* * *
– Собирайся, Михеич. На выходные в столицу, – сказал директор, энергично растирая затылок. – Давление разгулялось… а то бы и сам смотался. Хотел «лачетти»? Вот и пригонишь. Вторую Жихарев поведёт. Друг друга по пути не забросьте, игрули хреновы.
– Жихарева разве что в тыл забрасывать. Его второе имя – Краш-Тест, – не удержался Михеев. – Пусть сам себя за хвост поведёт. А как насчет командировочных? Не на свои же…
– И на мои не разгуляетесь. Зайдёшь к главбуху, выдаст на пельмени. И чай! Налево, на выход. Два купейных возьмёте. В один конец.
На платформе напарник Жихарев поведал Вене, что отпросился в Москву прокатиться. Ночное рандеву с любовницей. За казённый счёт! Просил не лезть ему в душу, не проповедовать и не трепаться. И сунул в руку билет попроще. Пожав плечами, Михеев полез в плацкарт, где разбитная проводница лет сорока на вид, не разгибаясь, наводила порядок. То есть покрикивала, запрещала и била кнутом стадо пленников полосы отчуждения. Провожающие, пряча радость избавления, чмокались, призывали звонить-писать и торопились наружу. Кое-кто остался жестикулировать под окнами, подобно гармонисту, забывшему ноты. Провожать водителя было некому, не любил он подобный пафос.
Присел Михеев к исцарапанному столику. Куртку истёртую снял, вздохнул от запахов, газетку развернул: помидорка, огурчик и курочка… газетка оказалась настолько жёлтой, что к окончанию трапезы живого места на ней не осталось. В неясных питерских сумерках пахла дымом тоска расставания. Поезд, дёрнув себя за что-то, решился всё же и пошёл в Москву за наукой.
Ночь прошла под перестрелку вагонных колёс. Раскинув казённый чай, как старый и унылый пасьянс, проводница с лицом поварихи, в котором смешали соус разных мастей – наливная, крутобокая татарочка с неожиданно густыми угольными бровями и русыми косами псковитянки, зашла со сменой белья к Михееву, попутно подивившись, что кто-то не желает спать с ботинками на матрасе. Уверяя, что в старом плацкарте, ветеране профсоюзного движения «Ленинград-Иркутск», порой найдутся даже скрытые олигархи, неуклюжий ухажёр налил сомнительного лимончелло во второй пластмассовый стаканчик. Помявшись для виду, проводница храбро приняла угощение и сразу же добавила по второй. Беседа неуклонно шла к амурной пристрелке. Ничем иным, решил Веня, эту наймитку конкурирующего способа доставки не проймёшь. Но проводница только посмеивалась:
– Повело кота на святки! Видишь, всё выпито? Не налегай на меня, большой мальчик. Я тоже баба, но всё же не водка. Меня за вечерок не схарчить. Нам, шпаловым, размениваться некогда. По графику хрючим, по сумеркам спим… покуда хвост не облезет и копыта не сносим. Не скажу, что без приюта. Родители? Из Мордовии. А я из Биробиджана. Ну, как… вот так: потому что детдомовская. Рванули мы однажды с Биробиджана, прямо из детдома целой ватагой. Хотелось мне за фруктами, а мальчикам за конфетами… но вместо Крыма пришли почему-то в Саранск. И я, соплюха-шестилетка, на базарной площади увидела молоденькую цыганку в красивой юбке. Шикарная юбка, в пол, в узорах да сборочках… подошла к ней, как зачарованная, и говорю: дай, тётя, такую же юбку!
Оглядела цыганка меня с головы до ног: что, мол, за чудо-юдо заморское, позвала через девочку старшего. Бригадир поезда, если по-нашему. В ту пору я была прикинута по варианту детдомовского гламура. Бошка от вшей выбрита, прикрыта вязаной шапкой с белым помпоном. Неясного цвета красная куртка плюс треники с сапогами лягушиной зелени, в пупырышках.
