Сашка крепко сжимал руль, но все равно зубы выбивали дробь. То ли от вибрации двигателя, давно требующего капиталки, то ли от страха. Первый рейс. Фары кое-как разгоняли тьму с лениво кружащимися в ней снежинками. Мыслями он был уже там, впереди, на Дороге жизни, где хрустел под колесами обманчиво надежный лёд и мелькали еле заметные вешки. Но впереди, был Ленинград, где его ждали. И он оправдает доверие Родины, доверие Народа, как вдохновенно вещал вчера политрук. «Полуторка», Газ-ММ, доставшийся ему, был крайне «уставшим», но Сашка, понимал, что «салаге» другой бы и не дали. Он даже успел порадоваться, что машина была довоенного выпуска – с изящными крыльями и полноценной закрытой кабиной. Механик, наскоро покопавшийся в двигателе, буркнул: «Доедет».
«Доедет», – убеждал себя Сашка, прислушиваясь к скрипу кузова, куда один за другим грузили мешки с бесценной Там мукой, ощущая, как грузовик все больше проседает на задних рессорах.
«Доедет», – зло повторял он, пытаясь воткнуть передачу под визг шестеренок.
«Доедет», – успокоился он, когда перегруженная машина всё-таки тронулась и, под надрывные завывания изношенного двигателя, принялся нагонять колонну.
Он проехал метров триста, когда прямо на ходу, внезапно появившись из темноты, на подножку заскочил Носырев, узнаваемый даже в темноте в своём пижонском командирском тулупе. В кузов залез ещё кто-то и, грузно ворочаясь, устроился на мешках.
– Доедет? – весело спросил он с трудом протискиваясь в тесную кабину, безжалостно утрамбовывая Сашку.
– Так точно, товарищ… – Саша попытался обернуться и рассмотреть второго пассажира.
– Ты рули давай, – заворочался Носырев, устраивая ППШ на коленях и мешая оглянуться, – не отвлекайся.
***
Ехали медленно, постоянно останавливаясь – техника, а иногда и люди, не выдерживали экстремальных условий эксплуатации. Кто-то глох, и вся колонна ждала, пока машина заведётся. Пару раз они проползли мимо стащенного с дороги грузовика с открытым капотом, в котором ковырялся водитель.
– Фары включи, – посоветовал ему Носырев, видя, как Сашка, сощурившись и почти воткнувшись в стекло, высматривает еле видимый борт вперед идущей машины.
– А фрицы не увидят?
Тот только фыркнул, глядя в темноту по правому борту, где всё лучше было слышно нарастающую канонаду.
– И дверь открой.
Пассажирскую дверь опытный Носырев и не закрывал.
– Так холодно же…
– Дело твоё.
Сашка подумал и распахнул дверь.
Большинство машин ехало с включенными фарами, предпочитая демаскировку шансу не провалиться в полынью. А открытые двери давали шанс водителю успеть выпрыгнуть из тонущей машины. Периодически из темноты выплывали регулировщики с флажками в руках. Иногда пропускали встречные колонны, объезжающие по встречной полосе опасные участки, утыканные вешками с трепещущими на ветру красными флажками.
Грузовик еле тащился. Белая бесконечная извилистая похрустывающая дорога, неторопливо стелившаяся под колеса, убаюкивала. Усыпляла…
– Проснись, солдат!
Саша вскинулся и шлёпнул себя по лицу рукавицей. Регулировщик махал ему, показывая, что нужно поворачивать.
Машина послушно свернула на плохо раскатанную колею и, буксуя колесами, стала удаляться от основной трассы. Саша оглянулся – за ним ушли ещё несколько машин. Основная же масса продолжила движение прямо.
– Товарищ командир, разрешите обратиться!
– Разрешаю.
– А почему мы свернули?
– Много будешь знать, быстро состаришься, – весело хохотнул Носырев, сбивая ему ушанку на глаза. – Твоё дело рулить, понял?
Что-то в тоне его голоса изменилось и Сашка втянул голову в плечи.
– Так точно.
Минут через пятнадцать, вперед показались темные строения. Скорее всего, они приехали в один из рыбацких хуторов, множество которых было раскидано по берегам щедрой на рыбу Ладоги.
– Рули к лабазу.
У большого здания стояла женщина с фонарем, прикрытого сверху платком.
– Васька, ты чего так долго? – грузно подошла она к машине по утоптанному снегу.
