ПЕРЕПРАВЩИК
Рассказ
Старик лежал меж четырёх давно не беленных стен спаленки, лишь иногда вырываясь из капкана воспоминаний и тогда обретая реальное настоящее… При этом он пытался, упираясь донельзя исхудавшими руками в провалившуюся перину, разглядеть противоположную стену, и вот уже который месяц это ему не удавалось. Старик знал, что там, в двух больших чёрных деревянных рамах под стеклом с давних пор висят ставшие желтовато-сизыми фотографии. На одной – их с Валентиной свадебный портрет. Тонущие в довоенных улыбках лица. Три попавшие-таки в кадр крепдешиновые горошины на её платье. Раскрашенные синим глаза и ширма за их спинами. За это фотографическое счастье они отвезли тогда в райцентр гарбу пеньков, выкорчеванных в Красном лесу на продажу. Тянули пятнадцать километров сами, без лошадей.
В углы этого большого снимка опали октябрьскими листьями фото поменьше и пожелтее: родственники, маленький Мишка. Во второй рамке – одни суровые военные карточки, присланные им самим и Михаилом с разных фронтов. Последняя фотография сына – из- под Кёнигсберга.
Старику казалось, напрягись он ещё немного, сотри пелену, молоком залившую глаза, и увидишь снова всё это на стене.
А тогда легче станет. Тогда и подняться можно будет. Выйти во двор, взять в сарае тёсанные когда-то собственными руками вёсла и, спустившись пологим берегом к Кубани-кормилице, вставить их привычным приёмом в уключины широкой байды как делал много лет.
Однако каждая такая попытка заканчивалась одинаково: он, захлёбываясь собачьим кашлем, падал без сил в залежалость собственной нечёткой формы, отпечатавшейся в перине. Бухыкал ещё минут с десять, постепенно затихая и съёживаясь.
С первым хриплым надрывным звуком появилась в комнате супружница Валентина Даниловна. Бесшумно по земляному, устланному крашенным коричневой краской толем, полу подошла к кровати, хлопотливо поправила подушки, перину, одеяло, умоляя мужа:
– Господи! Ну, Хвэдоровыч! Ну, ридный! Скажи шо-нэбудь… Чи нэ узнаешь мэнэ?
Но старик воспалённой памятью видел себя то на распашке Черепашьей гряды, где в сороковом впервые сам повёл «Фордзон», то в уходящем на дно Днепра танке, то в лодке, на вёслах, посреди спешащей мимо хутора реки. Трое-четверо пассажиров, вцепившись в борта и банки, на которых сидели ни живы ни мертвы, следили за очередным единоборством лодочника с водокрутью. Как пылесос к пушинке, протягивала речная воронка свой хобот к байде с людьми, однако переправщик всякий раз брал верх над водной стихией. На хуторском отрезке Кубани он знал все водовороты «в лицо», помнил характер и повадки каждого. От небольших увёртывался ловким манёвром, целиком полагаясь на силу рук, от самых опасных, коварных широких водяных ям уходил, забирая метров на сто вверх против течения.
Да, сила в его руках была… С войны вернулся домой, припадая на перебитые ноги. Трактором вновь управлять так и не получилось, вот и определил его сельсовет на переправу. До ближайшего парома от этих мест, где сходились к реке два обширных района, было неблизко. А место бойкое: на той стороне лежала большая станица с базаром и церковью.
Была сила в его руках! До того злосчастного дня, когда, приковывая байду цепью, свалился с мостков в ноябрьскую Кубань. Он не мог бы сказать, какой была вода тогда, в охваченном отчаянной перестрелкой форсируемом Днепре, но на этот раз неимоверный холод мгновенно загнал все мышцы в глухие замки судороги. Не пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Не захлебнулся лишь потому, что свалился на отмель, и голова оказалась на береговом песке. А потом прибежала сердцем почувствовавшая неладное жена.
Она и на сей раз не смогла достучаться до его потухшего сознания. Отошла от постели, измяв в измочаленных ладонях нижний край застиранного серого фартука. Прогнала им по трещинкам-морщинкам увядших век и землистых щёк горько-солёную слезу.