Фасон называется «Не лучший день в Африке». Подходит на зов старшой, пузатый такой, кривоногий мужичонка лет сорока пяти, в красной рубахе-косоворотке, с торчащими усами, брови обожжены, глазки чёрным огнём пылают. Крепко хватает за руку, куда-то ведёт. А я – нет, чтобы с перепугу обделаться! – иду-канючу: дай мне юбку, как у тётеньки! Хочу-у! С тех пор я обожаю пузатых-усатых, особенно в красных рубашках. Напрасно с собой не взял, тебе бы очень пошло… ха-ха!
Вижу, свой человек цыган, бродяга по жизни. Ну и вот… шёл да шёл он, а припёрся к ментам. Глянула, батюшки-светы: биробиджанцы мои сидят! Изловили местные унтеры малолетнюю базарную шоблу, перешерстили и сослали в местный детдом. Меня туда же, под белы рученьки. Часто нарывалась я на разборки: драться толком я не умею, но в бубен любых размеров вот этой вот рукой (проводница покрутила в воздухе крепко сложенным кулаком) занесу без напряга. Ставили нас за драку не в угол, а в большую нишу в детдомовском коридоре. Стою себе, размышляю, ковыряю в носу. Если до чего-то додумалась, сплёвываю.
И вот однажды, находясь, как часовой, на привычном посту, гляжу: по коридору топают папа и мама. Сыночка забрать заехали. Браток у меня – вот такой мужик! Педагог, с даунами работает. Обоссытся какая-нибудь Нюра-двадцатилетка, скажет громче: ой, я, кажется, описалась… Сашка отводит переодеться, подмоет, если надо, вытрет насухо, усадит снова за парту. Больше раза я в классе этом не высидела, тошнит. А он рычит: попробуй только, вякни мне что-нибудь! Не погляжу, что совсем ты ещё сикуха. Но это позже всё было.
Так вот, идёт мимо взрослая пара, а мне, мелкашке, кофта с юбкой на женщине приглянулись! Аж в дрожь кинуло. Серенький цвет такой, весь сиротский, но с жёлтеньким, не закрашенный крупный квадрат. Озверела я, тётку за подол ухватила: надо же ткань попробовать! Женщина остановилась, взглянула молча и юбку высвободила – не за мной она, выбрать сына приехала. Мчина, тот сразу замер, прям-таки уставился на меня. И я ему, в лицо, так и вывалила – сто двадцать бочек арестантов… ночные допросы, приставания, синяки и прочие беды.
И папа будущий сразу понял, без меня не уедет. Брат тоже подходящий попался, с полчаса как вышел из штрафного изолятора. Так и выросли мы в новой семье, в любви и согласии. Где мамина попа, там и папина рука. Зря смеёшься: до сих пор кроватью скрипят, жена брата мне каждый приезд потихоньку докладывает. В отцы-герои попасть решили? Теперь уж разве что костями хрустят…
Устав во тьме, поезд нечаянно взвизгнул тормозом, с испугу потолкался и замер. Михеев придержал на столе закачавшуюся бутылку. Проводница Тамара охнула, на ходу, как в стремена, прыгнула в туфли. Одёрнула китель, заторопилась к выходу из вагона. Михеев шумно вздохнул и прислушался. Ветер рвался в оконные щели, раздирая их тоскливо поющими лезвиями. Остановка закончена.
