглядывая в сторону колокольни, на которой устроился Эдгарс Пельцерис, шел молодой парень, почти мальчик, с двумя красными лычками на пагонах…
– Сержант…
Хмыкнул снайпер пренебрежительно и на мгновенье словно окаменев, слившись всем своим существом с винтовкой, мягко и нежно нажал подпиленный курок.
…Ничего ребята, ничего,
Проговорил Пашка.
– Нам бы только до рощи этой добраться… Что-то уж очень мне эта колоколенка не нравится. Чувствую себя словно под прицелом. Лично я бы на месте фрицев, на нее снайпера посадил с винтарем, а еще лучше с пулеметом.
Сухой выстрел снайперской винтовки, легкий ветер небрежно отнес в сторону и тяжелая, омедненная пуля нашла Павла практически в полной тишине, отбросив его, по-юношески легкое тело, далеко назад, на спину.
– Больно – то как, мамочка! Больно…
Успел еще подумать Пашка, а мокрый, пористый снег вокруг его головы с коротко остриженными волосами, уже успел напитаться кровью, алой, неестественно яркой…
…Молодой парень, с застывшей слезой на ресницах, не мигая, смотрел в небо, на котором лениво и равнодушно громоздились темные, пропитанные дождем тучи. Он лежал и не знал, да и не мог знать, что еще двоих ребят из его отделения достанет аккуратный и старательный снайпер, засевший на колокольне, чернеющей над деревней Любач и лишь четверо лыжников, достигнув спасительной, дубовой рощи, первым же выстрелом своего миномета остановят смертоносную арифметику легионера.
Пашка лежал, с неестественно вывернутыми из-за раскорячившихся лыж ногами, а мимо него, в сизых выхлопах и комьях вывороченного чернозема, неслись разгоряченные танки, стреляющие на ходу.
С матом и криками, глубоко проваливаясь в грязную гущу, бежала пехота, добивая остатки немцев, попрятавшихся по узким, деревенским переулкам.
…Ближе к вечеру, привычно полупьяные солдаты из похоронной службы, завернув Пашку в потрепанную, линялую плащ-палатку, похоронили в районе лесной просеки, недалеко от деревни, положив в его могилу еще троих, погибших солдат.
Холодные комья липкой, податливой земли, еще с глухим шорохом падали на кирзу сапог и брезент плащей, а глупая, нелепая ошибка дивизионного писаря, одним росчерком пера, перевела геройски погибшего паренька Хоркина Пашку, вернее Павла Сергеевича, из категории геройски погибших, в бесславную категорию «пропавших без вести». И лишь через шестьдесят четыре года, досадное недоразумение было исправлено…
…- Вот так, наверное, все и было…
Проговорил соседский парнишка Андрей, протягивая мне теплый еще листок, с металлическим звуком только что выползший из распахнутого чрева светло-серого принтера.
На бумаге, том самом листке формата А-4, ровными строчками выстроилась короткая, но удивительно прямая судьба моего дяди…Оказалось, что Хоркин, Павел Сергеевич, занесенный во Всесоюзную Книгу Памяти, член ВЛКСМ, командир отделения отдельного лыжного батальона, 285 стрелковой дивизии похоронен 19.02.1944, на лесной просеке, восточнее деревни Любач, Ленинградской области.
Рассказ написан по просьбе родственницы Хоркина П.С.
Автор публикации
