Я давно дружу с сервантом. Мы все в нём живём много много лет. Он такой красивый со стеклянными дверками и резными ручками. Я занимаю место между кофейными блюдцами с чашечками. Я танцую по ночам, а они поблескивают мне своими золотыми цветочками. Я вообще попала в сервант случайно. Меня привёз из Германии офицер для своей дочки, но она уехала далеко в эвакуацию и потерялась там. А он сильно горевал, а потом отдал меня в уплату за квартиру, вместе с кофейным сервизом и большим фарфоровым блюдом расписанным золотым узором. Однажды танцуя, я упала и поломала ножку и моя новая хозяйка приклеела её обратно. Она нас всех клеила, когда мы падали и разбивались. Так мы и стоим в серванте заклееные. Я всё реже танцую, трудно с поломанной ножкой, даже заклеенной.
Моя жизнь началась в виде глины, добытой из карьера пьяным экскаваторщиком.
Потом меня мяли, соединяя с другими бедолагами, кого лишили заботливых объятий земли. И снова мяли и тискали, придавая форму. Это делали заботливые руки одной девушки художницы, что часто думала, о своей подруге, с которой хотела бы провести ночь. От этого я становилась только женственней.
Потом на меня наносил покрытие бывший старший прапорщик Михалыч, постоянно отплевываясь, будто зная, что я никогда, как и моя создательница, не буду принадлежать ему. Несмотря на все его уговоры и подначивания.
Но подлинная моя жизнь началась в печи, где от жара на поверхность выплавлялась истиная суть каждой из нас.
Другие заботливые руки нарисовали мне лицо. Та самая подруга, с которой хотела провести ночь вылепившая меня.
Художница думала только… Обо мне. О моей грации. О линиях. Об изгибах тела. Она хотела, чтобы я была, как живая. Глазурь…
И вот, я стою на витрине, к которой уже кто-то подходит.
Я давно дружу с сервантом. Мы все в нём живём много много лет. Он такой красивый со стеклянными дверками и резными ручками. Я занимаю место между кофейными блюдцами с чашечками. Я танцую по ночам, а они поблескивают мне своими золотыми цветочками. Я вообще попала в сервант случайно. Меня привёз из Германии офицер для своей дочки, но она уехала далеко в эвакуацию и потерялась там. А он сильно горевал, а потом отдал меня в уплату за квартиру, вместе с кофейным сервизом и большим фарфоровым блюдом расписанным золотым узором. Однажды танцуя, я упала и поломала ножку и моя новая хозяйка приклеела её обратно. Она нас всех клеила, когда мы падали и разбивались. Так мы и стоим в серванте заклееные. Я всё реже танцую, трудно с поломанной ножкой, даже заклеенной.
Моя жизнь началась в виде глины, добытой из карьера пьяным экскаваторщиком.
Потом меня мяли, соединяя с другими бедолагами, кого лишили заботливых объятий земли. И снова мяли и тискали, придавая форму. Это делали заботливые руки одной девушки художницы, что часто думала, о своей подруге, с которой хотела бы провести ночь. От этого я становилась только женственней.
Потом на меня наносил покрытие бывший старший прапорщик Михалыч, постоянно отплевываясь, будто зная, что я никогда, как и моя создательница, не буду принадлежать ему. Несмотря на все его уговоры и подначивания.
Но подлинная моя жизнь началась в печи, где от жара на поверхность выплавлялась истиная суть каждой из нас.
Другие заботливые руки нарисовали мне лицо. Та самая подруга, с которой хотела провести ночь вылепившая меня.
Художница думала только… Обо мне. О моей грации. О линиях. Об изгибах тела. Она хотела, чтобы я была, как живая. Глазурь…
И вот, я стою на витрине, к которой уже кто-то подходит.