– Боже ж ты мий…
Приезжавший на неделе с сельсоветского хутора фельдшер ничем не обнадёжил.
Переправа не работает. Об этом знали на обеих сторонах реки. Нового человека сюда уже не давали – рядом с паромом, что ходил в нескольких километрах выше хутора, собирались строить мост, через который обещано было пустить потом рейсовый автобус. И всё ж в то первое по-настоящему весеннее утро донеслось по половодью с той стороны, как раньше:
– Фё-до-ро-вич-ч-ч-ч!
Затем ещё и ещё, в два голоса – мужской и женский.
Валентина Даниловна, возясь по двору, услышала их сразу. Собиралась кормить кур, и замерла с пол-литровой банкой кукурузы в руках. Прислушалась. Точно, звали двое. Подумала: «Нездешние». Вышла за калитку, вгляделась. Мужчина держал привязанную на вожже чёрную, как гарь, корову. Женщина стояла рядом, поглаживая бок животного.
– Фё-до-ро-вич-ч-ч-ч-!
– Нэма, нэма переправы! – крикнула старуха как могла громко, махнув руками.
– Что? – не расслышали на том берегу. – Позовите Фёдоровича!
Молодой мужчина с трудом удерживал свою корову. Верно, та никогда не видела так много воды, панически боялась и пятилась с косы на крутую дамбу.
Наши тридцатьчетвёрки рвались вперёд, в глубь немецкой обороны. Он лежал в своём пылающем танке полуживой. Экипажа больше не было… Шлемофон сжимал голову обручем, в нём всё надрывался голос командира: «Седьмой, Седьмой! Ответь Первому. Седьмой, поддержи огнём!». Но огонь был здесь, в бронированной машине, он подкрадывался и чуть ли не лизал лицо. А голос Первого хрипел своё – видно, хлопцам туго.
И пришлось подняться. В прицел удалось разглядеть сквозь рассеивающийся дым прикопанный в кустах «Тигр». Не помнит, как оказался в руках не тронутый ещё огнём последний снаряд. Осталось немного ещё напрячь силы и затолкнуть его в ствол.
– Седь-мо-ой!.. Фё-до-ро-вич-ч-ч!..
На той стороне враз замолчали. Валентина Даниловна подумала было, что её услышали. Но люди не уходили. Они глядели куда-то поверх её головы. Старуха не спеша оглянулась. Огненный человек спускался с высокого берега. Казалось, он шёл к воде по лучу восходящего за его спиной солнца. От пламенного багрового человеческого контура, от огненных рук выступал вперёд какой-то длинный предмет. Дед шёл решительной поступью с ним наперевес. Вёсла-то Валентина и не разглядела вначале. Кинулась навстречу, однако старик, не останавливаясь, приказал давно не звучавшим голосом: «Отойди!». Невольно повинуясь ему, посторонилась. Лицо мужа горело. И в этом пламени утонули морщины, как будто их и не было. Вскоре переправщик отомкнул лодку и вставил вёсла в уключины.
Корова вошла в воду, на удивление, без особого сопротивления. Поплыла вслед байде на привязанной к ней вожже проворно и казалась спокойной, спокойнее пассажиров лодки: коровы – отличные пловцы.
Руки слушались его как раньше. Вёсла ничего не весили. Смешно было смотреть на молодят, чьи лица и впившиеся в борта судёнышка руки выдавали два противоположных чувства: наслаждения жизнью и напряжённого ожидания речных опасностей. А Мишка никогда не боялся реки, на спор с пацанами запросто переплывал Кубань. Вот даже крошечный воробей, поравнявшийся с байдой, лихо порхает над водой. На миг приостановился в воздухе, заметив на стремнине невиданное рогатое водоплавающее. И миг этот стал для него последним. Огромный донный сом, оставив на поверхности сноп брызг и круги волн, тут же ушёл в пучину, чтобы на дне своей родной ямы спокойно переварить легкомысленную пичужку.