– Глуши пока и разомнись, – сказал Сашке Носырев, выкарабкиваясь наружу. – Да Гришка не завелся, вот, пришлось пионера ангажировать.
Дальнейшего разговора слышно не было, но из лабаза выбежало несколько мужиков и начали споро выгружать мешки из кузова и таскать их внутрь.
Сашка вылез из промерзшей насквозь кабины и попытался согреться, прыгая на месте.
Рядом вспыхнул огонёк, осветивший небритое лицо солдата в телогрейке с винтовкой на плече. Вероятно, именно он сидел в кузове.
– Оставить посмолить? – прозвучал насмешливый хриплый голос.
– Не курю.
– Ну и зря, – солдат выдохнул теплый дым в лицо продрогшему парню, заставив того закашляться.
Тем временем, кузов опустел, и те же мужики стали загружать совершенно неотличимые по виду мешки обратно. Один зацепился за торчащую из борта щепку и с треском порвался. На снег посыпались буханки хлеба, которые мужики кинулись собирать под рассерженные крики женщины.
– Тебя как звать, пионер? – Носырев грубо повернул к себе оторопевшего от увиденного парня, заглядывая ему в лицо.
– Александр Вяткин, товарищ командир.
– А я Василий Петрович Носырев. Будем знакомы.
Зампотеха пятой автоколонны он знал, но лично знаком не был. Это был шумный, говорливый человек, который, казалось, был везде и одновременно. Голубоглазый, вечно улыбающийся, в неизменном тулупе и папироской в углу рта, он создавал впечатление рубахи-парня. В него были влюблены санитарки и радистки, ему были рады в любой компании. Механики у него ходили по струнке, а простои автопарка из-за поломок стремились к минимуму.
И вот сейчас этот идеальный, как виделось Сашке, человек, занимается очень странными делами в компании очень подозрительных людей.
– Вот скажи мне, Александр Вяткин, ты Родину любишь?
– Люблю.
– А советскую власть любишь?
– Люблю.
– А советских людей любишь?
– Люблю.
– А жить ты, Александр, любишь?
– Люблю, – Сашке не нравился разговор, не нравился дым, не нравился ухмыляющийся щербатым ртом солдат с винтовкой, не нравился веселый голубоглазый Носырев.
– Там люди тоже любят жить, – белый рукав тулупа махнул в сторону Ленинграда. – Тоже любят советскую власть и Родину. Но понимаешь в чем закавыка – вот как думаешь, сколько из тех двух тонн муки, которые погрузили тебе в кузов, достанется людям?
– Вся?
– Нет. Ты привезешь её не людям, а Советской власти. А Советская власть сгрузит её на склад, закроет на десять замков и сверху чекистов с маузерами посадит. Или сожгут, как сожгли Бадаевские склады. Пять часов горело – даже тушить не пробовали, – в голосе Носырева прорезалась злая горечь. – И это сгноят или крысам скормят. Лишь бы людям не дать. А мы им хлеб даём. Настоящий вкусный хлеб из муки, которые баба Нюра печёт день и ночь. В руки дадим. Ешьте, дорогие мои советские люди, живите! Понимаешь?
Сашка несмело кивнул.
– Что ты понимаешь?
– Что мы спасаем людей от голода.
– Молодец. И это, как ты там сказал твоя фамилия, не Морозов ли?
– В-в-вяткин, – заикаясь быстро сказал Сашка, чувствуя даже через две телогрейки уткнувшийся в спину ствол винтовки.
– Тогда поехали, Вяткин, спасать людей.
Носырев выбросил окурок в снег и полез в кабину.
– Заводи.
Сашка протиснулся на водительское сиденье. Электростартер работал и крутить ручку было не нужно. Достаточно повернуть рычажок зажигания, убедиться, что стрелка амперметра качнулась, умудриться поставить носок валенка на педаль стартера и вдавить её, чтобы двигатель чихнул и подхватился. Подгазовав и дождавшись, когда мотор заработал ровно, он посмотрел на пассажира.
– Поехали, – махнул тот рукой. Все три машины развернулись и вскоре вернулись на трассу.
***
В Ленинград заехали в предрассветных сумерках.
Мимо потянулись какие-то кирпичные промышленные здания. Ни людей, ни машин на встречу не попадалось. Один раз их останавливал патруль, но Носырев быстро решил вопрос, показав какие-то бумаги.
Почти час они кружили по лабиринтам улиц, пока не заехали внутрь просторного слабоосвещенного склада. Звук двигателя гулко отражался от стен, а в свете фары периодически возникали грузчики с мешками и ящиками.