Канули в ночь огни, поплыл разговор:
– Замуж пошла по любви. Ладный был парень, первый мужчина мой. Дочка через год родилась, Сашенька. Мужа Вовку грохнули в девяностых. Перед этим долго скитались втроём, и выследили нас под Нижним Новгородом. Хозяева хаты за копейку продали, суки. Мы с Сашей, шесть лет ей было, до утра лежали в снегу, в глубине оврага, и слушали, как бандюки нас по снегу ищут. Как перекрикиваются в темноте эти славные парни, застрелившие мужа у меня на глазах. Жили мы с Вовкой тихо и счастливо, ни раза он нас не обидел! А был настоящим бандитом. Любовницу имел, им ведь по статусу так положено. Измена Вовкина меня, конечно, задела, но я и виду не подала. Может, потому и жили долго и счастливо? При живом-то Вовке ментов у нас духу не было. А как прикоцали муженька, стали следаки без конца с меня требовать, в чём-то покаяться: садист, мол, был Вовка, настоящий палач! Наемник высокого ранга. Руки по локоть в крови… садюга он был изрядный. Однажды, крепко был выпимши, он проститутке сосок отрезал. Я отвечаю: да мне плевать. Это мой муж! Вам до него… ну, это мелочи жизни. Сели мы с Сашенькой в поезд, две сиротинушки – папа мой в ту пору нас, свору бандитов, из дому вытолкал – и убежали назад в Москву. Там сколько-то проучилась, работала… бывали и ухажёры, но больше всё для здоровья. Для моего здоровья, не смейся! Сорвалась я как-то в Питер, тоской придавило, на свету гулять захотелось… и так мне у вас понравилось! Сказала я Сашеньке: давай-ка в Питере жить! К тому времени мы уже обе твёрдо на ножках стояли. Дочка у меня, тоже бедовая, вся в отца, говорит: а давай! Переехали, сняли полдома на Ржевке. Соседи – пара убитых хроников. Я на двух работах ишачу, администратором в гостинице и лестницы мою в жилых домах.
Домываю как-то парадную (чи, подъезд? аха-ха-ха!), и тут мне звонят: соседи дочку избили! Я заметалась: пол не домыт, ехать надо. Хорошо, мужик в подъезде нашёлся, отвёз меня шеметом. Каким это шеметом? В смысле, бикицер! Я к дочке, она ревёт. Вызвали врачей, милицию. Загремели алкаши, я их вломила по полной. Пора бы вернуться, да дочку боюсь оставить. Тут мент один говорит: ничего, мол, езжайте! Я с вашей дочкой побуду. И тоже, знаешь, здоровенный такой шелешпер, пузатый, с усами. Даже смешно.
Приезжаю, мне говорят: домыла сменщица полы – лети уже к дочке! Я опять домой, рада-радёшенька. Прилетаю, а они так рядышком и сидят, шерочка с машерочкой, сенбернар с тараканом. И дочка Саша, заплаканная, в синяках, раскрывши рот, хохочет над его рассказами. Так мент и остался с нами. Чечню прошёл, может, поэтому и пил каждый день. Мы почти и не жили-то с ним, как муж с женой. Он сказал: хочешь, найди кого – не обижусь. А мне зачем он, минутный кайф, если праздник царил в душе? Вот так, все три года, что вместе прожили! Пил мужик, а был в адеквате. Ни меня, ни Сашку пальцем не тронул. Слова не услышишь худого, всегда заботливый, ласковый. Саша таскалась за ним повсюду, как привязанная. Приду со службы, просто отдыхаю душой. И вот беда: инсульт второго свалил в одночасье. Всю жизнь под бандитами! Как и Вовка, умер Юра у меня на руках. С тех пор ничто мне не мило. Чего загрустил, ходок? Ну, ладно-ладно. Подставь-ка щёку, большой мальчик. Это тебе за угощение!
– Телефончик оставишь, Тома? Я послезавтра в Город. Вернусь домой, позвоню, – сказал Михеев, вновь обретая способность дышать.
– Отзынь, Михеев, не купишь. Это плацкарт, а не бланманже. Случается, ночью тут кровью харкают. Да и ты… не Муслим Магомаев.
– Понравлюсь позже, сейчас некогда. А там, глядишь, сама бы номерок попросила. У меня…
– Не попросила бы, – сказала Тамара. – У меня и в доме, и в жизни… как-то не прибрано. Откладываю на завтра, а оно никак не наступит.
Москва травила Веню свежим гудроном, нестерпимым запахом деловитости. Гулять здесь можно для моциона, для встреч, для рекламы. Неясное послевкусие томило таксиста, словно не заметил что-то в суете, не глядя перестроился в левый ряд. Машина, вчера ещё чужая, по звуку шла, как по нотам. Так мы, глядишь, и сроднимся, не то, что чужие люди, усмехнулся Михеев. Такси – это синтез двух индивидов, в котором каждый надеется, что партнер непременно вывезет. Во всех допустимых смыслах…
Автор публикации