Корова ошалело рванула в сторону. Вожжа впилась в шею, что вместе с визгом пассажирки добавило бедному животному страха. Волна хлестнула через рога, и ближайшая разверзшаяся водокруть воспользовалась мгновением, ухватилась щупальцами стремительных струй за коровью тушу, потянула к себе. Лодку резко развернуло, и нос её ткнулся в привязанную к корме и вытянувшуюся сейчас вдоль накренившегося борта вожжу. Правое весло запуталось в ней. Старик успел навалиться на другую сторону, и байда выпрямилась. Голова коровы вновь показалась над водой, но необычный речной поезд уже несло к гигантской водяной юле. Вырвав запутавшееся весло из уключины, лодочник опустил его за борт.
– Вожжу отвязывай! – крикнул переправщик.
Этот приказ вывел сидевшего с каменным лицом у кормы мужчину из оцепенения. Танцующими пальцами принялся он распутывать узел.
– Толя… – пролепетала молодица, чьё лицо приняло цвет школьной доски, с которой вытерли мел сухой тряпкой.
Из-за шума воды Анатолий не услышал её и не обернулся. Или сделал вид, что не слышит. Вожжа была широкая, и долго возиться с узлом не пришлось. Как только корова и лодка разъединились, дед вытащил из уключины оставшееся весло и встал на ноги:
– Не шевелиться!
Несколькими широкими гребками удалось поставить байду против течения по касательной к угрожающе приближающемуся водяному волчку. Корова, почувствовав свободу, сумела-таки развернуться и пристроиться в хвост лодки.
Главное – выйти из круга притяжения. Осталось каких-нибудь полметра.
Лодку снова качнуло. Молодая женщина ойкнула и съехала по скользкой от воды банке к накренившемуся борту. Старик переместил тяжесть своего тела на противоположный борт, байда выпрямилась, но решающее мгновение было упущено. Метры, вырванные у безжалостной водяной воронки, снова стали сокращаться. Корма ударила в распухшие синие губы коровёнки. Вокруг её головы расплылся кровяной нимб. Неожиданное это торможение, однако, позволило деду выправить лодку и отыграть первые сантиметры спасительного хода прочь.
Выбравшись из круга, Фёдорович быстро развернул байду вбок и из последних сил гребками толкнул её вперёд. Течение подхватило судёнышко и спустило метров на десять ниже опасного места. Следом несло неотстававшую скотину. Передохнув, старик опять начал грести.
Добрались к своему берегу километра на два ниже хутора. Валентина Даниловна молча пробежала это расстояние, не сводя глаз с переправляющихся. Корова, почуяв ногами твёрдую почву, выскочила на сушу. Причалила к берегу и лодка. Капли крови, падая с губ несчастного животного на мокрый песок, тут же чернели, смешиваясь с песчинками в неровные бусинки.
Старуха и молодой мужчина вели обессилившего лодочника под руки, молодица за мокрую вожжу – коровёнку. Бурно радуясь, как школьница, которой удался номер с исправлением в классном журнале двойки на тройку, она только повторяла:
– Видали?! Видали такое?! Никто ж не поверит…
Остальные молчали.
Деда снова парализовало: ни двигаться не мог, ни говорить. На третьей неделе Валентина поняла его мычание и настойчивые взгляды на окно. Раздвинула занавески, распахнула небольшую форточку. Тёплый уже, влажный речной воздух ворвался в тесную спаленку. Пахло водой, чернозёмом и травой, первыми прибрежными цветами. С реки доносился мерный глухой стук. Это начали у парома забивать сваи для нового моста.
Слух ещё работал, и он услышал объяснение жены:
– Мост вже скоро зроблят. Слава богу, отдохнэшь хучь наконец-то, Хвэдоровыч. Кониц твоим мучениям!
Старик тихо, с облегчением вздохнул. Как тогда, в сорок четвёртом, после выигранного боя, когда его вытащили из горящего танка. И пришёл конец всем мучениям…
Другие публикации автора:
Автор публикации