– Вон там вставай, – ткнул пальцем командир на пустое место рядом с группой курящих людей.
Машина остановилась, а Сашке в лицо тут же посветили фонариком, ослепив и заставляя закрыться руками.
– Петрович, это кто?
В руке мужчины показался Вальтер.
– Новик это наш, спокойно. Сейчас всё объясню.
– Саша, – обратился Носырев к напуганному Сашке, – сиди пока тут, из машины не выходи, ни на кого не пялься, понял?
– Так точно.
Пока командир беседовал с встречающими, маша руками и что-то яростно доказывая, рядом с водительской дверью опять возник тот солдат с винтовкой.
– Умеешь молиться?
– Нет.
– Самое время научиться, – хмыкнул солдат и закурил, – судьба твоя решается, паря.
У капота появились два бандитского вида мужика и уставились на него не мигая. Один демонстративно достал ТТ и снял с предохранителя. Стало жутко. Не как на потрескивающем льду, а вот как-то по-чёрному страшно, по-тёмному, до перекрывшего горло комка, до накатывающего тепла в штанах. Сильно, до сведения ног, захотелось в туалет.
– Че заерзал? Испугался?
– Ага.
– Ничего, юнга, это только первый раз умирать страшно – потом привыкаешь, – солдат сунул ему самокрутку, – на, посмоли, авось отпустит.
Сашка послушно взял и вдохнул горький горячий дым, закашлялся, но тут же затянулся снова. Напряжение стало отпускать. Резко разморило, словно с мороза вошел в жарко натопленную избу. Словно наяву, он увидел печь – старую, с облезшей побелкой, но горячую, пахнущую дымом и домом. Старое цветастое стеганое одеяло на палатях. Деда своего, что-то мастерящего у окна. И маму. Большую и тёплую, почти как печка, даже теплее.
Он затянулся еще, до болит в груди, до кругов перед глазами.
– Но, но. Будет тебе на первый раз. Ишь, как телок к сиське присосался, – смеясь сказал солдат, отбирая оставшийся бычок.
Он уже не казался таким страшным бандитом – просто мужик. Да и вокруг вдруг всё просветлело – не смотря на войну, голод, страдания и смерть вставало солнце, осветившее склад через световые окна под самой крышей своими желтыми лучами.
– Саш, ты там живой? – хлопнул по щеке задремавшего парня Носырев.
– Так точно, – пробормотал Сашка, с трудом разлепляя глаза.
– А то сидишь белый весь. А курить вредно, – Носырев вытащил из-за уха папироску и прикурил от спички, – кашлять будешь и вонять, как сортир после деревенской свадьбы. Понял?
– Так точно!
– Командир, что порешали? – спросил солдат.
– Да. Нормально всё. Ты, Егорыч, дай-ка и ему буханочку.
Солдат понятливо кивнул, слазил в кузов и вернулся с буханкой хлеба.
– На вот. Ща с Генкой и Валькой на рынок сходи. Потолкайся, присмотрись. На эту буханку там что угодно можно сейчас взять. Рыжье и цацки не смотри – ты в них не разбираешься. Хронометры, бинокль морской или кортик офицерский бери не торгуясь. Буханкой не свети – так все обтяпай, чтобы никто, кроме продавца, не видел. И обратно. Пятнадцать минут у вас, – посмотрел он на командирские часы – одна нога здесь, другая там.
К ним уже подходили водители двух других грузовиков с такими же буханками, которые они прятали под телогрейки.
– Их держись и не потеряешься. Опасайся патрулей – найдут хлеб – я тебя не знаю. Всё понятно?
– Так точно.
***
Мужики шутили, смеялись, и было видно, что по этой дороге они шли не первый раз. Сашка плелся за ними. Солнце пыталось заглянуть ему под низко надвинутую шапку прямо в глаза укоризненным лучом. «Враг народа». Он сейчас становился им: спекулянтом, расхитителем социалистической собственности. Тем самым, про которых писали в газетах, которых он ненавидел всем сердцем. Но и выбора у него не было – вооруженные бандиты на складе были тому доказательством. Командир связывал его этой буханкой не хуже цепи. Или он с ними, или Сашка Вяткин станет одним из тысяч пропавших без вести.
До рынка было совсем недалеко. Мужики тут же растворились в толпе, договорившись встретиться на этом месте через десять минут.
***
Буханка под фуфайкой жгла кожу словно уголёк. Ему казалось, что все на него смотрят. Все эти замотанные в платки и шарфы, придавленные к земле, люди с землистыми лицами. Они шарили впавшими глазами по сторонам, выглядывали и впивались глазами в грудь Сашки, словно каким-то звериным чутьем узнавали, что у него есть еда. Он поймал один взгляд, второй, третий. Ещё немного, и эти люди, разложившие на лотках тусклые золотые перстни, часы, одеяла, книги, печные трубы, пузырьки, валенки, кинутся на него, вытянув вперед высохшие обветренные до красноты руки с жёлтыми ногтями.
Подступила дурнота. Люди чёрной галдящей толпой кружились над ним, тянулись, цепляли за одежду, смотрели, каркали. Он шёл через толпу. Сначала медленно, потом быстрее, стараясь выбраться на свободу, вдохнуть воздуха, который вдруг кончился в груди. Он заметался и попёр напролом туда, где виделась пустая улица. Раздались первые крики: «Держите его», «Вор!», «Ловите!» Он слышал их и слезы текли по щекам – вор? Да вор, он украл. Украл хлеб у этих людей, чтобы не говорил Носырев, украл чуточку их жизни. И сейчас сворованное билось и жглось у самого сердца.
По сторонам потянулись дома. Он свернул в какой-то переулок, поскользнулся, упал. Поднял голову и увидел маленькую девочку, уставившуюся на него тёмными глазками бусинками. В намотанных шарфах, она была похож на шарик, из которого торчали ножки в дырявых обрезанных валенках. В варежке она кое-как сжимала веревку, привязанную к санкам, на которых стоял бидон, который обнимал старый, вытертый серый заяц с глазами пуговицами.
Минуту он смотрел на неё. Солнце поднималось выше, освещая силуэт девочки, заставляя топорщащиеся волоски на платке светиться. Он решился.
– Продай зайца, – прохрипел он.
Она молча смотрела на тайком показанную буханку. Потом нерешительно кивнула, подковыляла к санкам, взяла зайца, крепко его обняла и протянула Сашке.
Тот схватил игрушку, сунул за пазуху, а взамен быстро, чтобы никто не увидел, переложил буханку в пустой бидон.
– Беги домой. Со всех ног беги.
Девочка кивнула и побежала, то и дело оглядываясь на санки, в которых было настоящее сокровище. Сашка проводил её взглядом, потом коротко осмотрелся – плетущимся к колонке за водой людям до него не было дела. Встал, отряхнулся, поднял уши у шапки, чтобы не сразу узнали, и вернулся на место встречи, где коллеги уже выглядывали его в толпе.
– А мы думали сбежал.
Сашка только помотал головой.
– Купил чего?
– Да.
– Тогда пошли обратно.
***
– А говорили не вернётся, – Носырев похлопал Сашку по спине. – Ну показывай, что выменял?
Заяц был извлечен из-за пазухи.
– Игрушка? – удивился командир.
– У меня в детстве такой был, – выдал придуманную по пути версию парень.
Мужики даже смеяться не стали. Покрутили у виска пальцами, да разошлись по уже загруженным машинам.
– Везём на материк станки – едем аккуратно, не лихачим. В колонну встанем у Обуховского завода. Если спросят, где были, скажите – чинились. Следы ремонта сделали. Короче, как обычно. Всё понятно?
– Так точно, – вместе со всеми ответил Сашка. Он и стал теперь одним из них, хотел этого или нет.
***
– Что, наш блаженный, опять игрушку купил?
– Ага. Говорил же ему – ну хоть подштанники себе нормальные возьми – застудишь же мужское. А он… Тьфу.
– Его дело. Ты глянь, какие часики взял – Дент Лондон! Золотые! И цепочка пудовая.
– А я ложек взял серебряных – весь лоток сгрёб у деда. Всё едино пропью, а их хоть по одной пропивать можно.
Водители беседовали и попивали чай из кружек. В блиндаже было жарко – печка, натопленная почти до красна, распространяла волны живительного тепла, выгоняя из тела скопившийся за рейс холод.
Сашка рассматривал свою коллекцию. Два медведя – один коротколапый, из мягкой пушистой ткани, набитый ватой. Второй – криво сшитый из старой солдатской шинели, с головой из папье-маше, вдавленной в нескольких местах и глазками, нарисованных углем. Большая кукла с фарфоровой головой и тряпичными руками. Жутковатый на вид пупс из ваты с крохотной несоразмерной телу головкой. Деревянная лошадка на колесах. И конечно, серый заяц, внимательно осматривающий нового соседа по лежанке своими глазками-пуговицами.
– Смотри, это жирафа из Африки, – рассказывал он зайцу. – Стоит же он буханки?
Пляшущий в печке огонь кидал неверные тени на стены и казалось, будто заяц кивает.
– Вот и я думаю, что стоит.
Сашке нравилось думать, что покупая игрушки вместо ценностей, он спасает детям жизни.
Сашку пытались заставить делиться, требуя брать ценные вещи. Но он оставался верен своему решению.
– Берите, – протягивал он злобно шипящим мужикам очередную куклу.
Они не брали, лишь ругались.
Командира же он не видел давно – видать, и так всё шло как нужно и личное его присутствие более не требовалось. А с Сашкой теперь в кабине ездил Егорыч.
***
– Держи! Да держи ты, утонешь, дурак!!! Хватай!!!
Орали точно ему. Какой-то частью замутненного диким холодом и паническим страхом сознания он это понимал. Как и то, что если он не схватит протянутую ему палку, то набрякшие от воды телогрейка и ватные штаны утянуть на дно – к его грузовику, чьи фары всё еще светили вверх через мутную зеленоватую воду. Палка маячит совсем близко. Но налитые свинцом руки не поднимались, а рукавица не гнулась. Кое-как, зубами сорвал рукавицу и ухватиться за обледеневшую деревяшку. И тут же – рывок.
Он уже не помнил, как его втащили на лёд, как срывали с него стремительно дубеющую одежду, как проталкивали через сжатые в судороге зубы кружку со спиртом.
Потом был горячечный бред, санчасть, жуткие сны, где игрушки все вместе тащили его из кабины провалившейся в полынью машины, и как один из мишек остался в кабине вместо него, крепко держась за баранку лапами.
Обошлось – даже не заболел. Врач осмотрел его и не нашел повода оставлять в лазарете – каждый водитель был на счету и здоровый парень, занимающий койку, мог вызвать ненужные вопросы.
Сашка вернулся в блиндаж, где его приветствовали, будто вернувшегося с того света: хлопали по спине, жали руку, поздравляли с новым днём рождения. Когда он плюхнулся на свою лежанку, вспомнил про сны и захотел поблагодарить медведя за помощь. Но среди других игрушек его не оказалось. Он уж было хотел спросить, не брал ли его кто, но увидел горку черного пепла там, куда он усадил мишку, перед тем, как выйти на трассу.
***
За прошедшие месяцы он ещё дважды находил горки пепла. Один раз, когда каким-то чудом вывернул из-под пулеметной очереди Юнкерса, неожиданного сваливавшегося на колонну грузовиков из тёмных плотных снеговых туч. Мужики только чесали затылки: как так – кабина как решето, весь груз в дырках, а водитель – живой. Только Сашка знал «как так». Но куклу было жалко до слёз.
Как и чудную жирафу. Она «сгорела» просто так – он так и не понял, почему. Видно, даже не заметил касания смерти.
Четыре игрушки. Четыре шанса обмануть Горбатую. «Покупка» игрушек приобрела для него новый смысл. Но возили они хлеб теперь на другой склад и буханки ему больше не выдавали.
***
Метели февраля сменились на звонкую мартовскую капель. А там и апрельское солнце выглянуло. Запахло весной. Машины шли по ступицы в воде, нагруженные лишь на половину. По истончившемуся, покрытому трещинами льду, ездить становилось слишком опасно. Уже две недели он не заезжал на хутор – дорогу туда развезло и машины бы завязли в рыхлом мокром снеге. Сашка в тайне желал, чтобы этот хутор совсем сгинул, чтобы он мог и дальше просто возить муку, свиные туши, масло, вывозя обратно так нужные на фронте снаряды, патроны и даже людей. Иногда получалось посадить на пассажирское сиденье двух, трех детей. Это были самые лучшие рейсы, ненадолго прогоняющие чёрные мысли о выпавшей ему доле.
***
Голос, зачитывавший список преступлений их «шайки», звучал, будто из репродуктора и каждое обвинительное слово болью отдавалось в сердце. Сашка уже знал, что в их «преступную группу, возглавляемую заместителем по технической части пятой автоколонны военного округа города Ленинграда» входили не только известные ему водители и солдаты роты охраны, но и заведующие складами и магазинами, продавцы, повара и рабочие столовых. Уже не удивляясь, слушал на допросах и очных ставках о десятках килограммов изъятых золотых и серебряных изделий, ведрах драгоценных камней, сотнях предметах искусства, каких-то нереальных суммах в наличных деньгах и облигациях. Сашка, крутя баранку, был лишь одним из маленьких винтиков созданной Носыревым схемы обогащения на человеческом горе. Но он отчетливо понимал, что насколько бы не было мизерным его участие в преступлении против Народа, наказание будет одним.
И вот оно – наказание.
За спиной – выкопанная в мокрой чёрной земле траншея. Впереди – смотрящие на них дула винтовок и злые, ожесточенные глаза собравшихся ленинградцев. Справа и слева – его подельники. Такие же, как и он – враги народа. Вот как обычно веселый Командир, вот заведующий складом, которому они сдавали хлеб, вот Валька, водитель второго грузовика, Егорыч. Остальные стоящие не были ему знакомы. И было их совсем не много – большинство не дожили до вынесения приговора. Осужденные реагировали на происходящее по-разному: кто-то раз за разом умолял о прощении, клянясь искупить вину в боях за Родину, кто-то просто плакал, большинство же просто ждали, понимая, что всё, что могло быть сказано, уже сказано на суде.
Стоять было больно – жутко болели отбитые почки и кое-как сросшиеся сломанные ребра. Постоянно хотелось в туалет. В одной полотняной рубахе на голое тело было очень холодно. Но к холоду он уже привык. Как и к голоду. Этого в Крестах было вдоволь. Но он почему-то выжил. Скорее всего, благодаря зайцу, которого успел схватить, когда НКВДшники вытаскивали его из блиндажа, и которого он не отпускал даже во время допросов. Заяц не давал сойти с ума и беседовал с ним в одиночной камере, когда пустые кишки до боли скручивало судорогами.
Вот и сейчас, бурый, от впитавшейся в него Сашкиной крови, заяц с оторванной правой лапой и поникшими ушами, посмотрел на впавшие темные глаза и заострившиеся скулы.
– Ну что, зайчик, все же было не зря? Мы же спасли тех детей?
– Спасли, – заяц был абсолютно уверен, хотя сам Сашка сомневался, что одной буханки хлеба хватило «продавцам» до весны. – Не зря. Ты молодец. Ты сделал всё, что мог.
– Да, я сделал, что мог.
– Тооовсь! – прозвучал зычный голос.
Внезапно, серые низкие тучи разошлись. Показались лазоревые небеса, и яркое солнце осветило всех собравшихся.
Сашка улыбнулся касанию тёплых лучей и лишь крепче сжал зайца в руках.
– Пли…
***
Пули роем злобных ос набросились на тела. Они жалили, били, рвали, утаскивали с собой в бездонную тьму на дне траншеи.
Удар в плечо, удар в грудь, удар в ногу. Было больно, очень больно, но только и всего. Он представлял, как где-то одна за другой оседают горками пепла игрушки. Слезы покатились по лицу, оставляя мокрые, стягивающие кожу морозцем, дорожки.
Вот и последняя пуля. В сердце – прямо в зайца, зажатого в сведённых пальцах. Секунда – и в них остался лишь холодный воздух, а серый пепел облачком улетел в сторону Финского залива, подхваченный порывом ветра.
В повисшей тишине раздались несмелые говорки, перешептывания, кто-то из стариков начал креститься. Солдаты непонимающе опустили винтовки. Сержант, командующий расстрельной командой нашел глазами представителя НКВД и кивнул ему, а затем на одиноко стоящего на земляном бруствере улыбающегося парня, словно спрашивая: «И что дальше?».
Тот дернул подбородком мол «Заканчивай».
Сержант испуганно отрицательно замотал головой.
Комиссар недовольно сжал губы, глянул на волнующуюся толпу, потом на шпиль Адмиралтейства, затянутый в маскировочный чехол, поправил кепку и, решившись, потянулся к кобуре за пистолетом.
Застёжка никак не расстегивалась. Под взглядами сотен глаз он теребил непослушную полоску кожи, но она не поддавалась.
Волнение толпы усилилось, а пауза затягивалась.
– А, – махнул он рукой, бросив бесполезные попытки, – в штрафбат, на передовую. Там разберутся.
Проверил, что на этот раз кобура расстегнулась легко, хмыкнул и ушёл заполнять бумаги.
Автор публикации
